Почему я читаю живой журнал. Привет соседним кластерам!
Я читаю ленту друзей каждый день, особенно когда не пишу сам.

Я вижу здесь, что люди равны мне. Что они таковы же, как я сам. Они едут в маршрутках Новокосино, они, матерясь по-русски, выходят разгребать занесенную канадским снегом машину, они лежат дома, в своих постелях от икеи, и пьют хотрэм, и читают Бэнкса в русском переводе. Они мучаются в новокаиновой, галогеновой пытке офисной жизни, и несут утром на работу связку корейских салатов, с бонусом майонеза в углу пакета. Они смотрят из черного окна в черный мир, расчерченный матрицей панельной высотки напротив, думая о том, что эту пустоту, эту черноту можно преодолеть только очередным постом в суицид_ру. Они пишут в живой журнал, едва уснул плаксивый сегодня малыш, и предупреждающе машут рукой на мужа, который терпит живой журнал как невинный порок любимого человека, терпит его как положено любящему: засыпая. Читая живой журнал, я начинаю верить, что мир существует. И может быть, это шанс того, что существую я сам.

Когда я слышу на улице реплику, оторванную от разговора, как клуб дыма отрывается от трубы, я думаю, что этот отрывок уйдет в никуда, а если его зацепить, запечатать в склянку и вдуть в просторы живого журнала, то там он пролетит над чужими головами, навевая другим то же самое чувство, что и мне – и таким образом, он не останется один, и умрет, дав много плода.

Лог рефлексов, коллективное сознательное, живой журнал позволяет заново выучить язык существования на неизвестной новой планете, которая развивается вокруг меня: Мои френды-офф, трогая одно и то же горячее, говорят: горячее, и пробуя одно и то же соленое, произносят: соленое, и губы у них искажаются таким образом, по которому я учусь изгибать губы сам, потому что трудно доверять своему отражению в черном, кривом стекле телевизионного гроба.

Сколько раз я брел сквозь ветер и мороз этой снежной зимы, в Москве ли, в Красноярске ли, в Краснослободске, и смеялся, представляя себе то, что нельзя представить себе: параллельную жизнь других людей. Невидимые мне, они писали сейчас книгу своей живой жизни – и хотя сердце по-старому не верило в жизнь других людей, оно уже внимало аналогиям. Если все мы занимаем соседние кластеры на радужной поверхности Небесного Винчестера, то мы равны и для летящего нам на головы Считывающей Головы, и моя радость от пробирания в фиолетовых снегах равна переживаниям в соседних клетках жизни. А если эта моя радость от снега в лицо, холода, одиночества, бессмысленности моего похода, Ориона у меня по правую руку, намечающейся где-то впереди Волжской ГЭС, вечного неудобства пути по путям электрички (которая будет очень некрасиво, если пробьет бэд блок на зарезервированном под меня месте) – так жива, то тогда я вправе верить в полноту и истинность и той жизни, что кипит за этой фиолетовой стеной моего сознания, и за этим моим Орионом.

Если человек заключен в себе, как в клетке, то нет радостней звука, чем стук по паровому отоплению. Если не в клетке, а в храме, то можно задуматься над природой яркости этого витража. Главное слово – вне нас, но чтобы поверить в звезды и чудеса снаружи, нужно проломить стену и разгерметизировать свою личность, которая будет писать после этого события уже в иной журнал уже иные новости. Но начинать нужно уже здесь. Объединив морзянку и озарения, посетившие обитателей каждой кельи, может быть, мы установим, на каком мы свете, на каком сервере?

Если сейчас так трепещется мое сердце, то чужие сердца бьются мне в унисон. И даже если в другом ритме, то этот дисбаланс мы преодолеем, как преодолевают ноги частый ритм шпал, удобный для хоббита, а не человека. Если их трепет тот же, что мой, то земля полна сознаний, которые отражаются друг в друге. Мне не стыдно за избыток пафоса, стыдно только за нехватку глаголов. Но я буду работать над живой грамматикой.