Мурманский берег 2013
Альбом (на картинку можно нажимать):

Мурманский берег 2013

Конец XIX века Фотография Якова Ивановича Лейцингера

1. Я не понимаю, что это: в плотном ковре шикши лежит, притоплен, осколок белой полусферы. Кажется, это кусок чашки, да, тонкая стенка разбитой чашки. Я наклоняюсь и поднимаю: он легче фарфора, слишком легок, чтобы быть осколком сосуда, и не столь уж бел. Но что же это? В столкновении с непонятным разум спешит найти приемлемое объяснение, перебирая уже известное.
Осколок состоит из двух изогнутых и плотно пригнанных лепестков, расправив которые можно было бы получить фрагмент проекции глобуса на плоскость. Однако с концов они словно обломаны - с одного сильнее, с другого меньше, так что глобус получился бы с провалами в области полюсов, один шире, другой уже. Внешняя выпуклая сторона объекта чуть тронута от сырости зеленью. Ее испещряют рельефные точки - крупные и мелкие, они рядами бегут от полюса к полюсу, соблюдая ритмический узор. Внутренняя вогнутая поверхность залита градиентом от нежно-розового к белоснежному, она практически гладкая, если не считать крохотных сквозных отверстий. Прямоугольные по форме, они тянутся по центру - или стыку? – лепестков, выдерживая строгую последовательность. Cтупенчатый мотив подчинен столь математической регулярности, что версия о биологическом происхождении объекта отпадает. Но тонкий осколок слишком невесом, чтобы принадлежать миру минералов, к тому же он охотно - я не хотел его ломать! - крошится в пальцах. Мысль делает круг, топчась на месте: так все-таки это дело рук человека?
Думать нет времени и желания: ритм ходьбы гонит вперед, берег завален крупными камнями, и не смотреть под ноги нельзя. Избыток впечатлений, помноженный на усталость, притупляет удивление. Но еще сильнее притупляет его поспешное желание узнать; не исполнившись, оно рождает скуку. Роже Кайуа: «Глаз подменяет то, что он видит, тем, что предвосхищает таинственное нетерпение. Видимая картина мира редко доходит до зрителя такой, какова она есть. Она тонет в неясном сплаве воспоминаний и желаний, где получает завершение, приобщаясь к его особой мифологии». И я роняю обломки на землю.


Открытка 1911 года. Неизвестный фотограф

2. Мы движемся, по колено в чернике, вдоль Мурманского берега, ориентируясь по линии телефонных передач; мы подсекли ее в районе заброшенной в/ч 46165 в губе Долгой. Эту линию начали строить после Великой Отечественной, главным образом для таких же военных частей, растянувшихся вдоль побережья Баренцова моря. Строили долго и трудно: на сложных участках, вроде створа губы Медвежьей, столбы ставили с помощью вертолетов; местами провода до сих пор висят над пропастью. На всем протяжении располагались наземные узлы связи, НУСы, где дежурил обслуживающий персонал. Мы не встретили ни одного НУСа. Возможно, в 1990-х их заняли рыбаки, а в нулевых все рыбацкие избы у берега сожгли пограничники - борьба с браконьерами-краболовами. Последний раз провода меняли, когда СССР был при смерти: в 1990-1991 годах. По пути раскиданы бухты кабеля: подревнее - рыжие от ржави, поновее – в синеватой оплетке.
Сейчас линия связи ничего не связывает. Она мертва, хоть эту смерть и ставит под вопрос телефонный зуммер, который мы слышали у столба за той самой Медвежьей. У следующего – опять, звук провисел галлюцинаторной нотой и стих. То был тревожный, мифологический момент (рядом, бродя ручей, нашли «голову птицы с зубами»): звучащие столбы – два стойких солдата в ряду павших. Мертвецы опутаны обрывками проводов, под ними все красно от брусничной крови. Иссушенное тундряным ветром дерево дезинтегрирует, рассыпается, сливается с камнем.
У безымянного озера, где гранитный обрыв выдавливает нас в воду, Р. обращает внимание на лежащий у берега фрагмент столба: кажется, он окаменел – растительная плоть пошла покатыми твердыми волнами, в которых еще можно различить узор камбия. Или это, напротив, камень, которые подражает древесному обломку? Гранит, сточенный водой и ветром до вегетативной мягкости форм?


Мичман Александр Бардачев (второй слева) с сослуживцами, 1982 год, неизвестный фотограф

3. Поселок Гранитный в губе Долгая Западная стали строить в 1944 году. Там размешалась 52-бригада ракетных катеров. В момент рассвета там служили четыре тысячи человек; был свой роддом, школа и детский сад, книжный магазин, библиотека, спортзал с бассейном. Завезли два стада коров; выкромленные тундряной растительностью животные давали густое черничное молоко с привкусом ягеля. В озеро Клубное прыгали с 30-метровой скалы, дико хохоча, матросы; комбриг, чьи окна выходили на воду, грозил им свинцовым кулаком. Вообще жили, говорят очевидцы, весело: «такая Санта-Барбара была, даже женами менялись».
Бригаду вывели в 1996-м; поселок упразднили в качестве жилого пункта в 2006 году по причине отсутствия жителей. Большинство гражданских действительно разъехались – квартиры давали на Вологодчине, в Костромской области и т.д. По документам поселок законсервировали, но на деле он выглядит пост-апокалиптически. Собачий лай, рикошетящий от стен мертвых домов, бьет по нервам: здесь же никого нет! Или «металлисты» приплыли допиливать то, что еще не спилено?
На встречу выходит коренастый, похожий на Хэмингуэя человек в свитере крупной вязки, с прокуренной мшистой бородой, в кулаке зажата трубка, глаз с бельмом. Александр Бардачев родился в Гранитном, здесь же служил и здесь остался, когда поселок расселяли. Он с женой (а летом и с двумя сыновьями) живет в пятиэтажке по бывшему адресу ул. Саши Ковалева, 3, соловецкого юнги, которого похоронили в Гранитном. «Квартира» мичмана Бардачева теперь начинается от двери подъезда. Окна квартиры этажом выше закопчены: мичман пробил потолок и вывел туда печную трубу. Топит углем. Напротив – сарай, курятник, клетки для кроликов. Бочки, сани, всевозможный скарб и инструмент.
Это оживший сюжет из «Мародера» Беркеми Аль-Атоми. Граница между поражением в войне холодной и горячей оказалась не различима. Уничтоженный город, гнездо соластальгии – под ногами на улице бескозырки и головы кукол, в детском саду – облупленные березки на стенах и катушка кинопленки с мультиком про лягушку, розетки на стенах квартир, ампулы и медкарты в лазарете, солдатские шинели и плесневелые томики Ленина в промозглой тьме бункеров, где в 1990-е хранился весь ракетный запас Мурманской области. Вездесущий мусор и прах, посреди которого теплится, и, надо сказать, ухватисто теплится жизнь. Первобытное выживание на руинах советского модернизма. Г. замечает, что похожая судьба – с пробиванием потолков - весьма вероятна для жителей большей части нео-либеральной России, и мичман Бардачев на этом фоне неплохо устроился.
На закате я встречаю Бардачева и его соседа Михалыча: они сидят на лавочке, залитые закатным северным солнцем, на холме над губой Лобаниха. Мичман курит трубку. Михалыч, жердь в камуфляже, поглаживает рыжего шпица (только пересказывая встречу, я понимаю, какая нелепейшая деталь этот шпиц). Николай Михайлович приехал в Гранитный из Североморска уже после ликвидации поселка, занял целую школу (это единственное здание в поселке, где сохранились все стекла) и пытается поднять рыбное хозяйство; пока не получилось. Вход в школу Михалыча оброс прокопченной баней на ручье, над которой вьется красный флаг Китайской народной республики. СССР, по всей видимости, знаков почтения не заслужил.
Три зарисовки: это развалины штаба. В последние годы поселок часто горел. Когда пожар вспыхнул в штабе, спасать секретные документы ринулись матрос и офицер. Выбраться не могли: дверь от жара заварило. Матрос погиб, но офицера вытащили. На третий день очнулся. Первые слова: «Что с бумагами?» Не спасли, «печень прогорела».
Там, на дальнем берегу Лобанихи в начале 1950-х строили сухой док. Из-за технической ошибки вода хлынула в недостроенное сооружение, и затопила ценную аппаратуру. Инженер дока, женщина, застрелилась. А вообще последние дома строили уже в 1980-х: страна агонизировала, но на периферии сохранялась инерция жизни.
А вот в этой квартире жил Петр Сивак, командир, допустим, малого ракетного корабля. Однажды в море его встретил американское судно «Ливерпуль». Встали борт в борт. И как-то так вышло, что американцы вынесли подарки. Личному составу – бочку малинового варенья, капитану Сиваку – бутылку виски. Сивак в свою очередь не растерялся и подарил томик истории КПСС. По возвращению на базу – партбилет на стол, ссылка на посудину, которая из губы-то не выходила. И капитан Сивак тронулся умом. Забросил охоту, рыбалку, спиннинг потерял (то ли форель утащила, то ли мужики украли). И только каждое утро приходил под дверь особого отдела и мочился.
…когда солнце ложится за сопки и мир синеет, Гранитный начинает казаться живым, просто спящим поселком, умело вписанным в ландшафт с присущей модернизму чувствительностью к среде. Потом синева переходит в черноту и очертания домов сливаются со скалами. Камень возвращается в камень. Окно на Ковалева, 3 горит желтой немигающей точкой. Скоро потухнет и оно.


Посолка сельди в Тюва-Губе. Картина Свена Петровича Локко

4. Тюва-Губа – другой (еще один из сотен?) заброшенный поселок. Его основали в 1880-х финские переселенцы; во второй половине XIX века они бежали из Финляндии от голода. В Норвегии земля была дорогая, а Александр II разрешил селиться на Кольском полуострове бесплатно. Тюва-Губа – удобнейший залив с тремя семужными реками, древнее, под стать Коле, место людских стоянок. Колонисты Весайнен, Никконэ и другие жили, как писали в 1899 году, «мирно, хотя, может быть, несколько и отчужденно». Враждовали с лопарями из-за угодий, и даже жаловались на злокозненных аборигенов министрам в Петербург. После революции сколотили рыбацкие артели. Солили в брезентовых ванных рыбу, потом бочками везли в Мурманск, а оттуда товар расходился по всей России. В 1940-м всех финнов с территории Мурманской области выслали в Карелию. На их место пришли переселенцы из Ваенги, Мурманска, Колы. Расцвет Тува-Губы – конец 1960-х. Здесь были клуб, школа, детский сад, сетевязальная фабрика и рыболовецкий колхоз, вдоль берега стояли корабли Северного Флота. В 1970-м в губу пришли военные, всех выселили, но вскоре и их вывели, и остались только пограничники на 8-й погранзаставе у входа в залив. А в 2000-х и заставы не осталось, только пост слежения светит по ночам прожектором.
…оплетенная шикшей кочка стекает через край разбитого дощатого настила, превращаясь в рыболовную сеть. Затопленный корабль выставил из воды ржаво-масляный, невозможно долгий бок, или это отмель, обнаженная отливом? Литораль покрыта слоем черно-желтых водорослей, от каждого шага в них лопаются пузырьки воздуха; их переплетенье слишком живо и подвижно, чтоб на них можно было смотреть. След медведя на мокром песке – искаженная человеческая ладонь. Опоры причала уже не дерево, но еще и не камень; графитовая поверхность изъявлена подводными червями, пошла сыпью морских желудей. Я стою на контрольно-следовой полосе между океаном и лесом. Светящиеся листья берез отвернули лица и в восторге трепещут.
Всюду и везде я теряю способность удерживать границу; и лишь великий разрыв не затягивается – ржавое железо и распадающийся мусор, скверна, не приобретает двусмысленность, но лишь затрудняет передвижение. В нем еще слишком много предназначения, которое, впрочем, уже нельзя исполнить. Все пришло в упадок. Сломанные вещи выпали из оппозиции практического смысла и природной бессмыслицы; они активно не нужны, агрессивно бесполезны – и от того сквозь них так тяжело идти. Но мусор – это последний якорь истории в безвременьи сопок на берегу океана. Тающий пунктир, достаточно надежный, впрочем, чтобы пережить каждого из нас, среди гранитной, укутанной в ягель вечности.
Кода: 18-метровая вышка брошенной погранзаствы, стремительный взлет, шахта в небо, откуда видно решительно ВСЁ – от кончика мачт шхуны Георгия Брусилова во льдах Земли Франца-Иосифа до травинки в спиральном лабиринте под Кандалакшей, от последней гильзы в сопках Муста-Тунтури до гвоздя в обетном кресте на мысе Святой Нос. Был южный ветер и был простор. Я могу заставить себя подняться выше третьего пролета в бездну перистого перламутра. Я падаю в нее, лежа на дне «зодиака», пересекающего Кольский залив.


Где-то в черте города. Мурманск, 1950-е. Фотограф С. Булдаков

5. Пятница – в Краеведческом музее Мурманска выходной, поэтому зал не освещен, и камни в витринах обволакивает сумрак. Алексей Станиславович, застегнутый на все пуговицы научный работник, вызван в нерабочий день по случаю крупной группы экскурсантов; он столь застенчив, что ни разу за экскурсию не смотрит в глаза, и смиренно скособочен, словно необходимость прилюдно размещать тело в пространстве его тяготит. «Этот камень называется гранит письменный, - говорит Алексей; в залах прохладно, но лоб экскурсовода бисерно блестит. – Поморы называли его еврейским камнем. И действительно, рисунок на поверхности камня напоминают буквы иврита. Он в изобилии встречается в Хибинском массиве».
Письменный гранит – это полевой шпат с клиновидными вкрапленьями кварца, веретенообразными «ихтиоглиптами», как называл их исследователь Кольского полуострова Александр Ферсман. Северные народы полагали куски породы с ихтиоглиптами священными и называли их «тамга-камни»; тамга – тавро, которым метили оленей. Кайуа о письменном граните: «Его отполированный срез выглядит так, будто на нем выбито множество необыкновенно четких рисунков, сравнимых со знаками какого-то геометрического алфавита […] Мечтатель (или ясновидец) мог бы предположить – с неописуемой надеждой доподлинно убедиться: глыбу именно такого камня Моисей, спустившийся с Синая, предъявил в качестве скрижалей Закона, врученных ему Иеговой». Природа избыточна, и в этой избыточности можно найти самые разные матрицы упорядочивания, до-временные и до-человеческие. Так, «в архивах геологии уже существовала в готовом виде – хотя пока и не пригодилась, не произвела ни резонанса, ни потомства – модель того, что гораздо позднее станет алфавитом. Непосредственное сопоставление, с самого начала соблазняющее наивное сознание, оборачивается не такой уж пустой метафорой, вопреки убеждению, в котором утвердилась мысль, порицая себя за легковерие». Однако Кайуа, кажется, ценнее не потенциал полифонии упорядочивания, но структуралистский ход, который не озвучен, но подразумевается: за бесконечной разнородностью явлений различим единый закон, управляющий алфавитами и ихтиоглиптами. В неичерпаемых запасниках различного всего можно открыть То же самое.
Иным, но знакомым пограничным напряжением одержим Ионатан Леверкюн. Выращивая ледяные цветы, он задается вопросом: «Предваряли эти фантасмагории растительные формы или же повторяли их? Ни то и ни другое, в конце концов отвечал он себе, это параллельные явления. Природа— выдумщица. Время от времени ее выдумки повторяются; если здесь может идти речь о повторении, то разве что обоюдном. […] его неустанно занимала мысль о единстве живой и так называемой неживой природы; по его мнению, мы впадали в грех перед последней, проводя слишком строгую границу между обеими, тогда как на самом деле эта граница не так уж прочна и, собственно, нет такой элементарной функции, каковой обладали явления живой природы, которую биолог не обнаружил бы, наблюдая мертвую». И все-таки, глядя на «почти» живые гелиотропные деревца и грибы из хромокислого калия или медного купороса, он со слезами повторяет: «И подумать только, что они мертвы». Возможно, мягкосердечность не позволяет ему говорить о едином законе.
Я не могу рассмотреть в полутьме алфавит на кольских осколках, но впечатление этой двойственности – мерцающей неразличимости созданного волей и произволом – уже знакомо по раковинам морского ежа, тем самым хрупким сферам с точками и отверстиями.


Открытка 1911 года. Неизвестный фотограф

6. Необычные находки, сделанные в дороге, - будь то позвонок кашалота, кусочек пемзы или рогатое сплетенье водорослей – мы без особых размышлений называем «артефактами». Просто слово прижилось. С терминологической точки зрения очевидная ошибка, поскольку эти диковины в большинстве своем не сделаны искусственно. Но нет ли здесь чего-то большего, чем словесной небрежности? Не сделаны ли эти вещи актом внимания к ним, выделением и вы-граничиванием из среды?
Сквозной вопрос случившегося похода - границы, их смещения, исчезновение, образование. Между деревом и камнем, морем и землей, историей и безвременьем, мертвым и живым. Очевидно, в городе эти смещения присутствуют не в меньшей концентрации, но Мурманский берег оказался контрастным фоном, на котором они обнаружили себя во всей очевидности. Мы в буквальном смысле прошли по границе: до середины нулевых здесь действовал приграничный режим и требовались пропуска. Но скудная и обширная граница «страны, которая колонизуется», растворилась.
Остался полосатый столб на мысу у 8-й погранзаставы. «Наша граница священна и неприкосновенна». Солдат на плакате пророс пучком травы из живота.
Пускай нам преподадут урок письменный гранит и купоросные деревца. Что значит это исчезновение границы? Два чуда: сингулярное братство вещей, лизергиновую полифонию диссенсуса. Тоску: тепло человеческого труда уходит в пустоту, в камень, оставляя за собой прелесть запустенья и покореженные вещи. Измерение надежды: границы не суть нечто предзаданное, они конструируются здесь и сейчас, хотя это конструирование проходит по большей части ниже порога нашего внимания. Это значит, что границы могут быть пересмотрены. Это значит, что каждый раз, когда мы – осознанно или нет – разграничиваем и размежевываем, мы не действуем политически нейтрально. Единый закон, опустошающий запасники различного, не так уж един. Утешься, «наивный любомудр», папаша Ионатан Леверкюн: они живые.
Это значит, говоря словами Джона Ло, возможно «найти неоткрытый континент и исследовать затененные, гетеротипичные места – места Иного, которые лежат за пределами сегодняшних возможностей».

Фотографии других участников похода: https://picasaweb.google.com/106223059621184173178/201308
https://picasaweb.google.com/106223059621184173178/201307
https://picasaweb.google.com/106223059621184173178/201306
http://fotki.yandex.ru/users/kerofeev/album/140641/

Архивные фотографии и картины в посте: http://www.kolamap.ru/photocards.htm и http://www.granitny.ru