стр.
Железный поручень, отсверкивая под фонарем, оказался покрыт инеем и замерцал, утратив измерения. Угол гаража-пенала был страшно смят и прорван, зияя рваной темнотой, как будто здесь материализовался терминатор из другой вселенной, ушел потом голый через сугробы. Причесанная женщина в норковой шубе, с тонкими ногами, семенила передо мной, локтем прижимая сумочку - я, обогнав ее, зачем-то заглянул ей в лицо. Смотря на инистое и темное вокруг, - голубятня, разрисованная масляными зелеными листьями, ух ты, как припарковался - и смотря на свои башмаки, размеренными челночками выходящие из-под меня по дороге, подумал мельком о том, как меняет предустановка сознания всю эту "объективность",- так же, как этот иней, добавляя мерцание, дополняет трехмерность чуть ли не до отмены - что будь я угрюм, я видел бы бессмысленное скопище болванок в том, что сейчас вижу запечатанными сосудами, ждущими осторожного отвинчивания крышечек.

В пустом подземном переходе лежала распахнутая рекламная газета - я, проходя и уже подозревая начинающуюся синхронность событий, всего-со-всем, - признак какого-то начинающегося настоящего,- посмотрел ей в лицо, но не разобрал ни слова, как в той записи садящегося на Титан "Гюйгенса", который гелуряно - регулярно - включается в моем плеере. Вот что я вижу? спросил я себя? Вижу гранитные ступени, блестящие как сало, с набившимся в угол снегом, вижу щель под гранитом, где раствор треснул - и почему эта трещина такая осмысленная сейчас? Я не знаю.

Кубики света, сосисочные киоски - перебирающие руками в этом световом глицерине женщины, заключенные этих парадных одиночек. В первой хозяйка склонилась вниз, и я видел только натянутый желтый сатин ее спины, а во втором девушка с пучком на затылке шептала губами мантры, которые считывала с маленьких листиков в левой руке, правой же перебирала четки калькулятора. И вот обе они ушли назад в своих ковчегах.

Две моих тени, как лопасти ножниц, стремились слиться, но не могли, потому что чем ближе были они к слиянию, тем окончательнее истаивали - меня перенимал следующий фонарь. Ступая на дорогу с тротуара, волком поворачиваясь налево, чтобы не сбить наушников, глядел на моргающий профиль автомобиля, которому музыка запрещала опознаваться подробнее чем автомобиль, и ускорял шаг, пока тот таким же волком разворачивался ко мне решеткой радиатора. Понимал, видя машины, летящие по проспекту, всю странную отдельность предметов, которую видеть было так же странно, как и всеобщую связь, в другие минуты. В каждой коробочке сидели люди, тоже отдельные, живущие внутри себя, - за летящими машинами неподвижно тянулись дома, в домах окна, за окнами лампы, под лампами люди. В этой отдельности была сила различения каждого, неоспоримого равенства всего различенного - чем достигалась та же отдаленная гармония, что и в единстве соборности. Чтобы попасть на другой конец земли, все равно куда лететь.

Вдруг в просвет между домами увидел далекое здание Сбербанка, сквозь мутную снежность воздуха особенно неподвижное, со светящимся своим аистовым гнездом - и совершенно без связи со всем предыдущим понял, что нужно было ковать железо, пока оно горячо. Что все застыло и остановилось так, как оно вышло из точки горения в начале 90-х, что у жизни есть два состояния, как у металла - расплавленное и застывшее. Как ту детскую ложку, полную расплавленного свинца, можно было поправить ровно секунду - потом все, металл схватывался,- так схватилось что-то теперь вокруг, и уже не поправишь, как бы ни несчастен был от этих заусенцев, замерших потеков и некрасиво провалившейся середки.