Алатау 2006


Не совсем то, что внутри, но пусть будет вот так.




От Барнаула до села Тюнгур ехать 15 часов на машине. Где-то на половине пути асфальт уступает укатанной грунтовке, а пространство полей собирается в складки. Обедаем в придорожном шалмане – из трех возможных выбираем средний. Девушка за стойкой меланхолично обсчитывает всех клиентов, при моем счете в стольник обвес составил 25 рублей. Вы охуели? А у нас за одноразовую посуду платят! Деньги отдает беспрекословно. Обжигаясь жирным лагманом, наблюдаем, что аналогичная ситуация повторяется с каждым заказчиком – ругань, вялое отбрехиванье, все в рутинном режиме. На обратном пути повторится та же самая картина. Толстостенную советскую посуду («одноразовую») подумывали забрать как оплаченную.
Но лучше выйти на солнце, размять в ладони душистую шишку конопли, допить пластиковый стаканчик кофейного суррогата, покинуть зону действия Сети. С каждым километром меня утрясает в специфическое охуение пополам с отрешенностью; лесистые горы входят в глаза все с меньшим экстазом. Восторг достигает столь ровного плато, что его уже не чувствуешь – лишь тело наливается усталостью.
Высадив пассажиров, автобус расстворяется в ночь. Мы следуем за ним, и тут же дыханье сбивает удар пустоты. Опоры подвесного моста взмыли ошеломительно и стройно, растянув над невидимой Катунью черные жилы тросов. Под ногами грозный перекат волн. При свете солнца исток Оби льется потоком живой стеклянной зелени, но я этого пока не знаю.
В Тюнгуре живут русские и алтайцы. Село в паре километров – Кучерла - полностью алтайское. Аборигены невысокие, кряжистые, с широкоблинными лицами. В каждом дворе опрятный сруб уживается с шестигранным деревянным шатром–аилом, под которым копается пятнистая свинья. В селах можно купить хлеб, медовуху, молоко и мед. На обратном пути красивая сухая женщина в серой шали вынесла нам несколько золотистых бутылей. «Где у вас пасека? – Да вон, в огороде. Пятнадцать ульев. А летают они за гору». Под мягким взмахом руки чудится эскадрон жужжащих точек, исчезающий в синей бездне. Глядя на хозяйку, впитывая скупость ее движений и прямоту взгляда, вспоминаешь, что эти земли приняли множество «бежавших в камень» староверов. С архетипической аборигенкой Алтая я столкнулся, покупая хлеб на аккемской метеостанции. Сперва открыл неправильную дверь в синюю пустую комнату: за столом молчат три бритых подростка. Здрасте, где хлеб купить? За стенкой. Обхожу, в сенях ржавая аппарутура. За плитой стоит славянский мужик в грязно-белой рубахе, небритый, и ворочает на черной сковородке скворчащий блин. Пахнет горелым маслом. За его спиной – она, необъятная, и от ее необъятности мужик кажется совсем скукоженным. На ней дикое в своей неуместности платье красного атласа с широченным рукавами. Лицо мучнисто-белое, все черты собраны в центре, а вокруг словно колобок. Волосы уложены по-японски: по бокам чернейшие патлы, посередине – высокий заколотый пучок. Она достает из под стола ведро с тестом, и раскатывает его по клеенчетому столу одними ладонями, растопырив пальцы с длинными ногтями, унизанные тяжелым серебром. На столе квадрат солнечного света. Явление Катунь Баш.
От Тюнгура переваливаемся через Кузуяк и спускаемся в долину реки Аккем. Природа Горного Алтая – единственных русских, кроме Кавказа, гор – русская до гиперболы. От южно-сибирской влаги березы да елочки наливаются сытым изумрудом, только вокруг – не полевая привольность, а напряжение вершин. У Трех берез группа разделяется; впятером уходим вверх по долине к Аккемскому озеру.



Ели и лиственницы сменяются кедрами (чья хвоя удивительно нежна), а березы становятся все ниже, горбятся, превращаясь в карликовые, по колено, деревья.


0
1
2
2a

Сверху сечет бесноватый дождик, но мы пилим километр за километром по зернистым курумам и кривым тропкам, разбитым лошадьми в грязевые лохани. Нас ждет верхний лагерь турбазы «Высотник» и Белуха. Приходим во тьме, сырые и убитые.
Два дня непогоды удерживает от восхожденья, два дня коптимся в дымном аиле.


3
4

Низенькой двери постоянно кланяются новые мокрые, кто-то – «с Горы», кто-то – «снизу». Братство дороги объединяет; при всей своей аутичности, я не чувствую запанибратства. Удивительно много иностранцев – немцы, чехи, французы, итальянцы и кто-то англоговорящий. За 48 часов наш скарб постепенно расползается аж на две скамейки – мы здесь практически старослужащие.
Дембель грянул на рассвете.



Мимо Аккемкского озера уходим по моренам через разлившиеся ручьи, мимо часовни погибшим альпинистам, вверх и налево – на Томские стоянки. Позади остаются выложенные из камней конструкции рерихнутых – очертания «храмов» и «ворота в Шамбалу», явно расчитанные на карликов. Впрочем, скажем – на семилетнего ребенка. Остаток пути проделываем в облаке при видимости метров в 25, через стремные бергшрунты. Спешно растягиваем палатку на камнях забиваемся внутрь, готовим, не покидая убежища.





5
6

Новый день рождается в золотом великолепии. Нам выдан день на тренировку – ползаем по леднику под рокот далеких лавин. Как бы не звучало это и прочее, мои записки – речь простодушного, и понты «профессионала» здесь только могут показаться. За спиной – стена двухглавой Белухи, twin peaks Хан-Алтай, самая высокая вершина Сибири, священная гора «белой веры», от которой двинулась крыша у Рериха. На закате в инеистом воздухе ее вызолачивает до смерти, до последней ясности. Шлифуешь взгляд до холода костей. У гор есть свойство сверхвысокого разрешения – любая точка таит в себе почти бесконечный потенциал детализации; это пространство заархивированно и раскрывается в бесконечность.

До восхода над камнями царит луна и могильный мороз. Коченея, собираем манатки, надеваем обвязку, выходим. Подъем под перевал Делоне утомительно долог. У большого камня – привал, цепляем кошки. Подходим под первую станцию. Подъем.



На стене поймал себя на критической ошибке: вщелкнул самостраховку в мерзлую веревку на станции, а потом заметил, петля на веревке – вовсе не петля. Вид с перевала обжигает глаза: снег, лед и камень. Внутренняя область, недоступная взглядам извне… Все многообразие долинной жизни, ее суетливое и щедрое богатство редуцировано до первоэлементов, чье совершенство чуждо всякой органики (7). Никогда не думал, что идиотские тексты Демоназа окажутся вполне конкретной реальностью. И если кажется, что человеческое присутствие здесь встречает сопротивление, то это лишь результат несовпадения размеров и людской гордыни – нет никакого сопротивления, лишь безразличие.
В общем-то, если вам скажут, что походы – это бля “слияние с природой”, не верьте. Мембрана между человеком и природой устроена так, что выпуская наружу импульс подлинности, человека обратно не впускает. Дистанция непреодолима, и более того: если приглядеться, нет никакой идиллии внутри самой природы, которая ежесекундно сама себя ничтожит с невинной и слепой жестокостью. Все так же жук еcт траву, жук клюет птица, хорек пьет мозг из птичьей головы – но обращенные к этому театру лица перекошены не только страхом, но и восторгом. На такой высоте все так холистично, что хер разберешь, где одно переходит в другое.



На сон грядущий, обнеся палатку снежной стеной, я ссал с видом на Китай. Розовый прозрачный свет покойно тек над страной вершин – до самого горизонта лишь горы, горы и больше ничего. Подъем в два, завтрак впятером в двухместной палатке, небо чуть створожилось, выход отложен, контрольный подъем в шесть. В шесть окрестных гор уже не видно, в восемь – соседняя палатка метрах в 15 тает в пурге.



8
9

Странный эффект: если смотреть в летящий снег, то возникает ощущение, обратное гляденью в темноту – глаза распахнуты, но видят лишь ровно-белое ничто. Ветер гнет дуги, периодически выползаем откопать палатку. Все движения становятся строго выверены, экономны, каждое из них - функционально. Этот эффект создает измененное состояние сознания, которое, подозреваю, и подсаживает людей на походную иглу. По большому счету это и есть максимальное соприкосновение с жизнью, неразбавленное бытие в риске, очищенное от шелухи. Да - да, нет – нет. Счастье осмысленных действий с прямым результатом.
Ночи под священной горой извилисты. Перед мысленным взором как бы смеркается и приходят картины снаружи, ощутимо иноприродные. Среди прочих видел очень черное плоское (лишенное глубины) существо наподобие спрессованной собаки или грифона, чернильное и полное игольчатой злобы. Или большая фигура уходит прочь от палатке, и растяжка привязана прямо к ее сердцу. Растяжка натягивается струной. Наяву я видел двух неуместных зверей: ворона и бабочку. Ворон – что он делал на высоте 4000 м, где нет ничего, кроме камней (пусть даже похожих на сало)? – издавал нежнейшие пощелкивающие звуки, которые я слышал от этих птиц лишь раз, в глубочайшей кислоте. Про бабочку я вообще ничего не понял.
Спать ложусь в ботинках, чтобы не заиндевели. Собственно уснуть не удается: алертность нагнетает понимание того, что между островком человеческого и размашистым разгулом стихий - 5 сантиметров воздуха и две трепещущих тряпки. Какого хуя вообще люди лезут в горы? В этом чудится сугубо-европейская тема, западный пионерский пафос дефлорации и покорения. Я думаю об этом, но мысль соскальзывает. Но при том в режиме похода, восхождения отношения человека с пространством возвращаются к качественности. В обычной жизни пространство отличается только количеством – сколько туда ехать?, места тождественны друг другу. Здесь иное. Местные говорят: “Что – дождь? Снова ваши на Гору полезли. Гора гневается”.
Утром не распогодилось. Пережидать дальше на Берельском седле не было не времени, ни еды. Спускались в связке с еще одной группой практически вслепую. Видимость – 10 метров. Ветер такой, что при порыве двигаться нет возможности, тебя кладет на снег. Идем “на живца”. Первый идущий – потенциальный гость трещин. Схема движения инструктора Алексея эзотерично-нелинейна, он тропит, сберегая силы под ветряными шквалами, полагаясь лишь на память и интуицию. Десять шагов прямо, пять левее, пять вправо – и в паре метров по борту улыбается бездонная трещина. Вверх, вниз, вверх, вниз, обратно на Делоне. “Прежде всего я альпинист?” Все передвижение в горах – сплошное сгущение и расстворение, back and forth. Бесконечный спуск обратно к Аккему, мимо ледопадов, похожих на стаи замерзших привидений, по сыпучке, по топкому берегу, через лес до полного изнеможения. На Белуху мы не взошли, нам оставалось 500 метров по вертикали.





Вторая, треккинговая часть похода похожа на реку, вырвавшуюся из узкого ущелья – течет ширОко и медленно, среди сизых елей, высунувших носы из туманных бакенбард. Поток эмоций возвращается на ровное плато. Маршрут: перевал Каратюрек, ...





10
11
12
13

... Кучерлинское озеро, ...



14

... к истоку Кучерлы...




15
16

... с заходом на Синее озеро, ...



... Дарашколь ...



17
18
19

... - и вниз по Кучерле до Тюнгура. Одна из стоянок на большой поляне, где в начале 90-х какие-то нью-эйджевые реконструкторы, приехавшие чуть ли не из Москвы, устроили обряд, который должен был способствовать возрождению “белой веры”. После обряда среди местной молодежи прошла серия самоубийств, и старики сказали, что не вернутся к “белой вере” ни за что.



Мое же возвращение в civil life проходит на редкость гладко, подозрительно гладко. Оглянувшись назад, я не вижу привычной интенсификации прожитого времени, скорее линия жизни начала выписывать затейливые вензеля, путаться, и пропадать из виду. Куда она вывела? Что вызрело внутри? Монолит молчания, но с непривычки, да в агрессивной среде его свойство – блекнуть, как блекнет ткань сна. Впрочем, я чувствую его пристутствие, словно в темном саду есть тайный водоем под ветвями.