Уралето 2010

Оченырд - Большое Щучье 06-07 2010

Фотоальбом на Picasa

Свет Арктики «вечно вечерний». В полярный день солнце ночью плывет над горизонтом низко и долго, затем быстро поднимается к середине небосклона, но никогда не выходит в зенит. Атмосфера прогрета слабо, на километре высоты температура уже стремится к нулю, и от того воздух прозрачен, как в зимой в Средней полосе. Тени у предметов длинные, а сам свет — насыщенный цветом. Красный, желтый, золотой, оранжевый, белым он не бывает. Здесь, дома, мы привыкли, что такой свет бывает вечером, и в сознании маячит уверенность, что день вот-вот перейдет в ночь. Но тьма не приходит, и мгновение длится — восторженно и тревожно.
Но свет показался не сразу. Что лето на севера не спешит, мы догадались еще в Коноше. Из вагона «Воркута — Адлер» выпал лысый человек в трениках. Теряя тапочки и тыча в зубы сигаретой фильтром наружу, человек выдохнул: «Ура, лето!» «Урал это», - подумал я. Так прозвучала мантра ближайшей пары недель.
Воркута сгустилась в тундре неожиданно, похожая издалека на скопление столбов. Особенно на окраинах, она похожа на город не больше, чем выгоревшая наполовину вывеска - на связное предложение. Но в день приезда теплый воздух ненадолго дотянулся и до 67-го градуса северной широты, смягчив похоронный шарм лагерной столицы. Проезжая по Солнечному проспекту поселка Советский, где можно снимать фильм про Сталинград, я понял, что смотреть "знаменитый" Хальмер-Ю нет никакого желания. Уже все видел.
Ландшафт до горизонта затянула сизая дымка — это тундра отдает воду. Далеко, на грани видимости жуками ползают самосвалы газовиков, они тянут газопровод к Карскому морю. «Газовики» - словно название племени, что-то туземно-космическое. Вот и база, синие и зеленые вагоны, ряды грузовиков, люди в оранжевых робах. Имперский десант на чужой планете. Тяжелые колеса рвут кожу тундры до мяса, до мышино-серого песка, который не затянется еще — сколько? Двадцать лет? Сто? За окном проплывает азиат, из тех, что демпингует местных. Он держит в руке лопату, как штандарт, по лицу течет дождь. Дождь идет еще четыре дня.
Сырее, чем в тундре, наверное, только на дне океана. Вода сочится отовсюду. Тундра просыпается тяжко, как помятая ненецкая баба-медведица — неумытая, нечесанная, зареванная, в космах прошлогодней травы. Ранняя весна - двойник поздней осени, только пахнет землей и птицы поют в минуты затишья. По Каре быстро плывут льдины. Кривые и низкие ивы похожи на танец эпилептика. Капли дрожат на ветках. Краски съедены, все бурое, голое, лишь редкие вербы пытаются опериться. Идти непросто, вездеходка теряется, а воргу разобрать еще труднее. Тундряной, выдувающий разум ветер, не стихает. Под ногами жухлая трава, мох и глина, которая сдирает с ног сапоги и отдает с неохотой. Под ногами зернистый, как мякоть грейпфрута, снег, наст кровавый от ржави - пожалуй, никогда в жизни столько не ходили по снегу в резиновых сапогах. Под ногами болото, и стоя под дождем, по пояс в извилистом ивняке, по щиколотку в воде ты понимаешь: нужно опять надевать неопрен, но положить рюкзак некуда, и хохочешь.
Ландшафт скупой до торжественности, по музыкальному жанру — минимал-изоляционизм. В голове уместно заело название песни ВИА «Древедь»: там, где отчаянье зримо. Весенняя тундра — Хель, сходство подтверждают вездесущие кости. Черепа леммингов, заячьи лопатки и крошечные крестцы птиц. Пойди в поход по тундре и собери оленя. Фрагменты незадачливого турья, надо думать, тоже имеются. Я не знаю, правда, хватает ли в Хеле говна, но тундра по весне засрана изрядно. Оленья куча под каждым кустом. Рубим остервенело вверх вдоль Мядыяхи, скованной многометровой наледью. «Переходящий приз», он же «десять килограмм ущерба», ломит плечи. Альпийская громада Оченырда остается позади. Оглядываешься, переводишь дыхание. Представить, что там может не лить, так же трудно, как раскрасить в уме черно-белую фотографию.
Но стоит миновать перевальный тур на границе Европы и Азии, как небо начинает растягивать. Западные склоны принимают на себя удар с Ледовитого океана. На восточных жизнь уже снялась с паузы: зелень разворачивается прямо на глазах. Тут же нарисовались привычно тонкоголосые, умеренных размеров комары. На западе гнус крупный, гудит прокуренным басом, кашляет в ухо, утирается валенком.
Пырятанё открывается вся разом, Нгарка-Пырято виднеется в самом конце, и это так неожиданно, что хочется смеяться. Вся долина прострелена закатным солнцем насквозь — от останцев, похожих на развалины крепостей, на севере-востоке, до стальной глади озера на юге-западе. Свет чувствуешь кожей, он вызывает эйфорию. Солнце наделяет каждый предмет индивидуальностью: говорит о себе каждый кустик, каждый уступ на лобастой скале. Солнце зовет, и вещи откликаются: даже скучно-серые сланцы вдруг проявляют изменчивый бензиновый колор. В непогоду можешь сколько угодно упираться, убеждая себя, что и так все годится. Но когда выходит солнце, ясно понимаешь: оно дает миру то, что сам вложить в него не можешь. Трудно удержаться от теологических ассоциаций. Быть в дороге метеопатом нормально. Наверное, для меня это один из сценариев рая: солнце в спину, темные горы на горизонте и бесконечная дорога впереди. Каждая деталь - резная. Я видел эту картину в долине Чон-Кемина. Я часто вижу эту картину во сне.
Начало июля, но самое глубокое и полноводное озеро Урала еще не оттаяло. Катамаран лавирует среди льдин толщиной метра в полтора, ощущения сюрреалистические. Вода - субстанция философская - зелена (от сильной минерализации?). Баллоны шуршат по кускам льда. Острые края, затейливые отверстия от воздушных каверн, прихотливые исчезающие формы — они напоминают скульптуры Мура и Хепуорт. Но в тающей красоте льдины равнозначны, как галька на пляже; какой красивее? Функция художника, если не сказать человека — это выбор, определение, отсечение вариантов. Схлопывание состояний. Стоя на берегу, я слушаю неслыханное: ветер перебирает в воде ледяную взвесь. Звук невероятный, богатый — перезвон невидимых колокольчиков, словно кто-то пересыпает тысячу серебряных игл, в нем есть тонкая капель и томительные скрипы. «Тихая вода покачивалась у моих ног». Ночью ветер хлопает пологом палатки так, что кажется, что под тентом попалась стая воробьев.
Идти тяжело, тело меняет форму, садишься на камень. Детская игра. Тот ли я, кто сидит на камне, или я - камень, на котором он сидит? Накатила суть. Лед на озере вспыхивает слюдяным пламенем. Континенты его живут и дышат, выползая прозрачными контурами на склоны. Прирастая к лишайнику, наблюдаешь, как внутри раскрываются горькие цветы понимания, их вкус мне знаком, что тут поделать. Идти. Цепляясь за скалы, над паутиной, карабкаешься. На кромку склона. Долину затопил расплавленный металл, дельта течет золотом, да так, что из горла рвется хохот навзрыд. Припал, ловя ртом воздух, сердце бьет кулаком, ладони мокрые. Внутренний хирург жесток. Пустое. Гнать себя все выше и выше. Valhalla rising. Вершина! Ветра нет. Огонь остывает. Варган молчит, но продолжает звучать. Простор открыт.
«Тут у меня помощник-хант, - говорит русский охотовед Горнохадатинского заказника, едва успев поздороваться. - Если встретите, ему не наливать». Позже, сидя в балке и смоля «Приму», Владимир поясняет: «Ханты покладистые. На них прикрикнешь, молчат. Ненцы не такие. Слово поперек скажешь, за нож берутся, особенно по пьяни. Когда выпьют — все, планка слетает, дурачками становятся. Вон, сколько по зонам сидит. И все по 102-й. Застрелил, зарезал по пьяной лавочке». В общении с оленным народом испытываешь известную долю стеснительности: не каждый день заходишь в машину времени. Впрочем, общение — громко сказано. Так, ритуальное расшаркиванье двух разлетающихся комет. Причем обитатели одной производят впечатление людей уже покойных.
У фактории Лаборовая на холме — ненецкое кладбище. Крупные цветы морошки, медицински пахнет багульником. Гробы чуть ли не торчат из под ржавого мха: слой почвы над мерзлотой ничтожный. В ногах покойника навалены пустые бутылки, по большей части водка, тут же следы поминального костра. У крестов с колокольчиками лежат перевернутые нарты, скамеечки, чайники, шкуры, обрезки кожи, личные вещи. И всюду — в траве, на ветвях лиственниц — скалятся черепа оленей. Замечаю: у одного из холмиков сидит понурый персиковый медведь, у соседнего - маленький тигр. Нехорошеет. Я знаю, что в Лаборовой есть детский дом. Нутряная алексейивановская жуть. Отходим. Облака от горизонта до горизонта закручивает в тугие спирали: прямо над нами проходит край циклона.
180 километров возвращения по Бованенковской трассе минуют в обстановке столь обстоятельной труъ-нордик-психоделии и разрушения стереотипов, что описать их представляется затруднительным. Скажу лишь: хорошо, что на третьем кольце Сатурна о нас помнят. Заботятся. Держат защиту.
Основная трудность в жизни - поверить, что все происходит на самом деле.
Над красной полуночной тундрой полуночи была долгая радуга. Потом она оторвалась от земли и стала уменьшаться, пока не превратилась в розовое облачко. Потом исчезло и оно.