Про книжки - все пишут, и я напишу
1. У меня был экслибрис - самолет, украденный с аэрофлотовской рекламы, на фоне пожирающего его светила собственного авторства. Ставить его на страницу? нельзя было себе представить. Сводил на бумажные квадратики, их вставлял между титулом или шмуцтитулом и форзацем. Много лет пользовался ими потом как закладками. Иногда смешно найти этот залетевший в сурьезную книжку ТУ–134.

2. Однажды решил надписать книжку Сетон-Томпсона (корешок был пуст), но ошибся буквой: барана звали Крэг, а не Крег. Или наоборот. Попытался стереть, размазал, написал поверх Э, и, в общем, это было ужасно. Книжка стояла на среднем уровне моих личных полок, почти у самого левого края, и ударяла меня рогом в сердце, когда на нее падал мой скорбный взгляд.

3. Вообще помню, где стояли какие книги – например, отцовский 4-томник Ибсена (тут дислокация). Почему-то считал его самым ценным собр. сочинений. А у большого зеленого тома строго под ним, но ниже на 5 уровней, по спинке переплета шла вертикальная трещина, частично сколотив позолоту одной из букв. Много лет я уважительно считал, что автор этого сумрачного тома – ГЕГЕ. Грузиноватый гоблин, германский гений.

4. В последние дни в родном городе болел, не ходил в школу, читал в на матрасе на полу «На краю Ойкумены» Ефремова. Книга отталкивала понижающей, толковательной интонацией, но как-то соответствовала высокому градусу болезни). Меня отчего-то постоянно рвало, я грел себе чай, продолжая читать на кухне, грея ступню левой ноги о мысок правой. Слепо пил его, потом опять лежал и читал, с предусмотрительной миской в изголовье, - и как блаженно легко было переноситься в Темет сквозь испарину тела и поволоку в глазах, когда рука невидяще медленно убирала прочь эту полусуществующую миску, снова наполненную прозрачным грузинским чаем.

5. Когда стал учиться в вечерней школе, побеги стали возможны и вздравь. В метро, по изданию, укладывавшемуся во внутренний карман солдатского ватника, в котором в ранней юности щеголял, учил «Евгения Онегина» наизусть. Сейчас жалею, что не начал с конца – роман лучшеет к финалу вместе с взрослением автора, а меня хватило на 2 главы. Потом так же вникал, им проникаясь, в папиросные листки Нового завета, - но заучивал уже не подряд, а понравившееся. На эту записную, явно заграничную книжечку моя мама обратила внимание в междугороднем автобусе, кажется, 111-ом на Силикатный: ее читала неизвестная женщина. И, заметив интерес, ей с улыбкой подарила: задним числом я потом понял, какую весть радостно скрывали от меня родители в тот день. Чтоб корочки не облупились, я одел их в прозрачный чехольчик, снятый для этого со своего свежего паспорта. В нем книжечка и сейчас. Кстати, могу на пальцах показать, где она сейчас - у родителей, в средней комнате, под лампой на столе, у ноги НР-принтера.

6. Какие книжки перепечатал пальцем на машинке? Стихотворения Набокова (изд. 1977 года), отдельные главы «Котлована» и «Приглашения на казнь», Георгия Иванова. До этого, еще на первой, тугой отцовской «Москве» – Хайнлайна (она приехала улетать на Луну в юбке джерси, смеялся автор над деревенщиной, а я ворочал соображением в этом таинственном уравнении из сплошных игреков и зетов, ища пальцем очередную трудную букву). Хайнлайн сгинул, а Набокова храню: стопка половинных листов вложена в зеленые корочки от 1 тома собр. соч. Брежнева, который не жалко было для такого дела вылущить. Корочка горела на полке золотой фикцией накрененных в падеж слов «Ленинским курсом» и приятно согревала душу конспиратора.

7. Может быть, поэтому так люблю свои ксероксы с ардисов, размочаленные, с дописанными шариковой ручкой непропечатавшимися буковками, витаниями в перистых небеса, что они рассказывают о касании, прижимании, телесном контакте, не-, или до-осмысленном ощупывании, а не об безопасном отдаленном оглядывании. Хорошо читать книгу, но еще лучше ее написать, водя рукой автора - это знание принес нам не Пьер Менар. Искусство медленного чтения здесь не слишком при чем. Неосмысленно пройдя тропинкой автора, ты потом вспоминаешь ее, очутившись на том же перелеске, и для этого и надо учить наизусть расположение сосен, чтобы потом найти сундук в кроне.
(Новые и иностранные вещи я читаю быстро. Почти ничего не понимаю. Первое чтение – всегда только снимание кожуры с книги. Хочется снять импульс статического с нее электричества, и сделать это тем быстрее, что этот заряд идет сквозь буквы, несмотря на них, и нервностью погружения можно повысить ее вольтаж. Но это уже другое чтение, другой пост).
«Приглашение на казнь», - вернусь я - с кирпичными листами, символично схваченными железными скрепками, столь же символично лишившееся корок, - утратило последнюю страницу, и это греет мою бессмертную душу грядущим, уже предугадывающимся, но еще не совершившимся чудом.

8. Но тогда, в 18 лет, юношеская близорукость сделала из меня идолопоклонника. Наслаждения типографики овладели мной как юношеский порок. Умел, скажем, глядя на спинку переплета, определять гарнитуру шрифта, которым книжка была набрана. Впрочем, это было нечестно. Ведь издательство угадывалось, а предпочтения каждого были известны. Книжек выходило мало, серии были наперечет, а многих я знал в лицо - и глядел на них как шерлок холмс из окна на двоюродного брата. Да и гарнитур-то было - литературная да обыкновенная новая… когда появился «баскервиль», вот была сенсация. Блок, набранный этим головастым стилем, с жадной верхней перекладиной малой «а», по рыхловатой бумаге… Болезнь я запустил - и разучился читать: передо мной была страница бумаги номер 1, набранная 10-м кеглем резкой «балтики» процессом высокой печати, к тому же блок был не скруглен, а на месте каптала желтела мерзкая капля мутного клея. Читать я выходил на улицу: пока глаз гладил оттиски и ростиски, снаружи темнело, летнее небо наливалось темной, с прозеленью, синевой – и, оказавшись на еще теплом асфальте, я потрясенно обнаруживал, что это небо отпечатано тем же цветом, что вожделенный и недоступный том Томаса Вулфа из «Библиотеки американской литературы».

9. Но как-то удалось сбросить эту налипшую на меня шкуру дракона. Пять лет назад в Минске я совершенно свободно, за жалкие 20000 рублей, купил биографию Томаса Вулфа, написанную его, скажем по-русски, первой литературным агентом. На форзаце имелась наклеечка с адресом и штатом прежнего владельца. Зайдя в комнату к писателю, Мэри поразилась сатиновой восьмерке на полу – Вулф, меняя трусы, просто выступил из сброшенной старой кожи.

10-14. (…)

15. Жаль, что сейчас подросткам уже непонятно, чем книга была раньше - универсальным и единственным адаптером к реальности, генератором виртуальной судьбы – подземным туннелем к жаркому счастью, параллельным тундре и перпендикулярным заборам,– жестяной машинкой, прозрачным мячиком, самолетом, мочалом змея, аккумуляторным фонариком, токарным станочком за 25 рублей, воздушным шаром, биноклем, копилкой, магнитофоном, снегоходом, телескопом, билетом на фантастическое кино, плацкартой в Австралию, поцелуем с девушкой, ночным излиянием невесть кому невесть чего. После такого детства живешь по пунктиру, по намеченной перфорации. Сверяешь крашеную ксерокопию мира с оригиналом машинописи за пазухой. Нащупываешь буквенный код своей жизни. Надеешься увидеть эту жизнь увлекательным сочинением, которого никто не стал бы писать, если бы героя не ждал финальный триумф. И которая теперь страница за страницей, колеблясь в кольцевых волнах, пробегающих по проявителю сознания, проступает.