обед в мариотте
После всего того, что я еще не написал, я уснул. Когда спишь днем, то спишь с сознанием своей неправоты и предосудительности происходящего. Потом, в жару, начинаешь осознавать себя сквозь навалившийся обморок – и думаешь, что, может быть, если уснуть глубже, то можно избавиться от наваждения, отыскать реальность с изнанки сна. Опускаешь руки сознания, длишь этот неурочный сон, в надежде, что этот сон окажется сном – мстительно и по-детски надеясь на то, что чем хуже, тем лучше, что мое бездействие разрешит трудность, что порочная реальность сгниет перед моими глазами сама, вместе со своими гордиевыми узлами и с самим этим чувством предосудительности такого ожидания.
Лежа на кровати, лицом в матрас, слушаешь, не открывая глаз, новый звук этой сумеречной жизни, коричневый, тоскливый, тревожный. Блуждающе и легко болит угоревшая голова, и из-за этой боли смотришь наружу как сквозь запотевшее стекло, не желая протереть вздрогнувшей ладонью его влажный холод.
Все не так, как обычно. Все, казавшееся уже сложившимся, видится иначе, в иной перспективе и ином соседстве. Бывшее сегодня стоит рядом со случившимся в детстве, и это странно и подозрительно,– как увидеть друга из одной своей жизни беседующими с приятелем из другой – и словно начинаешь нахмуренно озираться в поисках давно известного всем объяснения, которая соединила бы края этой несогласованности. Картины из памяти, проявляясь, оказываются сложенными совершенно не в той хронологии, крупное стоит рядом с мелким, лев - с овцой, я - с собой.
Почему-то в такие или другие остолбеневшие минуты я вспоминаю свое самое первое в жизни чувство (воспоминание?) – черный пустой воздух надо мной, едва светлеющий, зернистый сквозь темноту, оконный переплет справа, звук ветра, пролетающего за ним, - и потом долгий, тихий и отчетливый в своей отдаленности, огромный гудок океанского парохода с Двины. Почему-то сейчас, написав, вижу перед глазами клеенные на деревянные брусья обои, толстую кожуру из многих слоев поверх годовых колец, и какую-то очень свежую паклю, может быть, только что выковырянную моим тонким пальцем с молочным ногтем.
Еще вижу пятикопеечную монету, каковой она оказывалась после того, как по ней прокатывалось ленинградское колесо 3-го трамвая: тонкая лепешка с не исчезнувшим призраком своего прошлого тиснения, из станковой живописи ставшего офортом. Справа от меня серая шкура тополя, если тополя, напротив, через Ломоносовский, серое здание ЖБК, если это был ЖБК. У этого дерева когда-то мои одноклассники мучали Ердю, Ерденева, и я тоже участвовал в пытке, по-моему, просто не поняв смысла той игры, и помню потом удивленные лица девчонок из класса, прозревающих в моей обычной тихости скрытую жестокость.
Все эти чувства совершенно не приложимы к делу (жизни?) и посторонни, и вместе с тем она без них лишается всякой ориентации и подъемной силы. Так, говорят, ныряльщик вдруг теряет под водой чувство пространства, и слава Богу и инструктору, если догадается выпустить из-под мундштука переливающийся пузырек воздуха - тот сразу тронется в путь: его зовет воссоединиться родительский воздушный океан. Вытягивается стрелка компаса, слушая змеиную песнь Северного полюса.
Кончилось дыхание, заплутал. Сейчас приду в себя, выпью чаю, напишу, может, остальное, к чему и не приступал.