Доктороу & "О причинах упадка современной русской литературы"
Уже не первую неделю собираюсь родить айсберг о романе Доктороу и причинах упадка современной словесности, да так и не соберусь - перечитываю «Батгейта» в день по чайной ложке – но уже и настроения нет, и на душе совсем другое. Нельзя дважды прочитать один и тот же роман. Напишу пересказ своими словами.

Несколько дней тому назад зубная доктор, сверля мне зуб, спросила меня, люблю ли я сериал «Скорая помощь». Я горячо утвердительно мычал, но аргументированно ответить ей не мог, а потом, когда уже мог, уже было не до того – сейчас вывалю с больного зуба на здоровые. Почему хочется смотреть «ER»? Потому что там действуют люди, на которых хочется смотреть – не персонажи, а хорошие люди. Актер, когда мы на него смотрим, конечно, находится в роли, но то, «верим» ему или нет, - еретически уверен, - находится в зависимости не от его актерской игры, а от нашего исходного доверия этому актеру. Чем он гибче умеет перевоплощаться, тем больше мы ему верим – но не оттого, что у него «мастерства больше», а потому что только человек, которому можно верить, умеет понять другого и стать другим. «Человеческого» успевает так много просочиться сквозь «актерское», в минуту, когда мы на актера смотрим, что уж даже и странно говорить о мастерстве. Это касается и Брюса Виллиса, и Смоктуновского. И когда я смотрю «Скорую помощь», я вижу Грина и Картера как реальных людей, с которыми вхожу в сложный антихудожественный и внесценарный контакт.

Умные режиссеры, кажется, знают этот момент и включают его в свое плетение как основу. Фаворский в 1920е советовал художникам, если на обложку книги выделен редкий качественный материал, не увлекаться виньетками (напротив, необходимыми при дешевой бумаге): материал скажет все за себя сам, достоинство выразительно без ухищрений.

Вот и вчера заметил, что смотрю в «Сенсации» Вуди Аллена - на что? На лицо актера, когда он, главный редактор «Обсервера», рассказывает скучную профессорскую лекцию о чести журналиста, - и питаюсь странным достоинством, исходящим от этого (вероятно, комедийного задуманного) лица. Так и в «Матч-пойнте» все первые 15 минут наслаждался этими аристократическими ряхами, над которыми режиссер иронизирует-иронизирует, да на которые, как всегда в хорошей сатире, нет-нет поверх насмешки и полюбуется. Смотрю куда угодно, только не на художественное, а на то, что идет помимо него. Так киоскер, распахивая дверцу, слышит не только слово заказа, но и шум города, и запах листвы, и рык мебельного грузовика.

Этот же принцип потребления чего-то поверх предлагаемых обстоятельств - главный и в слове. Чем больше неучтенного сверх, тем непредсказуемей и лучше сочинение, и тем меньше в нем от "литературы". Тут на виду разность: в литературе, в отличие от театра и кино, нет живого человека, на котором оседали бы режиссерские испарения. Живой человек тут один: автор. Все дальнейшее – либо его пересказ, либо тени от других живых людей, проходящих по авторскому миру, как по стенке парника. Рассказчик – амплуа автора. Герой – роль, которую он на себя примеряет. Все это вполне внешние и необязательные вещи, но без них ни подмосток, ни представления.

И вот мне кажется, я даже уверен, что причиной упадка – дошел-таки! – современной словесности является пренебрежение этим внелитературным в литературе. Писателям все время кажется, что если в романе будет все, чему должно быть в романе, то это будет и замечательно, и этого будет довольно. Они будто выделяют из себя рассказчика, как приказчика, и далее передают управление хозяйством ему, рассчитывая, что все будет прекрасно – и потом, как Николай Ростов, удивляются, сверяя «счета всего»: на бумаге все сходится, а имение приходится продавать с молотка. Отделение рассказчика мне вообще кажется делом невозможным, устарелым и опасным. Вы скажете, что бывает особый рассказчик, как у Лескова, который сознательно не равен автору - и что Эдичка Эдуарду, а Веничка Венедикту даже не конгруэнтны. Это я все понимаю… но ведь это все неправда. Вытащите введенные в институтах Введения в литературоведения, спустите их в мусоропровод. Рассказчик – это автор, данный нам в ощущениях, и чем ближе к нам сочинение, чем больше оно разрастается, как земля перед парашютистом, тем окончательнее уменьшается и стирается граница между рассказчиком и автором. До конца уничтожиться она не может, поскольку это существа разной природы, но в самый знойный полдень рассказчик возвращается в автора, как тень в человека или парашют в ранец.

Доктороу или Фаулз, или очень многие англосаксонцы, осознают, или инстинктивно чувствуют, эту важность честно рассказанных историй,- какая бы мифологическая или гангстерская чушь ими ни повествовалась,- и дорожат этой способностью обращения к читателю. А читатель ценит этот непосредственный контакт, и ради него, может быть, и читает долгий роман. В случае с англосаксонской литературой до сих пор можно читать автора, а не его роман. То, что по-русски до сих пор можно сказать: «Я читаю (фамилия в род.падеже)», кажется мне особым грамматическим казусом, потому что все давно потребляют произведения писателей, написанные ими в сознательном отдалении от своих гомункулусов – и ведь нельзя же представить себе, в самом деле, будто романы Б., С., или П. написаны ими всерьез и выдаются как свои искренние убеждения. «Литература игра», скажете вы мне, но все дело в том, что разница между Thief-III и стрельбой из самодельного лука в консервную банку – бесконечна.

Рассказчик, кажется, умер - отстрелился вместе с автором как те две разгонные ступени шаттла, которые я тут на днях постил, и приземляется на парашюте в родные воды – в то время на высокую бескислородную орбиту выходят на автопилоте саморассказанные истории. Оверхед_мск, помните ли вы такое сообщество? Безумная популярность его в жж была не случайна – люди почуяли в нем образ поджарого будущего литературы, свободного от пафоса, обязательств, толкований и препарирований. Но возможно ли долго читать слышимые самостоятельно истории? В них есть все, но ничего не остается. Поглощенная наедине с самим собой биомасса, вот что такое эти занимательные истории. Приходится густо посыпать их анекдотическим перцем, чтоб это хоть как-то усваивалось душой. Иначе, как в моркови без масла, витамин проходит мимо незамеченной пипой.

Совсем тяжело с автором и рассказчиком в поэзии, где господствуют безличные формы. Особо чарует меня формула «говоришь,(...)», - вариант: "(...) ,говорит, (...)" - которую современная русскоязычная поэзия применяет для создания особой атмосферы, одновременно интимной и совершенно безответственной. Страсти, действия и смыслы теряют своих носителей, как сброшенные хвосты ящериц, и вьются по строчкам сами по себе, не опасаясь привлечения в околоток за результаты своей безличной агонии. Увы, и галоши в тех кучах, которые в 20-е годы громоздились в сенях поэтических собраний, имели принадлежность – иначе откуда бы потомство знало, что Мандельштам любил уйти в крепких галошах Эйхенбаума?

«Как это правильно, как много в этом спокойствия уверенного в себе, осознающего себя человека - в простом, невзрачном подходе к своему писательскому делу!, - писал в прошлом году прошлогодний bars_of_cage.- Сесть и начать писать историю, про мальчишку, про его вхождение в банду Немца Шульца (здесь Барз говорит о Билли Батгейте из одноименного романа Доктороу – b-o-c.; V.07) - в расчете, что по мере размеренного протестанского вытесывания фигурки в ней проступит и оправдание, и смысл, и все то побочное, впитавшееся запахом (ради чего пишутся истории, нарочно губчатые, чтобы этот на первый взгляд посторонний запах впитать). Подход ремесленника против подхода жреца: насколько верстак стабильнее треножника! Англичане и американцы склонны к подробному разворачиванию простых вещей, как бы медленному вращению карандаша в школьной карандашеточке с прозрачным окошком, так что мы можем видеть за плексигласом, как непрерывной линией развивается исходно понятный миллиметр красноватого дерева. И автор, и читатель знают загодя все, что будет рассказано, как двинется мальчик к окошку банка, как он будет дожидаться своего патрона, и автор имеет дело с этими двумя ожиданиями - своим и читательским, соизмеряя свои силы и такт, чтобы отступить от накатанного стиля изложения и способа разворачивания интриги, но не порвать с ним вовсе - та же задача известна и поварам на ночных кухнях: очистить картофель, не отрывая ножа, но и не вгрызаясь под шкурку. Конечно, Доктороу мастер рассказывания - жанра, кажется, у нас уже забытого и потерянного, как умение писать стихи куплетами - он хоть и посыпает роман петрушкой диалогов, но все равно помнит, что главное ядро его романа - повесть. Повествование, весть - мессидж в чистом виде, авторская речь, относящаяся к фабуле как грунт к холсту - нет, масло ко грунту - нет, рисунок к туши, из которого состоит. Тот же зазор хочется отыскать и между автором и рассказчиком - но тут чем он меньше, тем больше коэффициент передаваемого электрического импульса - загадка! труднее всего быть просто собой, а не рассказывать историю от какого-то другого себя: в конце концов, Евгения Онегина написал больший Пушкин, чем путешественник в Арзрум, как бы ни вил себе локон первый и не пускал себе галльскую желчь второй. "Литература" ущербна сразу, как только допускается этот зазор, в эту щель в космос мгновенно высвистывает остатки тепла, если себе его разрешить, и где-то тут объяснение того, почему так невозможно невозможны, как солидол, романы НН и NN: никто ни во что не верит, герой не доверяет рассказчику, рассказчик - автору, автор - читателю, читатель самому себе: все повязаны круговой порукой очковтирательства, как производители и потребители японских кроссвордов, все только ждут сигнала, чтобы разбежаться, все связаны только личным корыстным сиюминутным интересом, на одно звено, достаточно петельке соскочить с крючка, чтобы весь казавшийся состоявшимся носочек, быстро трепеща, распустился. Этот недостаток веры, имею смелость предположить, общий. Как нехватка йода, он сказывается на всей нашей жизни, особенно политической, а не только в литературе.»

В общем и целом, я с ним до сих пор согласен.
Дело за малым: читателю начать себя, наконец, уважать, а писателю, наконец, стать человеком.