Продолжение статьи.

По меньшей мере с переименования города центральная московская власть начинает беспощадную борьбу с наследием Петербурга и Петрограда в Ленинграде - борьбу за окончательное превращение Ленинграда в обычный областной центр. Преследуется и уничтожается интеллигенция, которую даже официальные лица упорно продолжают называть петербургской. Впрочем, вплоть до начала второй мировой войны Ленинград остается городом со своеобразной и чрезвычайно развитой художественной субкультурой, породившей еще в конце 20 - 30-х годов и филологию позднего русского формализма, и Бахтина, и поэзию обэриутов, и прозу Добычина и Вагинова, если называть только самые известные имена. Еще жили тогда в Ленинграде теоретики и художники авангарда, а некоторые из них пережили войну и даже дожили до 60-х годов, став предметами поклонения со стороны послесталинской интеллигентной молодежи. Но эта субкультура Петербурга в Ленинграде могла культурно выжить лишь средствами иронии, к которой она обильно прибегала: цитирование утратило свою утопическую энергию и превратилось в деконструирующую игру.
Не менее целенаправленно истреблялись московскими властями и реликты революционного Петрограда: ленинградская партийная организация непрерывно чистилась и наполнялась новыми людьми, дабы истребить память о недавней революции. Новая московская власть панически боялась любого напоминания о революционной противозаконности своего установления и видела в Ленинграде постоянную угрозу новой революции, направленной теперь против нее самой. Из-за этого политика властей в Ленинграде в советское время была, пожалуй, наиболее репрессивной в стране. Вытеснение неприятных впечатлений детства в виде убийства отца, т. е. царя, и овладения матерью, т. е. Россией, - эта крайняя форма эдипова комплекса заставляла сталинское руководство делать вид, что оно прямо наследует московской династии, а петербургского периода русской истории как бы не было вообще. Если вначале Сталину и льстило сравнение себя с Петром Первым, то уже вскоре центральной фигурой русской истории становится основатель Московского царства Иван Грозный, а Нева - как это имеет место, например, в известном фильме Эйзенштейна - ассоциируется уже не с Петром и Петербургом, а с Александром Невским и с обороной от немцев путем проявления исконной русской удали, а не путем подражания немецкой военной технике.
Но вот и сталинизм прошел, и положение в Ленинграде успокоилось, как и во всей стране. От этого долгого времени, протянувшегося вплоть до наших дней, останется, вероятно, только одно понятие, связанное с именем города, а именно ленинградская вторая, или неофициальная, культура - феномен, хорошо знакомый автору также и по личным впечатлениям, как ее достаточно активному участнику в течение нескольких лет. В эти десятилетия многочисленные высшие учебные заведения города каждый год выпускали тысячи более или менее образованных людей, но они не могли найти себе места в экономике города, стагнирующего в результате целенаправленной политики центра. Переезд в другое место угрожал потерей ленинградской прописки, т. е. права жить в Ленинграде, который все же в культурном отношении отличался от остальной провинции как небо от земли. В результате в Ленинграде скопилось колоссальное количество интеллигенции без особых занятий: многие, имея высшее образование, работали сторожами на предприятиях и автостоянках, лифтерами или кочегарами. Да и те, кто формально находил себе более подходящее место, чувствовали себя лишними и без дела, поэтому в основном жизненный уровень ленинградской интеллигенции был катастрофически низким. В Москве, где сосредоточивались все органы политического, экономического, культурного и прочего управления огромной страной, всегда имелась возможность заработать, устроиться, найти себе официальную нишу. В провинции для интеллигенции также были определенные шансы, так как ее было мало. В Ленинграде же ее было очень много и она никому не была нужна. Из-за этого и культурный произвол осуществлялся неограниченно - без посольств и иностранных журналистов, без близости покровителей из высокого начальства, как в Москве. По любому поводу - особенно идеологическому - можно было остаться без работы и без средств к существованию. Образовавшаяся в результате масса экономически лишних, но достаточно хорошо образованных людей и составила социологическую базу ленинградской второй культуры.
Отдаленность от высокого начальства имела при этом и свои положительные стороны. В Москве всё культурно популярное и престижное - театры, выставки, концерты, кинопросмотры западных фильмов, модные кафе - сразу так плотно заполнялось и переполнялось обеспеченными и скучающими детьми многочисленного начальства, их зубными врачами, мясниками, парикмахерами, портными и т. д., а также всевозможными дельцами "черного рынка", что нормальному человеку туда попасть было сложно. В Ленинграде все это не стоило больших денег и не требовало коммерческих связей. В кафе можно было, как в Париже, часами сидеть над чашкой кофе, на всех культурных мероприятиях большей частью были все свои. Также часами можно было гулять по бесконечно прямым и длинным ленинградским набережным и проспектам и не замечать никакой Советской власти, воображая себя жителем других времен и стран. Известно, что архитектура воспитывает, и в Ленинграде она воспитывает в духе того, что сейчас называется постмодернизмом.
Если Петербург с самого начала был цитатой, то все-таки это была цитата с намерением победить оригинал, с намерением господства, с ожиданием исторического триумфа и со страхом исторической катастрофы. Эта катастрофа произошла, но она произошла в другом городе, в Петрограде, в котором все вещи и цитаты сошли со своих мест, в котором, как это хорошо описал Виктор Шкловский, полностью реализовалась авангардистская эстетика остранения. Ленинград - по-прежнему город цитаты, но это уже город после модернистской утопии и после авангардно-модернистской катастрофы. Цитатная игра происходит в нем без ожиданий спасения, но и без страха перед будущим, поскольку оно уже наступило. Для ленинградца нет больше шанса в так называемой реальной жизни, но для него нет и полного поражения в ней. Он живет на обочине процессов, от которых зависит его жизнь, но которые он презирает, которыми не очень интересуется и от которых чувствует себя внутренне свободным. Ленинградская культура играет с цитатами из чужих культур, но в то же время она сугубо нарциссична. В этом и заключается основной парадокс цитирования: объективность и точность цитирования всегда иллюзорны - на деле эпигонство даже более расковывает индивидуальность, нежели сознательный поиск собственного стиля. Петербург был эпигонален, поскольку хотел стать Новым Римом, хотел символически и исторически продолжить Рим. Одновременно он хотел властвовать на морях и стать Новой Голландией. И Новым Парижем. И Новой Германией. Но только не Россией. Это постоянно раздражало и постоянно переживалось как неудача города, как пустая претензия. Лишь со временем возникло понимание новизны и оригинальности Петербурга - Петрограда - Ленинграда как воплощения сугубо русской мечты об идеальном европеизме, идеальном рационализме и идеальном вненациональном империализме, - мечте, отнюдь не лишенной, впрочем, садомазохистских и невротических черт. Эпигонство часто бывает весьма новаторским, но это новаторство понимается обычно постфактум, ретроспективно, когда неизбежная непохожесть на оригинал осознается не как неудача подражания, а как самостоятельная эстетическая ценность. Очень многое в петербургско-ленинградской культуре XX века имеет это свойство ретроспективной новизны, которую ленинградская неофициальная культура практиковала уже достаточно сознательно. Характерным тому примером можно назвать поэта Иосифа Бродского как наиболее известного ее представителя. Самым характерным свойством ленинградской неофициальной культуры (впрочем, официальная культура в Ленинграде практически не существовала) являлось, кстати, то, что она совершенно искренно и радикально не была заинтересована в экспансии ни в самой стране, ни за границей, что делало ее программно самозамкнутой: она вполне удовлетворялась собственными самиздатными журналами, семинарами, выставками, концертами. Нельзя сказать, чтобы ее участники не были информированы об остальном мире - но они не особенно стремились информировать его о себе. Эта замкнутость и нарциссичная мечтательность, кстати, делали ленинградскую культуру предметом постоянных насмешек москвичей, видевших в ней лишь бесплодную ностальгию по прошедшему величию. Между тем такой ностальгии на самом деле не было: петербургский миф умер, но Ленинград остался. Это означало для всех, кто размышлял над этим фактом, что апокалиптические пророчества и модернистская воля к власти уже обнаружили свою наивность: поэтому ленинградский постмодерный миф чувствует свое превосходство над петербургским модернистским мифом. Перестройка, которая сегодня захватила и Ленинград, означает, впрочем, не что иное, как интеграцию замкнутой советской культуры в систему мировых средств массовой информации и соответствующую ее коммерциализацию. Советская пресса полна сейчас скрытыми или прямыми нападками на Ленина, и никого не удивит, если Ленинград вновь поменяет имя, чтобы этой сменой еще раз отметить новый этап в бытовании русской культуры. Можно также ожидать, что если ритм смены этих этапов действительно подчинится закономерностям западной культурной моды, то вскоре Ленинград будет

менять свое название каждый сезон. Солженицын уже предложил как-то переименовать Ленинград в "Невгород", чтобы подвергнуть его дальнейшей русификации. Если мода на русское национальное возрождение удержится еще на некоторое время, то это, может быть, и произойдет и Ленинград начнет свое вхождение в новую эпоху информационного империализма с того, что вслед за Римом и марксистским Интернационалом процитирует, наконец, и исчезнувшую Россию.
Имена Ленинграда обозначили все или почти все ключевые события и феномены новой русской истории, но эти имена не складываются в единое имя города: "петербургская аристократия" жила не там же, где правил "Петроградский Реввоенсовет", и она не подвергалась "блокаде Ленинграда". Индивидуальность города определяется его именем. У города на Неве этого имени нет, и это соответствует его характеру сцены или цитаты, парящей над болотом, "над пустым местом". Но отсутствие исторической индивидуальности, разумеется, исторически куда более индивидуально, нежели ее наличие. Петербург - лишний город в этом мире: он помещен в той точке нуля, в которой проигрывается все то, что в других местах происходит.

1990