12.000 знаков
Это тот же самый пост, который был запощен вчера. Я его сегодня стер, а сейчас, по просьбе вернуть, возвращаю, в переделанном кое-где виде. Там дюжина отрывков жанра "неясные тексты". Собственно, стоило постить только про Эминема и Жуковского. Где совсем личное, я неловко уворачивался в "литературу", хотя никого, даже себя мне этим не обмануть

(...)

Вспомнив Аврору_бореалис по аське: Будто мгновенно обратила на меня прицел своей смазанной, разработанной, гибкой и любовной говорливости, мгновенной и чуткой в реакции, и, раз включившись,


А вот если проводить такие уроки – пройти по улице, обтрогать, общупать каждое дерево, встать на колени посреди улицы, касаться пальцами его булыжников, гладить их гладкие лысины, достать орешек, закатившийся в уголок между тремя камнями… смотреть на камень, и на свои пальцы на камне, и видеть себя, глядящего на гладящие пальцы. Мне снился не раз сон, как я куда-то бегу, в ужасе, в слезах, со страшным сообщением, и падаю, спотыкаюсь, на землю, и обнимаю ее от неожиданности, с какой она меня к себе прижала, плачу, каюсь, молюсь - - и в этот момент понимаю, что живу и что _все _имеет_ смысл_, и наступает бесконечное облегчение, как после удара в лицо, после которого уже не остается ни тревог ни сомнений, потому что уже наступило, и оказалось совсем другим. Будто получаю не ответ, а связь, ниточку, по которой идет с другого конца дрожание - где-то слышал, что именно так слово религия и расшифровывается.


- Вот русское слово „гибель“ для немца - носик пачки с молоком, а „кварк“ – творог.
- Вселенная из творога, - отозвался Поп, не откладывая „Моби Дика“. – Люблю молочную кухню. Продолжим: если Бог спахтал этот мир, куда он дел сыворотку?
- Кварк – это Джойс, - сказал Иван.
- Среднее лингвистическое любовной песни лягушки и трели вороны.
- Согласись хотя бы на ворона.
- Невермор.
- Как ты злобен, дорогой. Мне вспоминается мифический русский из второстепенного романа Жюля Верна: Карков.
- Du gemeiner Lügner. Ты же знаешь: во мне русской крови столько, что когда я подставляю палец под железку медсестры, то боюсь, что обасурманюсь прямо у нее на глазах.
- Обрастешь английской шерстью?
- Надеюсь, ты намекаешь на мой клубный сюртук, а не на то, о чем мы с тобой подумали. Что мои алые шаровары распустятся в воздухе.
- Шаровары носят украинцы, а не русские, - заметил Иван.- Впрочем, и те и другие давно перешли на кельвина кляйна.
- Понимаю, - сказал Поп, прищурившись и почесывая под халатом левую грудь.- У них общие вкусы еще с эпохи ватных штанов.
- Жжошь, - отозвался Иван по-русски. – В мемориз.



Во все время их на меху соития в полный голос играла „Европа Плюс“, отдаваясь в пустой комнате от всех стен, и не то чтобы он был против модераторского подслушивания, но эта чужая жизнь не давала настроиться на собственную музыку, - да что там: хотя бы ритм – и, чувствовал он почти с сожалением, он уже вышел из возраста, когда заводятся от мысли про третейского судью, подслушивающего их мягко друг друга направляющие стоны. Модератор, поглядывает, небось, на часы и между включениями обсуждает с тонмейстером покрытие рубероидом гаража на даче. „Еще увидимся?“ – размягченно спросил он ее потом. „Пожалуйста,- отвечала она, тянясь за сигаретой, - только ближайшие два вечера у меня уже заняты“. Он вспомнил, как видел ее в компании мужчины, невысокого, немногословного, безрадостного - сплошные отрицательные величины - с военной выправкой, общей внушительностью при общей невыразительности вызвавший у него какие-то ассоциации с тайными службами. Он попытался вызвать в душе чувство печального родства с ним, но не смог. Ни мысленный обмен взглядами у ее двери, к которой тот подходил, разматывая шарф, в то время как он, напротив, удавливал себе горло, ни быстрое спасительное представление о ней как гетере Таис, с замкнутыми зеницами обхватывающей скользкой глубиной все, что бы ни спускалось к ней узловатой силой – ничего не помогло, ему было только неприятно и грустно, больше ничего. И только вдруг вспомнилось, как они, зайдя с Варей погреться в кафе у кинотеатра „Центральный“, услышали, усевшись в уголок, хриплый голос магнитофонного барда: „и, тебя завидев, кой-что подымается - не в штанах, конечно, а в моей душе“, и тут же, переглянувшись, целомудренно бежали наружу, в холодный пустой мир, ничего от них не требовавший, не ползущий к ним пальцами в перстнях, с которых капал жир цыплят табака - - Боже, спасибо тебе, что ты позволил сгнить черным костям каплуна советской власти


- F., das Sofa steht ums Eck, Krieg und Frieden liegt daneben.
- Dort ist auch der Computer! – оживляется тот.
- Der Computer ist völlig daneben! – делаю я грозные глаза, но Ф. не понимает моего топографического юмора. Я вспоминаю, что площадное выражение völlig daneben я выучил в Берне, во время прекрасных трех дней, проведенных в квартире Регулы Вейерманн. Регула тогда сочувственно выслушивала пришедшего в гости Дани (Лойпи, вспомнилась фамилия), и в ответ на жалобы и Schilderung ужасов и гадостей так проникновенно и полночувственно произнесла эти два слова, признавая его правоту, что я вдруг сквозь грамматику и этимологию понял, как в вещем сне, смысловую и ситуационную лунку, которую эти слова покрывали - во всех подробностях, с комьями земли по краю и выползшим из нее дождевым червем, который изгибал тело в воздухе, подозревая в новой среде лишь подвох старой.


Подросток в том возрасте, когда мужчин и женщин называет еще дядей и тетей, но это выглядит уже смешно.


Вот слушай (читаю, хорошенько продавливая стиху позвоночник):
- «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя». А теперь вот это: «Мой дядя самых честных правил». В чем разница?
Ф. подумал.
- Текст разный.
Я лопнул от смеха, Ф., не в силах остаться в стороне, подбежал меня тискать, мы завозились, и это было ударным слогом нашего обучения.


Слушал Эминема. Мысли отдрейфовали к соображению, что люди готовы платить и всем миром кормить артиста уже за одно-единственное его умение. Скажем, за эту пробежку молниеносного говорения, монотонно-синкопическое в одно касание перебегание Миссисипи с берега на берег по несплоченным бревнам, под имитацией вражеского огня, - доведенное даже уже не до совершенства, а до абсолютной естественной нормы, как пляска болгар по углям. Так же, наверное, шли дворяне поглядеть, как кружится оголенная балерина на кончиках пальцев. Вспомнил, как в 2002 году ловил по радио Stan Эминема и Дайдо, потому что мне нужно было насладиться этим новым саундом, небывалым прежде: прозаическим – крестиком по клеточкам - рассказом, с вынесенной в рефрен, отдельным пакетиком, как приправы в «дошираке», лирической субстанцией. Понимая некоторую предосудительность желания этой примитивности – ничего не мог с собой сделать, мне требовались просто молекулы этого элементарного вещества, а не сложные органические соединения «классики». Может быть, именно так баллады Жуковского, - а, еще раньше, наверное, различные Леноры - действовали на лицеистов, потрясенных новым саундом, таким простым, и таким быстро- и неотвратимо усвояемым. А эти напевы были переняты из народных баллад, «сестры и братьев-разбойников» и т.п., которые в русском (не знаю, как в немецком) крестьянском сознании вытеснили сложные, полные юмора и живописности, но не блещущие особым саспенсом, былинные повествования. Этой народностью авторы желали снизить напыщенность французских образцов, а получилось, что повысили статус местной развлекательноужасной поэзии, которую теперь возвращают обратно ребята из «Раммштейна» («Лесной царь», разыгранный в самолете, а не на коне). Цыганские романсы, погружавшие Блока в кататонию, были, наверное, уже второй обратной дистилляцией, сведением английского сплина с языка русской хандры до мотивов половецких плясок (не случись нового монгольского ига, может быть, мы еще много увидели бы промежуточных ступенек до нынешнего «Сплина»). Вообще интересно, как долго работает механизм „снижения“ поэзии: вроде как уже Пушкин уже отработал его по полной программе, лужу засорил на век вперед, - ан нет, запущенный раз на Erdgeschoß лифт спускается до сих пор.


Преступление – если и не додумать мысль (что самое трудное), то хотя не бы не отдать себе отчет в ней, зафиксировать. Потом мысли не возвращаются, приходят уже их сестры, чаще всего двоюродные.


«Правда ли, что в русском нет слова для гешвистер?» - «Нету, говорю. Был такой роман писателя-традиционалиста Федора Абрамова, „Братья и сестры“. Он интуитивно искал слово, но не нашел, назвал так».
Рассказал, а потом отвлекся, вспомнил то обращение Сталина к народу. Всрасплох представил себе себя вместе с толпой под столбом. Искаженный репродуктором раздался голос, знакомый по снам. «Братья и сестры», тихо начал он. И сразу мгновенный мороз охватил кожу - от будничности, с которой вошло страшное, от того, как проступил сквозь очертания реальности саван расстрелянной эпохи. И стало ясно (со скоростью, с какой летит импульс сцепки по тронувшимся вагонам), насколько все ужасно, если пришлось выкопать покойника.


Вдруг понял, что сейчас, как бы ни было, как бы я малодушно ни ждал чего-то иного - лучший период моей жизни. Баланс между еще и уже. Дальше любое приращение будет только за счет убывания


К исходным странностям жизни: взять совершенно постороннего человека, и дальше жить с ним каждый день, гладить его, позабыть ради него своих близких по крови, родить с ним ребенка, в котором будут не только твои, но и этого постороннего человека черты, оставить все, что ты успел сделать, этому наполовину чужому человеку, с надеждой, что он не сразу сволочет на помойку твои бумаги, а хоть похранит их в сундуке десяток лет. Для этого нужна, действительно, любовь. Какая в этом привычная тайна. Так поставить на карту, не зная даже, не шулер ли за столом, что там у него в рукаве.


Можно сравнивать страны не ценам на Биг-мак, а по уровню ведущих «Как стать миллионером». Галкину расти до Йауха как ижу до ауди.
*за дальновидением*


Чувство, что все, что я представляю реальностью, на самом деле только указание в сторону реальности, и все напредставленное мной оказывается в той же связи с истинной реальностью, в какой, скажем, карта города относится к улицам, домам и пятнистой кошке на подоконнике.
Мне кажется, мне все равно что писать, главное само писание, язык вывезет, как кривая вывозит фаталиста-математика.