Богушевская
Был на концерте Богушевской в «ЦДЛ». До этого ни звука ее не слышал. Глядел во все глаза, обступленный со всех сторон призраками чужих мнений. Ты одобрительно посмеялась, что у меня мрачный вид и что это говорит о моем интересе. А ведь и правда.

Сначала пела Вертинского и т.п. – а я глядел, как ведет себя на сцене – с очень сдержанной порывистостью. Какой-то постоянный шифт в умных глазах: как будто все, что делала на сцене, было лишь сопровождением того настороженного понимания, которое стояло в глазах. Показалось, что это тип женского осознающего себя ума, отзывчивого и печально-жестковатого: живо вспомнил Галю Г.

Запела своё - мгновенно уловилось: началось настоящее, адекватное. Вместе с тем вскипела в крови бешеная идиосинкразия: душа оказалась совершенно не готова к этой обнаженности лирики, очищенной до таких простых, никуда не встающих, ничем не оправданных слов. Как будто из речи отскребли все привычное, застилающее - и остался скелет «литературы», как бывает обнаженность штукатурки до кирпича. Или все эти слова стояли в какой-то иной системе координат, мне непонятной? Сидел, мрачный, вслушивался недоверчиво. 10 лет назад бежал бы сломя голову. Теперь – слушал.

Потом запела «Август». С первых нот стало ясно, что это оно. Замеревший рассудок еще успел подсказать предсказуемую рифму, еще услышал «поля-тополя» – но, наконец, отвалился как порожняя ступень… В голове вышибло пробки, я перестал слышать текст, он превратился в фонетический ручей чистой эмоции. Слова сгорали бездымным порохом, давая чистое пламя музыкальности. Музыкальная фраза изгибалась, распускалась до полного развития - и длилась сверх того, до полного иссякания дыхания, погружая зачарованного слушателя в кислородное голодание, от которого кружилась голова. И, когда казалось, что все закончилось, - ее точный голубоватый голос начинал высасывающий душу разматывающий ход заново.

После концерта мы говорили с тобой о словах, я вспомнил призыв эпохи «по линованной бумаге писать поперек» и об особой смелости писать вдоль. Сейчас понимаю, что это было суждение мимо. Мне привычно отношение к словам как к инструменту продирания – чем больше на них заусениц, тем легче продираться сквозь свиную кожу реальности – но я беспомощен перед силой прямого слова, даже если это слово беспомощно.

Кто-то должен это делать. Как трудно говорить. По-русски «я люблю тебя» невозможно трудно. Главные слова звучат у нас куда сильнее, пахучее – и оттого опаснее. Все слова дикие, не обтертые. Каждый раз ступаешь в прямое высказывание как в осоку, не зная, что выйдет. Скажи слово чуть мимо – сразу получится пошлость. И сразу, из целомудрия, убегаешь в ужимки и цитирование Тургенева, припадаешь к незамутненным временам, когда еще можно было пить из истоков и ручьев. На человека, говорящего в глаза «не печалься, не плачь… нам любви той не вернуть» - готов дивиться как на героя. «С каких небесных облаков, с каких небесных островов». Надо написать отдельный пост о том, что в 2006 году до невозможности пошло употреблять слово «пошлость». Все живое сейчас подпадает под этот ненавистный термин. И это говорю я? Ощупываю лицо. И все-таки так.