нет худа без добра
Ответив друзьям на их комменты о несчастном ЭксЛибрисе, полез в Путешествие в Арзрум - задумался над "сценой сопровождения тела Грибоедова", о которой упомянул рецензент. Ведь, насколько помню, Пушкин говорит о том, что повстречал арбу с телом, но никуда ее не сопровождал. И зачитался. Позванивает почта стыками рельс,- проглядываю параллельно вызванную на себя переписку лингвистов о лексическом запасе языков, и что-то соображаю, но не знаю, что им написать, как "примениться", как "угадать" их, как Пушкин своего чичерона. Думаю извинительно, что чтение Арзрума - то же участие. Недели две назад Лидия_Гинзбург писала в ленту, как ценны ночные часы вываливанием вовне хронологии - любимый мой юзер, каждое слово исходит заряженное тяжелым качеством, ни одной раковины или каверны, а ведь теми же словами пишет, контуры совпадают с дутой латунью, до погружения в ванну. Вот и я вывалился.

Вспомнил невольно, конечно, Ф.К., читавшего до меня эти же строчки. "Задумчивый, рассеянный, смутно мучимый мыслью, что матери он как бы не сказал самого главного, Федор Константинович вернулся к себе, разулся, отломил с обрывком серебра угол плитки, придвинул к себе раскрытую на диване книгу... "Жатва струилась, ожидая серпа". Опять этот божественный укол! А как звала, как подсказывала строка о Тереке ("то-то был он ужасен!") или - еще точнее, еще ближе - о татарских женщинах: "Оне сидели верхами, окутанные в чадры: видны были у них только глаза да каблуки"."

Вечный вопрос: А почему божественный укол? что он чувствовал? На что указывал взглядом болезненно-отверстым? "Я ехал посреди плодоносных нив и цветущих лугов. Жатва струилась, ожидая серпа. Я любовался прекрасной землею, коей плодородие вошло на Востоке в пословицу." Да, между прекрасных, но внятно-изъявительных предложений, "жатва... ожидая серпа" вдруг просверкивает отражением иных времен и событий, притянутых вдруг в ясный полдень - как беременно иным смыслом это ожидание. И колосья уже не растения, даже не пшеница или овес - а просто жатва, как новобранцы уже не люди, не иваны и петры, а солдаты, и значит, скоро увезут их гибнуть на шипку. Грядет что-то, что мы не можем знать, но что можем почувствовать сквозь предчувствие слова, как через влажный запах травы перед грозой.

И то же самое с "тереком". Не сразу нашел эту строку, далеко оказалась отстоящей от татар и серпа - в 1 главе. "Таковые случаи бывают обыкновенно каждые семь лет. Огромная глыба, свалясь, засыпала ущелие на целую версту и запрудила Терек. Часовые, стоявшие ниже, слышали ужасный грохот и увидели, что река быстро мелела и в четверть часа совсем утихла и истощилась. Терек прорылся сквозь обвал не прежде, как через два часа. То-то был он ужасен!" Опять намек на нечто, что то ли было, то ли будет, что-то, оставшееся за кадром. И Ф.К. хочет, кажется, понять силу слова, не называющего, а предсказывающего, придвигающего к собственному взгляду, "даль указуя перстом", но не более.

"Глаза да каблуки" - почему они были только видны? Разве не видны были сами их чадры? ведь перед Пушкиным были не сомовские портреты, с пустотой между лицом и кистью руки. Понятно, что чадра была Пушкину не счет, ткань завесы не учитывалась, ему нужна была пятка,- а уж дальше воображенье "мгновенно дорисует остальное". Ну или хоть каблук. Но чем для Ф.К. "еще точнее, еще ближе" были эти полуотсутствующие татарки? тем же отсутствием, намеком, неговорением самого главного, иной материальностью, которую нужно ставить на туза воображенья, чтоб целый мир у ночи отыграть? Или той "границей" реальности, которая "имела для меня что-то таинственное", которую после умозрительных путешествий Федора задумал перейти во плоти Мартын?

И как Ф.К. читает книгу - с конца к началу, от "жатвы", равнодушно перепрыгивая через тело Грибоеда, к первой главе, а затем назад, к другой стороне той же арбы? Или это, как увы приходится думать, тот самый патчворк, которым сделан весь "Дар", как otte_pelle@lj точно до болезненности выразилась. А я и знал, но слова не нашел, так что как бы и не знал.

Но и весь ход взгляда и времени в Арзруме удивителен. "Мы ехали по широкому лугу, по густой зеленой траве, орошенной росою и каплями вчерашнего дождя. Перед нами блистала речка, через которую должны мы были переправиться". Целая анфилада времен, посреди которой стоит рассказчик, словно на широком лугу, - вчерашний дождь еще не высох, и речка ждет переправы, и поэт не медлит, но замечает вдруг себя между этими блистающими вечностями, ласковыми жерновами, и когда наконец переправляется, по дороге воспомнив детство и юношеские скитанья, оказывается, что прошлое не обуздано им так же, как конь (или лошадь) - "этот берег был уже завоеван".

"Солдаты подошли к нему с намерением его приколоть, может быть из человеколюбия" напомнило известную сцену из "Капитанской дочки", "Вперед не стану судить о человеке по его бараньей папахе и по крашеным ногтям" - аналогичный призыв из Онегина, а "Вскоре показались делибаши и закружились в долине, перестреливаясь с нашими казаками" - последний коммент ivanov_petrov@lja.

Спасибо ходу вещей - побродил по степям, щеки горят.