для памяти (1)
Кажется, в жизни я боялся только одного: беспомощности. От того, наверное, слишком часто ощущал себя беспомощным. Или наоборот? Когда я был маленьким, мама в сердцах грозилась сдать меня в интернат, и я очень боялся. С одной стороны от того, что интернат для меня звучало как синоним детского дома, и это не хорошо, но с другой… Школа-интернат, вроде, чего бояться — ведь не столько неизвестности, нет, какая там неизвестность — но дома, среди своих вещей, книг, игрушек — плиты на кухне, на которой всегда можно чего-нибудь приготовить (как я готовил маме однажды блины, например — я накрыл на стол, даже нарисовал ей меню, лет 11 мне было, — а у неё даже улыбнуться после работы толком не было сил) — а там, я понимал это интуитивно, ничего своего, нельзя ни уйти, ни, я не знаю… И люди, конечно, люди — я ведь с детства привык к камерномй, аутичной жизни в месте, которой я называю «дом». С двумя переездами по съёмным квартирам я был научен, что «домом» может стать и временное пристанище, и что нет ничего более постоянного, чем временное, и я фантазировал, как стану большим и выкуплю нашу квартиру в Марьино, ведь она наша, это ведь дом… Но к тому, что дом может быть ограничен койкой и шкафом — я привыкнуть никак бы не смог.

Собственно, и не привык: ведь ещё за долго до этого я несколько раз ездил «на пятиндневку», как это называлось, в Красногорск, в детский сад от издательства «Правда», где мама тогда работала. Как это было я помню, конечно, весьма смутно — вроде бы, даже в какие-то моменты было весело, хотя в целом не очень. Помню именный бирки на одежде, в них было что-то милое но, одновременно, чертовски неприятное. Ещё помню директрису садика, невысокую , не старую, не красивую и не приятную женщину с короткой, под горшок, стрижкой. Говорят, я там вообще не ходил в туалет — и по возвращении из него не вылезал целый день, а в воскресенье вечером у меня резко поднималась температура, и я болел месяц. Так я поездил в Красногорск несколько раз, с равными промежутками, пока меня не перевели в другой правдинский детский сад, уже на улицу Правды, не далеко от здания ВГТРК.

Я могу сейчас много чего выдумать про эту пятидневку, я слишком мало помню — буквально отдельные картинки, причём на некоторых я помню себя со стороны, то есть это скорее из моих тогдаших снов, — но вот это ощущение — когда тебя по фамилии вызывают, когда эти вещи с бирками, когда тебе высказывают что-то — я отчётливо помню, как это было, хотя совсем непомню, о чём шла речь, чего я сделал, или чего я не сделал — и когда начинаешь чувствовать вину скорее за то, что не понимаешь, в чём твоя вина, или даже понимаешь, что вины нет. И спрятаться не за кого, и сказать ничего не можешь, потому что чего сказать? Да и что я мог, собственно говоря.

Однажды, это была моя последняя поездка на пятидневку, мама ехала со мной, она ссорилась с директрисой — которая каждый раз принимала детей в автобус в понедельник в восемь утра — и сдавала с рук на руки в пятницу — и ссорилась уже на месте, та, кажется, довела маму до слёз — но не при ней, позже — мама пыталась забрать документы, а та не давала, это был какой-нибудь девяностый год, ведомственный детский сад и она считала себя в своём праве — в конце концов тётя через знакомых в правдинском руководстве удалось на неё надавить, документы отдали, меня удалось разместить в другом детском саду.

Там «страшный момент бесправия» был только один — тихий час — ведь дома я не спал днём лет с трёх — ну и, быть может, когда давали печёночные котлеты. Я только однажды, кажется, осмелился сказать поварихе, старухе, похожей ни то на большую жабу, ни то, в своем белом халате, на огромную сердитую снеговую шапку, что я не могу и не буду это есть — тогда и воспитательница, кажется, была не та, которая нас все очень любила, была более строгая, она сказала — а ты попробуй хотя бы — я попробовал… и не помню, пришлось ли мне доесть, или всё-таки…

Кажется, что ничего и не изменилось, между тем картавившим мальчиком с крысиным хвостиком («у вас такой хорший мальчик! вы бы ему только хвост бы отстригли, а?»), и этим — скуластым и бородатым кем-то — в зеркале. Да, я могу и сделать вид, что всё как надо, или, напротив, с суровым видом отстаивать свои убеждения пытаться — но детское неприятие или страх несправедливости никуда не девался, и выхода так и не находит, путаясь то ли в этике, то ли в самом себе. Ну, строго говоря, всего лет восемнадцать прошло, разберёмся как-нибудь.


P.S. Я умею длинные посты! :)