Cтатья про Санкт-Петербург. Из "Искусства утопии"
ИМЕНА ГОРОДА

Трудно писать о городе, у которого нет имени. Однако имен но таковым представляется город, который на сегодняшних картах обычно обозначается как "Ленинград". Даже те кг особенно не задумывается над специфическим политическим значением этого официального названия, почти всегда испытывают неловкость, когда по необходимости используют его: слишком не вяжется это название ни с обликом города, ни с его историей. И все же, например, "блокада Ленинграда" - словосочетание, глубоко укорененное в сознании даже тех, кто непосредственно не пережил вторую мировую войну. Абсурдно было бы, например, сказать, "блокада Петербурга", используя наиболее привычное из старых названий города. И не просто потому, что такая комбинация является анахронизмом, но и потому, что "Петербург", каким он существует в русской культуре, ассоциируется с сильными ветрами, с наводнениями, с морским простором, с направленным вовне имперским величием, но никак не с сухопутной блокадой. Такая блокада стала культурно возможной, только когда Петербург уже подчинился материку, Москве, и уже превратился в Ленинград.
Впрочем, и само это привычное название "Петербург", строго говоря, исторически вообще никогда не существовало. Со дня основания и до первой мировой войны город назывался "Санкт-Петербург", т. е. город Св. Петра, а не просто город, имени его основателя императора Петра Первого. Конечно имя императора имело для выбора названия решающе' значение, и все же не менее важно, что, называясь городом О Петра, Санкт-Петербург бросал тем самым вызов Риму и папскому престолу. Провозгласив себя императором, Петр П вый еще более подчеркнул преемственность своего трона от древнеримского: православные русские цари (от лат. "цезарь") традиционно считали себя преемниками Римской империи через православную Восточно-Римскую, или Византийскую, империю. Сам же Рим утратил для них свои исторические прерогативы, впав в католическую ересь. В свое время сказано было, что "Москва - это Третий Рим, а четвертому не бывать". Санкт-Петербург стал, однако, этим Четвертым Римом, противопоставленным тем самым истинному и окончательному Третьему Риму, и потому Петр Первый многими в русском народе рассматривался как антихрист. С другой стороны, можно было, конечно, вместе с идеологами обновленной империи полагать, что Санкт-Петербург реализует то, что Москва лишь обещала, и Петр тем самым по праву начинает подлинную русскую историю.
Вся история Санкт-Петербурга определяется этими двумя возможными прочтениями его первоначального имени, между которыми невозможно сделать выбор. Будучи столицей победоносного в военном отношении русского государства и символизируя новую русскую угрозу Европе, сам Санкт-Петербург, уже благодаря предельно нерусскому и совершенно непривычному для русского уха названию, не мог не восприниматься как своего рода колония Европы в России, как символ порабощения русского народа иностранцами. Внешний облик Санкт-Петербурга также был и остается предельно западным, хотя в то же время именно в своей предельной западности совершенно русским: только в России возможна такая радикальная реализация западного формализма и рационализма, не сдерживаемая никакими историческими традициями. Традиции старого русского быта Петр тщательно уничтожал даже в самых мелочах, а исторически сложившегося быта Европы, конечно, не мог и не хотел перенять, в результате чего Санкт-Петербург и стал памятником европейской идеологии воинствующего Просвещения, какой никогда не мог быть создан ни в одной европейской стране. Западный рационализм превратился здесь в русский фантазм и был реализован с беспощадностью сновидения. Поэтому Петербург всегда справедливо воспринимался и описывался как фантастический город, хотя его строители были ориентированы на вполне целесообразную эстетику западного абсолютизма и регулярной армии.
Петровские реформы представляют собой своего рода уникальный акт самоколонизации русского народа: одна его часть как бы прикинулась иностранцами, в их самом страшном и угрожающем облике, и принялась последовательно и радикально преследовать все русское и насаждать все самое для того времени модернизированное и западное, чего реальные иностранцы, если бы они действительно завоевали Россию, вероятно, делать бы не стали. Однако в результате этой жестокой прививки Россия действительно спаслась от реальной колонизации превосходящим ее в техническом и военном отношении Западом. Санкт-Петербург и петербургская государственность являются символами этой самоколонизации, поэтому и отношение к ним России всегда было столь же двойственным, как и их отношение к России: Санкт-Петербург был и столицей русской славы и могущества, и вечным знаком культурного порабощения и психологического унижения русских.
Санкт-Петербург есть одна сплошная культурная цитата, и поведение людей, его населяющих, всегда представляло собой процесс непрерывного цитирования некоего - достаточно фиктивного - западного образца. В качестве такой цитаты Санкт-Петербург возник - хотя и в определенный исторический момент, но в то же время внеисторично - сразу как великий город, перепрыгнув через все этапы исторического роста. Поэтому обычно он воспринимается как "неорганичный" город, как гигантская театральная декорация, состоящая из цитат неких, возможно, действительных исторических городов и помещенная в какое-то специфическое, внеисторическое, нереальное, иллюзорное пространство. Все, что исторически рождается, так же исторически и умирает, пройдя через определенные этапы органического роста и старения. Санкт-Петербург, будучи вне- или постисторической цитатой, с самого начала как бы не имел рождения и, следовательно, был обречен на призрачное бессмертие по ту сторону жизни и смерти, подобно современному искусству, сразу создающемуся для музея и обеспечивающему себе перманентную сохранность именно своей мертворожденностью. То обстоятельство, что Санкт-Петербург построен на болотах и находится как бы под постоянной угрозой затопления, а также особый климат с неизменно плохой погодой и странным призрачным освещением дополнительно создавали и создают эффект некоего географического отсутствия самого того места, на котором стоит город. Санкт-Петербург кажется тем городом, который построил гетевский Фауст, одержимый, как известно, новоевропейским фаустовским духом и в котором лемуры остаются главными действующими лицами. Знание о тысячах жертв строительства Санкт-Петербурга заставляет к тому же думать о нем, как о храме какого-то заблудившегося в веках кровавого языческого культа.
Уникальность Санкт-Петербурга в русской, да и вообще в европейской культурной истории способствовала созданию специфического мифа о нем в русской романтической литературе. В первые десятилетия XIX века, когда русская интеллигенция под влиянием немецкого романтизма сменила рационалистически-универсалистскую ориентацию эпохи Просвещения на поиск русской культурной идентичности, "Петербург" (именно здесь, по меньшей мере в литературе, утрачивается "Санкт") стал центральным литературным героем нескольких поколений русских поэтов и писателей. В литературном мифе Петербург фигурирует как страшный призрак, как геометрическое чудовище, как продукт ночного бреда, как порождение болотных миазмов, которое должно рассеяться при свете дня. Петербург не отпускает русскую мысль, он держит ее в своем плену - в плену бесконечных цитат из чужой культуры. Он должен либо исчезнуть, либо уйти на дно, либо раствориться в бесконечных российских пространствах, чтобы вновь обнажилась скрытая им русская почва, чтобы русские снова стали русскими. Эйфория от военных побед и "роста просвещения" улетучилась, осталась только реальность "петербургской знати", "петербургской бюрократии", "петербургского чиновника": Петербург стал казаться лишним городом в России. Мужественный жест Петра, поработивший женственную душу России, подчинивший ее геометрии западной мысли, представляется теперь насилием, ведушим к гибели. Петербург становится декорациями и для страданий, и для торжествующего явления Вечноженствен-ного, или России как Прекрасной Дамы, становится темой русской литературы от Пушкина и Гоголя через Достоевского и Владимира Соловьева вплоть до "Петербурга" Андрея Белого и поэзии Александра Блока.
Эти основные темы петербургского мифа продолжают иметь место вплоть до начала XX века, но при этом русская интеллигенция все чаще осознает, что поиск национальных корней является, в свою очередь, не более чем цитатой из западноевропейского романтизма, имеющей смысл только в достаточно узком контексте петербургской цитатной культуры, но не имеющей никакого отношения к реальности огромной страны за ее пределами. Поэтому русский интеллигент постепенно все в большей степени начинает сознавать себя петербуржцем - ходячей цитатой, таким же лишним человеком в стране, как и его город. Миф о России все чаще оказывается составной частью мифа о Петербурге, а не наоборот. Сама интеллигенция становится "петербургской интеллигенцией": она начинает узнавать свой внутренний облик в архитектуре Петербурга, и "прекрасная дама" Россия все чаще оказывается чувствительной петербургской проституткой или дамой полусвета. К концу XIX века русская художественная интеллигенция все больше начинает ценить и любить эстетику цитаты, она гораздо чаще нравится самой себе, и ей все больше нравится Петербург: его эстетизирует и живопись объединения "Мир искусства", и новая петербургская поэзия. Со временем вместо сборников "Физиология Петербурга" появляется книга "Душа Петербурга".
Как и следовало ожидать, Петербург в момент примирения с ним русской культуры в соответствии с давним предсказанием исчезает. Исчезает действительно как призрак - совершенно незаметно и как-то между делом. От него остаются только книги с местом издания, отмеченным как С.-П6. или СПб, - аббревиатуры, скорее напоминающие будущие ВКП/б/, ГПУ и так далее. Петербурга, на самом деле, никак не затрагивает долгожданный Апокалипсис Революции: когда Революция совершается, Петербурга уже нет - город называется к тому времени "Петроград", поскольку название русской столицы было русифицировано в ходе первой мировой войны, чтобы не вызывать германофильских ассоциаций. В результате мы имеем "петербургскую аристократию" или "петербургскую интеллигенцию", но нет "петербургской революции" - есть "петроградская революция", "Петроградский Реввоенсовет", "петроградские большевики". И есть теоретический субъект революции - "питерский пролетариат", имя которого происходит от народного, обиходного названия города "Питер" - названия, которое придает имени основателя города Петра подчеркнуто иностранное звучание. Словосочетание из двух сугубо иностранно звучащих слов "питерский пролетариат" маркирует новый этап самооккупации страны тем, что она вновь считается самой прогрессивной западной идеологией своего времени, с целью преодоления вновь обнаружившегося военного отставания от Запада. Начинается новый период радикальной борьбы с собственными национальными, религиозными, политическими и культурными традициями как источником военно-политических неудач. Апокалиптическая катастрофа, долженствующая вести к обновлению, возвещается так же иностранно звучащими именами "Маркс" (напоминает русский "мрак") и "Энгельс" (видимо, "ангел" Апокалипсиса).
Недолгий период, в течение которого город назывался Петроградом, совпадает также со временем максимальной установки на европеизацию и даже скорее американизацию страны. Энергия и трагедия революции получают таким образом отчетливое завершение. Смена названия на "Ленинград" начинает новый этап самоизоляции от Запада, новый, "московский" период русской истории. Название "Ленинград" звучит уже совсем по-русски. К тому же "Петр" в названии города, указывающий на каменное, гранитное основание новой цивилизации ("Петр" - камень), сменяется "ленью" - указанием на грядущую эпоху ленивого провинциализма, на азиатское, сибирское существование. Псевдоним Владимира Ульянова "Ленин" происходит, кроме того, от названия сибирской реки Лены, имеющей в русском языке также значение женского имени (кстати, равно как и фамилия 'Ульянов" происходит от женского имени Ульяна), что также маркирует отказ от муж ского принципа, прежде лежавшего в основании города присутствовавшего в фамилии царской семьи "Романовы" отсылающей также к Риму и к "роману1, со всеми соответствующими ассоциациями, время от времени использовавшимися в русской литературе. Ленинград подчиняется теперь Москве и правящему там Сталину, имеющему, правда, в своем имени указание на металл (сталь). Но и металл все-таки женственнее (нежели камень), ибо подвержен литью и формовке: несмотря на усы, в Сталине есть нечто капризное и женственное, так же как и во всех членах партийной верхушки его времени, с их полными, безвольными лицами. Феминизация российской государственности в связи в ее переездом в Москву заметна также в том, что Советская власть обычно интерпретируется в народе как женское имя "Софья Власьевна", а "петроградские большевики" сменились "московскими коммунистами" ("коммуна" - очевидно женское имя) и т. д. В целом же можно сказать, что женское русское начало снова подчинило себе мужское начало европеизации, символизировавшееся Санкт-Петербургом.