про подглядывание: 10 тысяч злаков
Там много, там витиевато, там барсовидные шумейки, зашумейные барсовки, я выпил один бутылку нуль семь, запершись на крючок и нарезавшись англичанином, там там-там, и, в общем, я не знаю, что мне делать с собой


Это занятие всегда было чем-то предосудительным и, может быть, именно поэтому сладким – но мне хотелось бы вывести склонность к подглядыванию из-под удара моралистов. Само по себе дело это - одностороннее, и в идеальных условиях не нарушает покой наблюдаемого (а в случае неудачи речь должна идти об наказании, уже вложенном в любой непрофессионализм, а не о мести окуня крючку). Да и если подглядывать удается, а это не всегда и везде легко, то, значит, вторая сторона предоставила такие условия, неважно, сознательно или подчиняясь инстинкту. Сам иудейский Бог подглядывал, уже совсем умалчивая о близких нам, вспыльчивых и человечных обитателях Олимпа.

Это всегда открытие новых горизонтов, включение (Erschliessung) в чужие пространства. Быть частью, не участвуя – такой топологический парадоксон заключен в этом занятии. Прислонившись плечом к влажной березе, замерев телом, отключив его, стоять и глядеть на освещенные окна сладко-сырного цвета, за которыми изредко промелькивают чьи-то занятые чем-то силуэты: может быть, кому-то эта картинка станет эпиграфом ко всей жизни, когда мохнатые руки столкнут свежеотпечатанную стопку завершенной datei.

В детстве человеку несвойственно делить мир на свой и не свой: все, что удается с трудом охватить взглядом и пониманием, уже мое, как этот синий облупившийся совок ревущего соседа, который, в каком-то смысле, тоже есть я, так что втуне пропадают пустые уговоры смущенной матери. Поэтому не может быть подглядывающим младенец, заявившийся в родительскую спальню: он, чтобы прогнать дурной сон, лишь сменяет картинку перед глазами, с той же степенью оправданности, с какой взрослый переключает мысль на соседний регистр («Петров не отдает тысячу рублей, зато Иванов пригласил на вечеринку»), и ему не увидеть ужасов, творящихся там, потому что он еще не может предполагать ничего за картонкой, которая подвешена у него перед глазами: «отсутствие собственного кошмара» написано на ней, ничего происходящего с другими просто невозможно, поскольку родители – это просто фундамент и прибежище меня. Смена картинки с первой на вторую и обратно уже поражает нас, когда нам четыре.

Может быть, началом взросления можно назвать момент, когда мы начинаем подозревать нечто за этой картонкой – и юность – это пора, когда мы думаем быстрым их чередованием достичь иллюзии глубины и движения, будто рисуя фигурки в нижнем углу страниц учебника – на уроке географии друзья будут хохотать как угорелые, когда нарисованная баба начнет вновь и вновь проживать на бумаге мгновения гальванизированного вуайеризма.

Если так, то каждый взрослый просто обязан быть подглядывателем, если претендует на то, чтобы пытаться выбраться из чехарды картинок. Если отрицательный опыт тоже опыт, то взрослый человек, в каком-то смысле – голый человек, понимающий всю степень пустоты в его руках, беззащитности перед погодными условиями непредсказуемого мира, осознающий всю степень фиаско, подстерегшего его в этой такой приятной игре по перестановке размалеванных карточек. Я когда-то писал о том, что главное событие жизни моей монады состояло в том, что я понял, что я равен другим и признал тем самым свою мультиплицированность. Или, скорее, не так, а наоборот – понял, что я не один, и понятие множественности естественно принесло меня к пониманию своей неуникальности, а там и за-у-рядности. Мне было тогда, кажется, 25: запоздал я или был быстр? В тот момент, при определенном усилии (которого я не сделал), я мог бы понять, что все виденное и видимое мною – лишь вид из окна, из-за (siehe ник пишущего, новички) решетки, и, собственно, единственное разумное усилие в таком ограниченном состоянии – были ли щели в том орехе, в котором Гамлет собирался умиротворенно царствовать, примирившись с одумавшейся Гертрудой? – странно, насколько не умеет поставить точку современный человек, даже зная, какие аплодисменты сорвал бы этим у бледых обитательниц лож первого яруса – итак, этой возможной и versaeumte возможностью стало бы прослеживание выражений лиц других узников, в окошках тех петерсеновых шаров, которые проплывают мимо и картингами сталкиваются с тобой толстыми резиновыми бамперами. Из тех отблесков, которые падают на их розовые или изможденные лица, можно было бы вывести многое, как из мшистости южной стороны елок, - уже совсем умалчивая о неожиданных выражениях ужаса и восторга, которые пробегали по ним, когда они глядели в определенном направлении предположительной мировой сферы. Я не был готов к этому, я не умел даже расшифровать обращенные ко мне реплики, думая, что они были обращены ко мне, а не к тому дрозду, который сидел на верхушке моей крыши, которая называется на языке народа, из прохладного тела которого я теперь диктую свои дурацкие откровения, переломчатым словом гибель. Интересно также, что сладкое белое, обилие фрайхерров и фонов на этикетке которого смутно ставится под сомнение смехотворной ценой, куда лучше действует на миндалину метафизики, в моем случае соседнюю с долей литературного графоманства, чем полусухое красное – поди, вспомни, кто из двухсот с почти половиной френдов писал сегодня о вреде «сухостоя». Точку, точку, точку, скандируют трибуны, и мне приходится с жалкой улыбкой разводить руками, под декабрьским берлинским дождем: я стараюсь, я буду стараться, я наобещал так много в приватной, стыдной, непубличной переписке, что теперь публичность единственное мое спасение, как у киногероя, преследуемого спецслужбами сразу трех стран и объединенной мафией землистой планеты – софиты, спасите меня, дайте протанцевать мою джигу, укройте меня от сорока тысяч братьев-глаз двадцати тысяч монад, поющих свое оле-оле – ну, хорошо, трехсот пятидесяти шести, не считая четырех безмятежных трупов, перевязанных веревочками рождественских подарков, которые нельзя вскрывать раньше переписи населения иродом. О, я вспомнил, где забыл свою шляпу. Под кат, под глубокий кат: все укатать! Исчезаю.

Так вот, мой единственный еще неуснувший друг, с которым я чокаюсь в палево дрогнувший от такой нежданной интимности вокруг точки касания монитор, подглядывание - это, может быть, единственное человеческое занятие в нашем интернесном пространстве (ага, угу. Но интернет и интерес до сих пор неразрывно связаны в моей личной этимологии, в интернете есть тернии Tinte, в интересе – serenity, неизвестное слово, услышанное однажды в жарком сне, в который верю до сих пор, утратив напрочь его унесенное ветром содержание).

(Мне нужно спешить, потому что все тает кредит Ремберта Фрейхерра фон Шорлемера Рейн-Гессенского, и три часа уже даже здесь, в виртуальной Германии, а это значит, что в единственно реальной России уже почти утро, и вижу свою семью, одеяло над отцом начинает вздыматься именно в ту секунду, когда я начинаю малодушно паниковать, маму не могу отыскать в ее добровольной сумбурной каморке, и вот он, локоть сестры, остро указающий вверх, заброшенный за затылок в невозможном градусе, никому, кроме нее, недоступном - визитная карточка ее сна, невидимая подвеска «донт дистарб» на ее двери, ручку которой я, пятясь, медленно, медленно притворяю, растягивая секунду жесткого скрипа на бесконечную дюжину единичных разнесенных поскребываний, которые не разбудят ни втянувшую натруженные лапки черепаху, ни приклонившегося к своему многостраничному щиту ахиллеса).

У замечательного и отличного Хаймито фон Додерера, имя которого достойно украсило бы любую бутыль; роман которого «Штрудльхофштиге» скоропостижно украл у меня сосед-алкоголик в комнате в Перово; томик которого в русском переводе я купил в Минске во дни добытия техосмотра для гнилого моего Мицубиси Лансера,- есть повесть «Освещенные окна, или Обратное превращение дейтсвительного советника Юлиуса (фамилию забыл, помню, что идиотически-абсурдистско-краткая, типа Цихаль) в человека» (заметит ли кто, что я нащупываю в интонации начальные пролеты этой насквозь австрийской Лестницы?) – и в Окнах этих утверждается, как явствует уже из названия, необходимость процедуры вглядывания в Чужое для вычитания Своего, через прихотливый ритуал которого только можно придти к осознаванию своей кочерыжки, как уверяют века двенадцатый и двадцать первый.

Даже если предположить, что, то. Я забыл, о чем хотел сказать. Глюк (хвкоподражаетлоьное)

Струящаяся мимо чужая жизнь, которую, через оболочки личностей, можно прощупать как биение воды в пожарном гидранте – что может быть более (познавательным? Какое-то другое слово) Но странным образом пленка брезента в два миллиметра толщиной - вот что главное в этом познании. Помнишь, я писал тебе о желатиновой природе оболочек наших личностей? Об их прочной неразрывности. Не то чтобы было жаль ее, было жаль потери того некоего «себя», которое только внешней границей, как окружность, существующей, сколько мы ни представляем себе себя кругом. Но как можно писать кровью предвисельные стихи, когда откровенен замысел замыслившего, решившего, верно, не без резону устроить нам здесь гонку арифметики, где «с единицы начинается счет, которому нет конца». Конечно, странновато видеть себя буквой в кроссворде, в чужом слове, протянутом по вертикали. Но и неприлично по отношению к хозяину вечеринки заменять себя джокером и уходить по рельсам к рассвету, гордо отвернувшись от влажного расписания электричек. Но как убедить себя в том единственном важном, в чем стоит – в том, что другой человек – зеркальное отражение тебя самого? В том, что другие существуют. (Может быть, вы всегда верили в существование других? Наслышан о гениях от рождения.) Начать стоит с зеркала, как идеальной границы, охраняемой безо всяких псов

Подглядывание – подгладывание. Пока не отняли кость, надо спешить.

Что-то говорит мне о том, что завтра устыжусь всех этих искусственно странных слов, как всяких слов с двойными согласными: истина исключает повтор. Хотелось бы увидеть мир, где граница между личностями стала такой же размывчатой, как граница между словами для меня сейчас: безумец, я добился того, чего желал