"Окраина" Петра Луцика или В гостях у евразийцев
Навестил вчера Евразийский Союз Молодежи, - который "Россия-3". Дверь на Пресненском валу, похожая на вход в харчевню, долгий узкий ход вниз. В подвальном зале пивные скамьи и столы, черные флаги с хищноватой звездой, Константин Васильев по стенам. Нас встретила, не приветствуя, как своих, нервно-радостная молодежь в темной одежде - мне стало неловко за свою спутницу в оранжевом анораке и, через минуту, за свой радостно-либеральный свитер, но заговорщики были любезны. Может быть, шибболетом помог фингал под моим глазом, вместо партзначка.

Собственно, СМС-ка юзера karch@lj приглашала меня в кинотеатр "Дружба" на  безумно культовый фильм "Украина", обожаемый канадцами, но кинотеатр оказался клубом, а "Украина" - "Окраиной", так что напрасно я представлял себе варианты оселедца анфас. На экран транслировалась политинформация; робко усевшись, мы просмотрели отчеты о митингах у нескольких посольств, оживленно комментируемых из зала бывшими участниками, демонстрацию на Пушкинской площади (партийцы скандировали лозунг "цветные звери не пройдут", держа в руках эзоповы картинки лафонтеновских зверушек), а также замаскированный тяжелым саундом групповой визит в некий подвал, в туманную пику Илье yashin@lj Яшину. Потом перед собравшимися возник бородатый симпатичный человек. По бумажке, сам себя комментируя, он начал зачитывать преамбулу к фильму, расставляя правильные акценты в его идейном послании, которое без того могло пасть в незрелые умы клином. Он сразу отмел заявленное на сайте сближение эстетики фильма с Тарантино и с пиететом вспомнил Юрия Мамлеева.
Пересказывая сцену из фильма, где колхозник-мститель отбросил нож и загрыз обкомовца зубами, докладчик отвлекся от бумаги и попытался объяснить, что бывают ситуации, где о благополучии и комфорте человека, принятых либералами за норму и цель, нужно уметь позабыть, заботясь о духовном благе человека, правдо- и богоискателе в нем. Ведь святой, русский святой, Иосиф Волоцкий сказал, что еретика лучше сжечь - для его же собственного блага. Смущением томим, я наблюдал за крупными движениями, тихим голосом и радеющим взглядом крупного бородача.

Поворотившись с первого ряда, блестя начищенным железным ободком объектива, некто порядно фиксировал присутствующих,- и хотя bars имитировал глубокую задумчивость микеланджелова Иеремии, заслоняя левой ладонью столько лица, сколько мог обхватить, но, наверное, попал-таки в анналы очарованных Дугиным. 

Фильм, о котором я потом не нашел в интернете ничего внятного, кроме беседы Плахова и Вайля и чутких, потому что совершенно сторонних (как это часто бывает) мнений на imdb.com, оказался черно-белой стилизацией лент 30-х годов, снятый нарочито грубо, то, что называется нынче рустикально. Грубым юмором положений, алогичной фабулой и абсурдноватыми диалогами он напомнил куда скорее Платонова, чем Мамлеева. Сознание мое зудело автофокусом, никак не в состоянии разобрать, ужасно то, что я смотрю, или гениально - но, следуя своему правилу презумпции красоты, мне удалось сместить наводку на резкость с недоверчивости на восхищение, как на состояние мне более привычное и вообще более продуктивное. Сцена с утоплением в проруби друга-еретика, подписавшего договор с кооператорами, вызвала в памяти, конечно, сцену повешения Гринева, которого палачи волокли к виселице, повторяя "не бось, не бось", может быть, и вправду желая меня ободрить - и я невольно поежился, вспомнив об этой отечественной традиции жаркого тесного приникания друг-ко-другу губителя и нежной жертвы, прорисовывающего контур полустертого выражения "объятия смерти". В помещении подвала, к слову говоря, становилось все холоднее, - силуэты зрителей, сизовато озаряемые обратным светом от ДВД-проектора, обрастали загривками, начинали топорщиться мехом - я тоже, не выдержав, вернулся в пуховик, - в то время, как четверка друзей, облепив мотоцикл с коляской, плыла сквозь метель, играя в карты, прочищая казенник, щурясь во мглу. И в какой-то момент я достиг, сознаюсь, блаженного чувства превозмогания всего, что старалось отвлечь меня, стащить с моей коляски, - впивания неудобной доски в костлявый зад, холода по лодыжкам, неустроенности и неясности вечера, воспоминания о юзере klachkov@lj, красноярском лидере евразийцев, именем которого я собирался пробивать себе отступление, голубых сполохов, которыми временами, как вспышкой глоссолалии, разражалась Нокия моей спутницы, - вдруг в какую-то минуту я почувствовал, что мне совершенно все равно где я и кто я, и что происходит на экране, - и в эту минуту мне удалось совершенно освободиться от всякого целеполагания, вечно противно нудящего и дергающего за полу о каких-то своих мелких заботах - я достиг совершенного освобождения от сюжета, сосредоточившись на мелкой  структурности, и мне стало все равно, кто и куда там на экране движется, куда и в каком состоянии отправлюсь я сам, в себе занозой сидящий. Хотелось только длить это непонятную нирвану, глядеть на этот остановившийся бледный экранный лик, не моргающий, молчащий, только чуть покачивающийся на уральских ухабах, волнах пленки, в дрожании проектора, а затем, еще более мелкой сетью, в сотне герцев моего зрачка.

Странное дело - я отдавал себе отчет в том, что передо мной стеб и постмодернизм, но ничего не мог с собой поделать, я переставал их в этом полуодурманенном, самовозогнанном состоянии различать. Мне казалось, что я, ясно отдав себе отчет в кристальной чистоте жидкости в стакане, взял его и стал пить как воду, и мое неверие в соляную кислоту обратно разложило ее на исходные безопасные элементы. Может быть, дело было в тех важных восьми годах, которые прошли со времени съемки ленты - ХХ век, на который она засматривалась, засосал ее теперь, навек в себе оставив, и она естественно привалилась к "Чапаеву" и "Потемкину", сбросив все пороховые ускорители постмодернизма, как и с тех ведь отпали в свое время литейные формы революционности и пропаганды. Может быть, серое скверное качество шосткинской ленты, режиссерский монохром и сизый пересказ ДВД ускорили старение ленты. Но так или иначе,  поглядывая на лица зрителей, задумчиво глядящих в мертвенно-рдеющую печь экрана, озаренных этой подземной зеленью, я видел, что анекдотичный замысел устроителей, задумавших выдать Сорокина за Сталина и шарлатанство за революцию - блистательно состоялся. Не осталось ни капли пародии, а только исконная жуть в том, как ехал мотоцикл смерти по Софийской набережной, и египетской, вавилонской пирамидой бледнела за Москвой-рекой Арсенальная башня, - и как потом, по разворачиванию стальной пружины финала, взрывалось нефтяными клубами атомной силы все, что легкомысленно находилось в бермудском треугольнике Кремля и возвращалось теперь в преисподнюю. Сила абсолютного цифрового значения снимала различие в знаке перед цифрой - механизм этого метафизического переворота, всегда меня поражавшего, опять стоял перед глазами во всей наглядности. Зрители смотрели фильм за чистую монету, и я, может быть, заразившись от них энергией привнесения, смотрел его за чистую монету сам. И ведь если и они, и я воспринимаю эту пародию голой правдой, - то весь постмодернизм сдвинется и перевернется однажды, как магнитные полюса по предположению Иванова_Петрова, - и сам станет истиной первой инстанции. Как монеты определенного достоинства не теряют ценности, даже когда рушатся государства, их отчеканившие,- потому что золото может быть перелито в любую форму.