| 6:30p |
Шотландцы, голосование, меня убьют - сон, наверное
Как будто мы на какой-то сцене, но сцена эта, скорее, дощатый киоск, из широкого окошка которого мы вещаем людям, собравшимся за его пределами – тоже в дощатом, желтой вагонкой обделанном, пространстве, немногим больше. Мой напарник говорит людям: «тот, кто из вас за, поднимите паспорта!» Встает лес самых разных паспортов. «А кто иначе?» - опять целое соцветие. Я все дергаю потихоньку напарника за рукав, а за что вообще голосуем? - но он отмахивается, горячо занятый делом. Тогда я произношу людям: я не знаю, за что голосовать, поэтому вот, предъявляю один мой паспорт – и поднимаю его в окно. И одновременно замечаю, что в далеком углу этой сауны целая группка людей продолжает держать свои паспорта перед-над собой, как бы загораживаясь ими, и держала так во все время голосования: «шотландцы», понимаю я с уважением. «А можете ли вы спеть гимны своих стран?» - спрашивает мой напарник. Затягивают гимны дюжины стран, получается гармонический хор, от которого у меня хребты по спине, я понимаю, что мы все идем на войну. «И если вы чувствуете сейчас готовность умереть, то то, что вы чувствыуете – это семь процентов от того, как это будет,»– говорит мой напарник, и я узнаю его, это N., однокашник, офицер, побывавший в Афганистане.- „Когда придется решать, пожертвовать ли вам жизнью или нет, это будет совсем иначе“ – Он ложится навзничь на доски нашего помоста, я так и держусь за его рукав, пропитываясь ужасным знанием, которое начинает исходить от него, знающего, какова смерть. Ничего сверхъестественного, просто, понимая, что это скоро будет, мои мышцы воображения вдруг наливаются свежей силой, и я на секунду попадаю туда, где я уже – не прощаюсь, не расстаюсь – а осознаю финал жизни. „Тебе будет о чем пожалеть?“ – спрашивает он меня. Я честно отвечаю, что нестерпимо представлять, как оставить одних своих близких, - вижу в миг, как сморщится в них жизнь от известия, нет, не могу тут продолжать, хотя во сне все было полным. „Жаль, что у меня не осталось детей“, говорю, „если бы я знал“. „Но, может, и лучше - как матери одной воспитывать“. „Не написал ничего, - добавляю, - один жж останется“, и как-то это тогда было чуть ли не единственным утешением. Дальше ничего не помню, доски помоста помню, его клетчатую рубашку, закатанную на рукавах, и как он на спине лежал, и я, на локте, был рядом.
Когда утром зазвонил телефон, я думал, сердце разорвется от этого - не страха, не паники, а чувства как будто начинаешь вдох (даже не перед прыжком куда-то, а как, наверное, когда встанет вдруг солнце над горизонтом, увеличившееся в двадцать раз, когда превратится в красный гигант, за восемь минут до гибели) -= начинаешь, зная, что выдоха уже не будет никогда |