• 
  

  Во всяком случае, в 1946 году у меня мелькнула мысль назвать так повесть, которую я собирался попробовать напечатать. Но было очевидно, что с таким названием не напечатаешь и страницы, а, скорее всего, заработаешь самый большой срок лагерей строгого режима. Я похоронил это название в глубинах моей творческой свалки, как я тогда оценивал свои потенциальные литературные сочинения.

  
  

Я еще не рассматривал эту новую сферу деятельности, как литературную, и тем более, - как переломную. Я просто начал писать тексты, которые были моей реакцией на то, что происходило в стране, и на то, что делали в отношении меня мои коллеги, сослуживцы, друзья, представители власти. Никакой определенной цели у меня не было. Но в 1975 году произошел скачок. Самый мой близкий друг тех лет, которому я прочитал несколько отрывков из написанного, позаботился о том, чтобы в КГБ узнали об этом. Это было время самой сильной борьбы властей против диссидентов и всякого рода разоблачителей. За мною был установлен надзор со стороны КГБ. Это подстегнуло меня. Я оказался перед выбором: либо я опережу моих « надзирателей », напишу книгу в кратчайшие сроки и надежно спрячу рукопись, либо – они расправятся со мною. Я вообще привык к тяжкому интеллектуальному труду, а тут я начал работать с удесятеренной силой: работал днями и ночами, порою по 15-20 часов в сутки. И, в общей сложности, я за шесть месяцев сделал черновой, как я считал тогда, вариант книги. Проблема, где спрятать рукопись, решилась сама собой: разумеется – на Западе. К этому времени у меня уже был опыт переправки научных книг на Запад, игнорируя официальные инструкции на сей счет. Нас регулярно навещали иностранцы, особенно из Франции – они и занялись перевозом рукописи за границу. Самой трудной проблемой было решиться на публикацию книги. Я понимал, что этот шаг приведет к потере всего, что было достигнуто, и к тяжелым последствиям для меня и моей семьи. Но пути назад не было: я уже был подвергнут остракизму в своей среде, моя книга должна была стать моим ответным ударом на это. В 1976 году книга была напечатана в Швейцарии, переведена на многие языки мира, принесла мне мировую известность и репутацию самого острого аналитика и критика коммунистического общества. В Советском Союзе она была, естественно, запрещена. Это, однако, не мешало, а даже способствовало ее нелегальному распространению. Поскольку она официально как будто бы не существовала, это не мешало также бесчисленным заимствованиям из нее, как и из других моих книг, распространявшихся нелегально. А мародеры послебрежневских времен превзошли в этом отношении мародеров предшествующего периода. Впрочем, в значительной части, это были те же самые лица.

Хочу особое внимание обратить на следующее обстоятельство: в те годы я не мог даже предположить, что пройдет немногим более 10 лет и в стране произойдет перелом, который ввергнет ее в нынешнее катастрофическое состояние. Если бы я знал, что так будет, я не смог бы написать ни строчки в том духе, в каком я написал многочисленные книги и статьи до 1985 года, то есть в течение 10 лет. Я втянулся в эту работу, будучи на все 100 процентов уверен в том, что коммунистический социальный строй в России пришел на века, что он еще только сложился и еще не развил до конца свои потенции, что для России это – наилучшее устройство из всех возможных, и что любой другой строй для нее был бы гибелью. Я просто начал записывать на бумагу то, что накопилось в моей голове в течение многих лет размышлений о советском обществе.

И, тем более, о том, что через 10 лет начнется стремительное разрушение советского общественного строя, системы государственности и идеологии, не думали и не помышляли сотрудники аппарата ЦК КПСС и КГБ, идеологические работники и представители интеллектуальной элиты, которые, начиная с 1985 года, возглавили это разрушение всех основ советского общества. Они тогда были оплотом режима, успешно делали карьеру и комфортабельно устраивались в жизни. Одни из них были уже на высотах власти и благополучия, другие рвались туда, холуйствуя перед Брежневым и прочими властителями тех лет. Они были именно такими, как я их изобразил в « Зияющих высотах », а также в книгах « Светлое будущее » и « Желтый дом », написанных еще в годы жизни в России. Основным содержанием моих первых литературных произведений был анализ сущности советского общества, как общества коммунистического, причем – в его нормальном, жизнеспособном состоянии. Я замечал, что в стране назревает кризис, но я считал это проявлением и следствием закономерностей самого коммунистического социального строя. Меня это не удивляло и не тревожило. В моей теории коммунизма неизбежность кризисов этого общества доказывалась, как теорема. Кризисные ситуации суть обычное явление в жизни всякого общества. Западные страны регулярно переживали и переживают их. Кризис еще не есть крах. Чтобы он привел к краху, нужны еще дополнительные условия. Как показала дальнейшая эволюция страны, главным среди этих условий оказалась способность высшей власти, привилегированных слоев и интеллектуальной элиты пойти на беспрецедентное в истории человечества предательство.

Но в те годы об этом никто и думать не смел. Я в моих книгах описывал представителей этой категории советских граждан как интеллектуальных кретинов, моральных подонков и политических негодяев, какими они и были на самом деле. Но что они предадут все то, за счет чего сделали карьеру, выбрались на вершину власти и вообще на арену советской истории – это было тогда немыслимо. Думаю, что они и сами еще не помышляли об этом. Предательство явилось закономерным результатом их социальной сущности и обстоятельств, но – не исходным пунктом. Я сказал все это не с целью оправдания, а с целью объяснения своего поведения. Я признаю, что какая-то доля вины за то состояние, в котором оказалась моя страна лежит и на мне. Но прошлое не вернешь. У меня была своя личная жизненная линия, начавшаяся еще в 30-е годы. Помимо моей воли она вплелась в общую ткань истории страны, причем – истории трагической. Неудивительно, что и моя судьба сложилась аналогично.

Начало моей литературной деятельности ознаменовалось тем, что меня поставили перед выбором: либо 7 лет тюрьмы и 5 лет внутренней ссылки для меня, а также высылка из Москвы моей жены и дочери, либо – лишение советского гражданства и высылка из страны на Запад. Я предпочел второе, ради семьи. Для многих советских людей эмиграция на Запад была страстной мечтой. Сколько их рвалось туда – любой ценой! И рвется до сих пор. Для меня же это было жестоким наказанием. Тогда я не отдавал себе отчета в том, настолько жестоким оно должно было стать. Теперь, прожив на Западе более 14 лет, я совершенно искренне могу признаться, что все эти годы были для меня непрерывной душевной пыткой. Вы вправе спросить: а почему я не изменил свою жизнь так, чтобы прекратить эту пытку? Я на этот вопрос ответил книгой « Исповедь отщепенца », которая была опубликована по-французски. Сейчас могу сказать лишь следующее: во-первых, далеко не все – в нашей власти. Глядя со стороны кажется, что ничего не стоит переехать из Германии в Италию... или – вернуться в Россию. Но, в реальности, действует множество « но », которые делают абстрактную возможность практически нереализуемой.

Во-вторых, бывают такие ситуации, когда человек, из каких-то принципиальных соображений готов пойти на любые страдания и даже на гибель. Мой случай оказался именно таким. Моя судьба была предопределена обстоятельствами, как внешнего, так и внутреннего порядка. Вся моя жизнь превратилась в непреходящее наказание за то, что я обнаружил способности к оригинальной творческой деятельности и за то, что я с юности принял твердое решение следовать своим « принципам жития ». А с такими творческими данными и жизненными установками на Западе жить ничуть не лучше, чем в России советского периода, из которой меня выбросили. А в России нынешней я тоже не вижу для себя места.

На Западе, на первый взгляд, вроде бы лучше в смысле литературного творчества: меня печатали и печатают на многих языках. У меня была пресса, какую имели немногие писатели. Однако, я « проскочил » в литературе по ошибке: на первых порах не разобрались, что я такое. Приняли меня за обычного диссидента-разоблачителя. А когда разобрались, я уже занял свое место в литературе и мог продолжать жить, как писатель. Зато в логике и социологии со мной обошлись самым беспощадным образом: стоило распространиться закулисной молве, что Зиновьев построил оригинальную логическую концепцию, которая - лучше всех известных, и решил ряд важнейших проблем, как мир логики, а это – тысячи и тысячи людей с определенным образованием, менталитетом, претензиями и положением, подверг меня бойкоту, как было и в России. Стоило мне получить премию Токвиля по социологии за книгу « Коммунизм как реальность », которую многие сочли первой научной работой о реальном коммунизме, как бойкоту меня подверг мир социологов, политологов, советологов и прочих « логов », каких тут десятки тысяч. Хотя за литературные работы я получил бесчисленные комплименты и премии, все равно я никогда не чувствовал адекватности оценки того, что я делал.

• 
  

  Что Вы имеете в виду?

  
  

• 
  

  Я почти никогда не узнавал себя в том, что обо мне писали. Но дело не только в творческом аспекте жизни самом по себе. Дело также в повседневном образе жизни, без которого немыслимо никакое творчество. Я, конечно, имел какие-то представления о западном образе жизни из западной художественной литературы, из фильмов и из социологических сочинений. Но то, с чем мне тут пришлось столкнуться, практически повергло меня в шоковое состояние. Западный образ жизни оказался совершенно чуждым мне. Я ведь оказался на Западе в возрасте 56 лет – приспосабливаться к новым условиям было уже поздно. Да я и не хотел, ибо это было бы равносильно самоубийству меня, как личности, сформировавшейся на основе моих идеалов и путем постоянных усилий в течение более, чем 40 лет. Это означало бы капитуляцию перед обстоятельствами, означало бы измену той клятве, которую я дал себе еще 17-летним юношей. Как бы я ни относился к советской реальности, я родился и вырос в ней, я прожил в ней 56 лет. Это было мое общество, несмотря на его дефекты. Ни о каком другом я и не мечтал. Я был хорошим членом коллектива, имел репутацию, которую хотел иметь и которой дорожил. Она была важнее для меня, чем карьера и материальное благополучие. В моем окружении было достаточно много людей, которые могли оценить мои моральные качества и мои принципы общения. Это была великая ценность для меня, может быть – главная. А именно – бескорыстное творчество и человеческое общение. Я разделял правила жизни, которые Маяковский выразил словами: « кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо ». Все, что связано с собственностью, всякие проявления мещанства были мне ненавистны. И вот, я был выброшен в среду, в которой не было ничего из того, что я ценил превыше всего, зато было все то, что я ненавидел в первую очередь. Я попал в мир собственников, в мир мещан до мозга костей, в мир холодных и расчетливых людей. с которыми невозможно общение на том уровне, к которому я привык в России. В мир денежного и формально-правового тоталитаризма. Высокий жизненный уровень оказался неслыханной дороговизной жизни, а главное – он оказался принудительным и не гарантированным.

  
  

Соотношение творчества и зарабатывания на жизнь тут оказалось прямо противоположным тому, что было в России: там я зарабатывал, чтобы заниматься творчеством, тут – я был вынужден использовать свои творческие силы, чтобы зарабатывать на жизнь, причем использовать не так, как мне хотелось, а так, как это требовалось условиями новой среды. Общение с людьми у меня свелось, в основном, к общению с безликой массой слушателей, к ответам на вопросы, к интервью журналистам (не обижайтесь, пожалуйста), к деловым разговорам с издателями и организаторами моих выступлений. Никакой близости, никакого коллектива; я перестал видеть себя отраженным в сознании других людей.

Все мои качества и принципы поведения, которые я вырабатывал всю жизнь, потеряли смысл. Я потерял возможность проявить себя в этих качествах. Все то, что я делал для того, чтобы стать образцовым человеком – оказалось все впустую. Эксперимент целой жизни оказался бессмысленным. А что касается наслаждения благами Запада, которые действительно существуют, - для этого надо иметь какие-то жизненные гарантии и какую-то среду близких людей. У меня этого не было – и блага Запада оказались для меня совершенно безразличными, такими же чужими, как и я сам для этого общества. Одним словом, с первых же дней пребывания на Западе я впал в состояние душевной депрессии и не выхожу из него до сих пор. Ко всему этому прибавилось враждебное отношение ко мне в среде представителей старой русской и новой советской эмиграции, которые занимали все ключевые позиции в культурной жизни. Замечу, между прочим, что эта вражда была изначальной. Все русскоязычные издательства отказались печатать « Зияющие высоты ». И все годы эмиграции я жил в атмосфере ложных слухов, клеветы, личной изоляции, скрытой и явной вражды. Спасало одно: труд. Трудиться приходилось так, что мне самому теперь трудно поверить в это. Труд на какое-то время спасал от полного отчаяния, но не приносил удовлетворения, которое он должен был бы, по идее, приносить.

В 1985 году к сказанному добавилось сознание надвигавшегося краха моей родины. Хотя она и поступила со мной жестоко, подвергнув меня остракизму и отказавшись от всего того, что я сделал для нее, она продолжала как-то существовать в подсознании и в памяти – как последняя опора моей личности.

• 
  

  Вы хотите сказать, что недовольны результатами своего труда?

  
  

- И да, и нет. Моя судьба, как писателя, социолога и публициста может служить образцом ненормальности ситуации, в которой автору приходилось работать. Когда надо мною нависла угроза ареста, мне пришлось все черновые наброски новой книги, разбросанные по разным местам в Москве, переправлять самыми фантастическими путями на Запад. Когда я оказался на Западе, из них уже была собрана и подготовлена к печати книга. На нее было потрачено много средств и я не мог остановить издание. Я оставил за собой право на переработку книги, но так и не реализовал его: не было времени и сил. Да и заказа не было на нее. Книга называется « В преддверии рая ».

Другой пример: мои поклонники просили моего издателя и меня издать отдельной книгой социологические куски из « Зияющих высот » и других книг. Приводя их в порядок, я написал новую книгу - « Коммунизм как реальность ». Сделал я это за две недели, причем в разъездах с лекциями и докладами на всяких конференциях. Писал в отелях и даже в самолетах. Писал, буквально скрипя зубами, поскольку ненавижу писание, как физический процесс. Может быть, поэтому я и писал быстро – стремясь отделаться от этой самой неприятной для меня части творчества.

Еще в Москве я начал большую книгу - « Желтый дом ». Я решил не спешить с ней. Дорабатывал я ее уже на Западе. Но вот, по ряду признаков, мне стало ясно, что значительная часть рукописей попала в лапы КГБ и так называемые « литературные эксперты » уже начали использовать их в своих интересах. Мне пришлось ускорить работу над книгой, дабы опередить их. Но, несмотря на вынужденную спешку, книгой я был доволен. Думаю, что это – моя лучшая книга. Именно поэтому она не имела такого успеха, как другие. А о публикации в России и думать не приходится.

Аналогично произошло с рукописью книги « Иди на Голгофу », которая тоже попала в лапы КГБ и тоже использовалась их « литературными экспертами ». Мне с этой книгой тоже пришлось поспешить. И вот в таком духе, то есть в каком-то почти бредовом окружении и состоянии я был вынужден заниматься творчеством. Именно вынужден, ибо надо было на что-то жить. При этом приходилось мотаться по планете, делать десятки докладов, давать интервью, писать статьи. Плюс к тому – семейные трудности, о которых не хочется вспоминать. Плюс к тому – настоящая травля в эмигрантской среде и преследования со стороны различного рода служб, выполнявших волю тех, кому моя деятельность была неугодна. Неудивительно, что у меня в конце 1982 - начале 1983 года произошел душевный кризис, который лишь случайно не завершился, как говорится, « последней точкой ».

Я хочу обратить особое внимание на то положение, в каком я оказался, как исследователь и критик коммунизма и советского общества. Невольно, в силу эмиграции, я стал анализировать и описывать советское общество, имея, в качестве противника, ложные представления о нем на Западе. Я не рассчитывал на то, чтобы изменить эти представления: совершенно очевидно, что это было невозможно. Я просто хотел сказать правду, как человек, не принимающий и презирающий любую идеологическую картину общества, как западную, так и советскую. Я хотел создать внеидеологический образ своего, то есть советского, общества, как общества коммунистического. Скоро я понял, что именно такой образ мало кому нужен – как в России, так и на Западе. Идеологическая ложь господствовала и до сих пор господствует тут и там. Я не считаю это ни добром, ни злом: это – объективный факт социального бытия. Но и я, признав это, как факт, не стал из-за этого ломать свою жизненную установку, которую выработал ценой целой жизни. Однако, несмотря на все, о чем я говорил, интерес к моим работам и идеям на Западе был большой. Многие мои работы нелегально проникали в Россию и другие страны советского блока. Интерес к ним там тоже был значительный, судя по той информации, какую я имел. Я мог как-то существовать, работать и даже кое-что зарабатывать. Многие были уверены в том, что, судя по изданиям моих книг на многих языках мира, по завидной прессе, по премиям и моим частым публичным выступлениям, я должен был быть очень богатым человеком. Увы, это совсем не так. Александр Дюма перед смертью показал своему сыну монету и сказал, что он пришел в Париж юношей, имея в кармане лишь одну такую монету. В конце жизни все его состояние заключалось тоже в этой монете. Можно сказать, конечно, что Дюма прокутил свое состояние. Я – не кутил. Тем не менее, я, по всей вероятности, в конце жизни не буду иметь даже такой монеты, чтобы продемонстрировать кому-то ее итог. Скорее всего, придется уйти в мир иной должником. За независимость в этом мире платят мало или не платят совсем. Платят – за прислуживание. И – за предательство.

Вся моя писательская деятельность, включая эссеистику и публицистику, в годы эмиграции разделяется на два периода. Первый – до 1985 года; всепоглощающая тема его – коммунистическое общество во всех его аспектах, причем в его зрелом и здоровом состоянии. Здоровом, на мой взгляд, конечно. Признаки приближающегося кризиса были ощутимы, но они тогда казались явлением второстепенным. Главными были самые основы общества коммунистического типа и самые основные его черты. Мои сочинения и выступления были критикой коммунизма, но критикой, базирующейся на объективно-научном подходе к этому обществу. Естественно, мой подход оказался неприемлемым для гигантской армии советологов, которые вели идеологическую и пропагандистскую атаку на советское общество. Я оказался между двух огней. Как критик советского общества, я был врагом для советских идеологов и интеллектуалов, которые тогда еще служили советскому режиму. Их время предавать идеалы коммунизма и перебегать на сторону врага тогда еще не пришло. Но, как исследователь советского общества, стремившийся к объективной истине в познании его и к литературной выразительности в описании его, я стал врагом гигантской армии советологов, кремлинологов, политологов и других « логов », которые по интеллектуальному уровню, по моральным качествам, по методам работы отличались от советских собратьев-врагов лишь тем, что превосходили их многократно. Они различались лишь идеологической и пропагандистской направленностью. Кончилось их противостояние тем, что советские интеллектуалы капитулировали перед западной идеологией и сами ринулись в такой антисоветизм и антикоммунизм, что даже западным антисоветчикам и антикоммунистам стало неловко. Впрочем, предатели всегда усердствуют в борьбе против того, что они предали, больше, чем их новые хозяева.