Дунс Скот вам в помощь!
Нижеприведенную статью я написал ещё 2008.12.19.23.57. К сожалению, по техническим причинам она не была напечатана в намеченном месте, так что разные фрагменты её я использовал в других публикациях. Но под впечатлением от нескольких бурных дискуссий последних дней (в том числе и в моём ЖЖ) счёл необходимым обнародовать цельный текст.

===

Дунс Скот вам в помощь!

Уступать лжи нельзя даже в мелочах

Я уже почти два десятилетия работаю в политике. И давно убедился: расхожее мнение «политика — дело грязное» поддерживают как раз те, кто опасается прихода в неё чистых людей.

Так, нынешний президент Украины (я — её гражданин, так что вникаю в местные реалии) обвиняет оппонентов во всех смертных грехах. Он и попал-то на нынешний пост, крича о подтасовках соперника по выборам. Между тем элементарная арифметика показывает: в одной Галичине (эта земля, присоединённая к Украине только в 1939‑м, считает себя эталоном украинской культуры и главным оплотом самостоятельности) за Ющенко подано на добрых полмиллиона голосов больше, чем могло присутствовать избирателей. Кто громче всех кричит: «Держи вора!»?

Сейчас он раскручивает событие, выходящее далеко за пределы его республики — последний в стране случай массовой смертности от голода, какие до самой коллективизации случались на нашей общей родине каждое десятилетие. По нынешней официальной украинской версии голод случился только на Украине — и был нацелен только против украинцев.

В легенде о Голодоморе лживо всё, кроме разве что самого факта катастрофического неурожая. Так, то и дело появляются новые сведения о числе жертв: начинали с трёх миллионов, а теперь уже к десяти подбираются.

Впрочем, официальные данные также могут дать повод к сомнениям. Сумма сведений о демографических потерях по отчётам с мест в 2–3 раза больше аналогичных сведений по стране в целом. Ведь в те годы создавались новые промышленные районы — в основном на Урале и в Сибири. Рабочие руки для них можно было найти только в обжитых сельских регионах. В частности, на Украине — по анализу демографической статистики — убыло 2–3 миллиона человек. Но сопоставление со статистикой персонала новых строек показывает: на счёт смертности относится менее половины этой убыли. Остальные выпавшие из республиканского учёта обнаруживаются среди строителей и рабочих за пределами Украины. Что вполне естественно: тогда их ещё не приучили считать родными землями только ближайшие окрестности, так что искать лучшей доли они были готовы в любом уголке необъятной державы.

На новых местах приезжие обычно регистрировались как русские. Слово «украинец», придуманное поляками всего полувеком ранее, сами жители юга Руси воспринимали как обидную кличку. Вырвавшись за пределы республики, где коммунисты записывали это название в документы принудительно, его забывали как извращение. А общесоюзных паспортов тогда ещё не было: их ввели только во второй пятилетке — и то лишь для горожан, чтобы как-то разобраться в переменах, порождённых массовым переселением на новые громадные стройки. Отсюда и убыль миллионов украинцев по данным переписей.

Причина голодомора, рекламируемая профессиональными украинцами, и подавно смехотворна. Мол, украинцы исконно свободолюбивы — вот коммунисты их и истребляли. При всём уважении к русским вообще и к югу Руси в частности напомню: народов, не любящих свободу, на свете вовсе не найти.

Не менее анекдотично и обвинение тогдашних вождей в великорусском шовинизме, исконно враждебном всему украинскому. По меньшей мере до середины 1930‑х вся союзная верхушка была многонациональной по составу и искренне интернационалистичной по убеждениям, многократно подтверждённым в самых разнообразных обстоятельствах. Республиканское же руководство и подавно состояло из пламенных украинских националистов — причём независимо от их собственного происхождения: насильственным распространением свежесочинённого языка и провозглашением всех южных старожилов украинцами равно славились еврей Каганович, поляк Косиор, русский Постышев…

Голодомор — трагическое стечение множества обстоятельств, почти не зависевших от воли центральной власти. В ту пору в мире бушевала Великая Депрессия, обвалившая прежде всего цены сырья и продовольствия — основных наших тогдашних экспортных товаров. Кредиты же под контракты, заключённые в начале первой пятилетки — с 1927‑го — пора было возвращать. Пришлось наращивать экспорт. Между тем крестьяне, втянутые в колхозы, просто не знали, как работать в новых условиях: сваливали задания друг на друга, резали подлежащий обобществлению тягловый скот в надежде откуда-то получить новый… Тут даже без очередного природного неурожая мог начаться голод. А когда все несчастья наложились, обвал по всей хлебородной Руси — от Украины до Северного Казахстана — стал неизбежен.

На Украине он оказался острее всего из-за нехватки опыта. Скажем, в Поволжье ещё в 1921‑м испытали все мыслимые тяготы, связанные с неравенством положения крестьян в одном селе при экстремальных обстоятельствах: от укрывательства продовольствия до забоя скота. Не зря до сих пор издания и сайты, рекламирующие украинский голодомор, иллюстрируют фотографиями и кинохроникой нансеновской миссии по спасению голодающего Поволжья от полного вымирания. С тех пор местная власть знала, как управлять селом в экстремальных условиях, и не допустила столь же массовой гибели.

Украинские руководители упустили дело. И попытались скрыть местные обстоятельства от Москвы, опасаясь справедливого наказания за свою нераспорядительность: в частности, запрещали крестьянам уезжать. Зато пытались убедить столицу: дело только в крестьянском нежелании сдавать уже убранное зерно. Отсюда экзотические меры вроде чёрной доски — вывоза из государственных магазинов на селе всех товаров, обычно продаваемых в обмен на зерно — от текстиля до растительного масла: мол, захотят крестьяне яичницу не на сале жарить, а на чём поэкзотичнее — сами всю заначку выгребут.

Когда сквозь информационную блокаду сведения добрались до центра, голод уже унёс сотни тысяч жизней. Не помогли даже экстренные меры. Например, все корабли с зерном, ещё не дошедшие до портов назначения, по радиоприказу срочно вернулись в Одессу — и весь их груз пошёл на спасение тех крестьян Украины, кого ещё можно было удержать на этом свете.

Правда, спасать пришлось не столько крестьян, сколько жителей мелких городков, ещё не включённых в создаваемую коммунистами систему централизованного снабжения. На селе можно было прокормиться, даже если зерно выгребали подчистую: по русской поговорке, «не то беда, когда на столе лебеда, а горше нет беды, когда не стало и лебеды». А вот горожане, лишённые возможности купить хоть что-то у крестьян, подножного корма не имели.

Кстати, в городе сопротивление насильственной украинизации было упорнее, чем на селе. Хотя бы потому, что литературную норму украинского языка сочиняли на основе южнорусских сельских диалектов, так что крестьянам почти не приходилось менять привычную речь. Поэтому по официальной статистике в городском населении Украины доля русских была куда выше, чем в сельском. И прицельный удар по малым городам при желании можно объявить геноцидом — только не украинского, а русского народа. Хотя в нынешнюю официальную концепцию республиканских властей этот факт не вписывается.

Союзная власть сделала всё от неё зависящее, дабы сократить дальнейшую смертность. Принудительное изъятие продовольствия на селе прекратили. Зато резко нарастили экспорт иных видов сырья — от древесины до нефти. Это было тогда ещё менее выгодно, нежели вывоз зерна: его цена после низшей точки депрессии восстанавливалась быстрее. Вдобавок на советское сырьё претендовали былые владельцы месторождений, эмигрировавшие после революции. Пришлось прокладывать нетрадиционные каналы продаж. Так, легендарная продажа эрмитажных сокровищ — акция не столько коммерческая, сколько политическая. Легендарный коллекционер Галуст Гюльбенкян за доставшиеся ему несколько шедевров годами продавал бакинскую нефть под видом принадлежащей ему иракской. Не менее легендарный Эндрю Меллон своей властью министра финансов снял со многих советских товаров эмбарго на рынке Соединённых Государств Америки (во избежание обвинений в подкупе он завещал свою часть эрмитажной коллекции государству, и она составила основу вашингтонской Национальной Галереи Искусств).

Руководители, повинные в том, что общий неурожай отозвался на Украине острее, нежели в остальной России, не остались безнаказанными. Разве что Каганович да Хрущёв, вовремя поменявшие республиканские должности на союзные, да декоративный Петровский умерли своей смертью. Прочие же сопричастные к голодомору репрессированы во второй половине 1930‑х — и ныне числятся невинными жертвами коммунистического террора.

Легенду о голодоморе усиленно разрекламировали за рубежом: надо же доказать злонамеренность Кремля! Особо рьяными её пропагандистами стали галичане (в Канаде их немногим меньше, чем в самой Галичине: из Австрии в давние времена выезжали куда охотнее, чем из России). Наша трагедия их вовсе не коснулась: Галичина с 1920‑го до сентября 1939‑го принадлежала Польше. Но там был свой голодомор — пострашнее украинского. Из-за падения зернового рынка в начале Великой Депрессии крестьяне всего рыночного мира лишились возможности платить налоги и погашать кредиты. За неуплату изымались дома, инвентарь, земля. Крестьяне оказались на улице без средств к существованию. Богатейшие страны — вроде Соединённых Государств Америки — смогли прокормить изрядную часть своих безработных то благотворительностью, то инфраструктурными проектами за казённый счёт. Хотя, скажем, в американской демографической статистике наблюдаются изрядные пробелы, трактуемые некоторыми как указания на гибель от голода куда большего числа людей, чем в СССР — но это лишь предположения. Польша же, полунищая даже в дни экономического бума 1920‑х, не могла обеспечить сносную жизнь хотя бы польским крестьянам, не говоря уж о галицких. Смертность в Галичине — в пересчёте на душу населения — оказалась куда выше, чем на Украине. И в массовом сознании галичан оба голодомора слились.

Всё перечисленное — ни в коей мере не секрет. Историю последнего в нашей стране смертельного голода изучают уже много лет. Фальсификаторы уличены по всем пунктам. И когда их хватают за руку, они неизменно возмущаются: к чему защищать заведомо преступный коммунистический режим?

Но каковы бы ни были подлинные грехи режима — ложь остаётся ложью.

Уже более семи веков назад Иоанн Дунс Скот — последний из великих схоластов — показал: из ложной посылки возможен любой вывод — как истинный, так и ложный. Поэтому, если даже в легенде о голодоморе можно отыскать указание на подлинные преступления — это ещё ни в коей мере не указывает на истинность самой легенды.

Более того, смирившись с ложью, оказываешься в плену её авторов. Этим пользовались ещё древнегреческие софисты. Сделав из ложного тезиса несколько истинных выводов, они внушали собеседнику истинность этого тезиса — а затем выводили ложное следствие, с которым неискушённому слушателю приходилось согласиться, невзирая на его явную нелепость.

Это — не просто теория. Многие украинские политики откровенны: за голодомор должна платить Россия — как правопреемница Союза. Согласимся с фальсификаторами — нас попросту разорят. В полном соответствии с логическим законом, известным ещё в глубокой древности. Будем бдительны, дабы не пасть жертвами новых софистов!

===

Некоторые уточнения моментов, не прояснённых ввиду малого объёма, зарезервированного под статью в печатном издании. Нестыковки в демографической статистике Соединённых Государств Америки за 1929–39-й годы составляют около 5 миллионов человек, но вряд ли более десятой доли этого числа можно отнести на счёт массового голодания. Демографическая — за вычетом миграционной — убыль населения Украины в 1932–3-м годах лежит, по самым точным оценкам, в пределах 700–1000 тысяч человек. Никита Сергеевич Хрущёв в период голодомора работал в московском партийном аппарате (на Украину он вернулся с поста первого секретаря Московского горкома компартии только в январе 1938-го, подсидев тогдашнего первого секретаря компартии Станислава Викентьевича Косиора, сплавив его под расстрел и заняв его место), и я его упомянул только в связи с тем, что на него как на образцового «хитрого хохла» ссылались многие не верившие в реальность — и даже в техническую возможность — голода на селе (а в парочке мемуаров мне попадались намёки на то, что он и сам в беседах с коллегами уверял, что крестьяне скрывают зерно от властей — но именно намёки, а не внятные свидетельства). Впрочем, переезды в Москву в 1929-м и в Киев в 1938-м действительно помогли ему избавиться от разнообразных обвинений, накопившихся на старом месте.

Естественно, каждое слово этой статьи (включая последующие уточнения) подтверждается бесчисленными документами. Но столь же естественно, каждый из этих документов — в том числе и закон Дунса Скота — заинтересованные лица объявляют либо фальсифицированным, либо вовсе не существующим.