Был в Петербурге, жил у девочки Ш. в коммунальной квартире.

Каждый день она говорила о том, как ненавидит меня, как я отвратителен и отталкивающ, как пугающ, говорила, что боится меня и не может спать в одной комнате со мной и одну за другой курила тонкие длинные сигареты, от дыма которых раскалывалась голова.

А моя улыбка приводила ее в форменный ужас, стоило мне обнажить свои зубы в оскале, как она впадала в истерику. Порой от моей улыбки она даже заливалась слезами и в тщетной попытке успокоиться хватала с подоконника разноцветные пузырьки с лаком для ногтей и бросалась красить свои ногти то в один, то в другой цвет, наполняя воздух свежим запахом ацетона, от которого раскалывалась голова, и пряча от меня глаза тихонько и жалобно повторяла, отвернувшись в сторону: "Аспер, не улыбайся, прошу тебя, только не улыбайся, прошу..."

Но пуще всего девочка Ш. боялась того, что встанет мой хуй.

Хотя большую часть времени она пыталась отделиться от меня одеялом, подушкой, одеждой или еще чем-нибудь столь же тонким и непрочным, периодически она высовала голову, концентрируя взгляд своих близоруких глаз в райне молнии моих брюк и спрашивала задыхающимся голосом: "Аспер, у тебя стоит хуй?" А получив отрицательный ответ, снабженный подробными заверениями о невозможности этого, не верила мне, отрицательно качая головой, и в какой-то момент даже вылезла из под одеяла, чтобы медленно, медленно подкрадываться ко мне, ближе и ближе, и повторять снова: "Аспер, у тебя стоит хуй, я же вижу!" И я отрицал это вновь и вновь, а она подползла совсем близко и наклонилась так, что если бы на мне не было ничего, я бы наверняка почувствовал ее дыхание, очень внимательно посмотрела на молнию брюк, затем протянула руку и слегка провела сначала одним пальцем, потом другим - потом все смелее, стараясь понять на ощупь, где кончается грубая ткань джинсов и начинается живая плоть под ней, и, наконец, уже сжав пальцами вполне определенно, говорила, повторяя несколько раз: "Нет же, ведь он стоит, он выпирает!" - и когда я пытался заверить ее, что даже нестоящий хуй должен занимать какое-то место в пространстве, она начала прощупывать его активнее, чтобы определить его границы - в тот миг, когда, отозвавшись на ее действия, он действительно - нет, не встал, но лишь самую-самую малость увеличился в объеме и твердости, не выдержав длительных ощупываний и прикосновений и она ощутила это своими пальцами - в этот момент она, наконец, пришла в по-настоящему дикий ужас и испустила истошный вопль, отпрыгнув от меня в дальний угол, прячась под одеяло и крича: "Аспер, аааааа, я почувствовала, он встает, о ужас, ужас!" - и еще долго после этого была безутешна.

А когда я после принятого душа вышел из ванной и зашел к ней в комнату, она, узрев мое обнаженное тело, испугалась настолько, что, прижавшись спиной к стене, схватила подушку и спрятала за ней свое лицо, заходясь в диком крике, лишь бы меня не видеть, и не переставала кричать, даже когда я нашел и надел трусы, джинсы и майку. А по ночам она плакала, жалуясь на мигрень, которая пройдет лишь в тридцать лет, до которых она не доживет, и говорила о том, что боится, будто в темноте я подкрадусь к ней и сделаю что-то нехорошее, а при свете спать не могла - и мне приходилось выходить из комнаты и бродить по коридорам коммуналки, освещенным лишь светом, льющимся из кухни, и уже на кухне сидеть в круге света от лампы и читать Берджесса, здороваясь за руку с бандитами, заходящими в кухню, чтобы залить кипятком из электрочайника лапшу быстрого приготовления; сидеть на кухне в ожидании момента, когда Ш. уснет и я смогу вернуться в комнату и забыться тревожным сном в атмосфере запаха ацетона и сигаретного дыма, от которых поутру раскалывалась голова.

Иногда я засыпал при ней и при свете, и тогда она доставала изо рта дымящуюся сигарету и тушила ее о мою руку, мстительно хихикая, от чего я, разумеется, просыпался в судорожных конвульсиях, а она убеждала меня, что сигаретные ожоги проходят всего за несколько недель и я напрасно так переживаю. А однажды, когда я принес ей из магазина коробочку печеночного салата с морковью и уснул, девочка Л., что жила с нами, взяла ложку этого салата и положила мне в ухо; проснувшись, я по ошибке решил, что во всем виновата Ш., и растер этот салат по ее волосам, так, что она не смогла вычесать его до следующего дня. Разумеется, она снова сказала мне, что я сволочь, и повторила это на следующий день, когда у нас не было еды и я стал вычесывать у нее из волос засохшие остатки моркови из вчерашнего печеночного салата и класть их в рот, тщательно пережевывая и не ощущая никакого вкуса.

Но как бы она меня не ненавидела, каждый день мы с ней ходили в супермаркет, что был под ее окнами, и, подведя меня к полке с фруктами она каждый раз просила: "Аспер, пожалуйста, спизди для меня папайю!" На самом деле мы не знали, папайя ли это, это был какой-то незнакомый фрукт, похожий на авиационную бомбу со стабилизаторами во всю ее длину, зеленого цвета, он лежал среди других непонятных фруктов, и мы решили, что ценник "папайя" относится именно к этому фрукту, хотя с тем же успехом этот фрукт мог оказаться наракуйей или еще чем-то из надписей - ценников было много. Я поворачивался спиной к кассам и охранникам, делая вид, что выбираю фрукты, и засовывал одну из зеленых папайй в рукав, она была толстой и шершавой, стабилизаторы торчали во все стороны и удерживать ее в рукаве было тяжело, при малейшем движении она норовила выскользнуть, а рукав был довольно узкий и придерживать ее приходилось двумя пальцами, следя за тем, чтобы папайя была достаточного глубоко - иначе кассиры могли бы заметить ее, когда я проходил мимо кассы и расплачивался за выбранные Ш. яблоки.

И когда мы покидали супермаркет и отходили на несколько метров, так, чтобы нас уже не было видно изнутри, я доставал папайю, протискивая её сквозь узкий рукав куртки и торжественно вручал Ш., от чего она сияла и говорила: "Спасибо, аспер!", а я, пользуясь случаем, срывал цветок поцелуя с ее уст. Мы не знали, нужно ли чистить папайю, или нет, и по ее виду так и не смогли понять, где у нее кончается жесткая шкурка и начинается зеленая мякоть, поэтому не заморачивались и по очереди кусали ее, пока шли домой, так, что через минуту от папайи уже не оставалось ничего, а Ш. снова начинала говорить, что ненавидит меня и просила ни в коем случае не улыбаться.