с
В деревенском доме я лежу на одной перине с ним, молодым человеком, и не сплю, меня подташнивает от того, что утром меня должны как-то убить, и он и есть главный, кто это решил. "Не могу уснуть", говорю ему, извиняясь - он машет мне рукой, чтобы я ложился на другую кровать. Я перекладываюсь, и лежу теперь на жестком, глядя на иную оттуда комнату, и думаю, как же спастись, не могут ведь меня убить. Вроде как по делу выхожу наружу, и бегу - заборами, задами, выбегаю на край озера, у меня в руке короткий кухонный нож для чистки картофеля. За мной всюду погоня, я мечусь. Но никто из догоняющих не хватает меня, не вяжет, я тычу в них ножом, и они останавливаются, заговорщически извиняясь. Моя сестра показывает мне руки, все изрезанные ножом, и говорит слова ободрения, я добавляю к ранам еще одну, и мы оба смотрим на эту расходящуюся линию по коже. "Беги, увидимся", говорит она. Я бегу на берег, вижу брошенную лодку, смотрю на воду, на пролив, но думаю, что долго буду бить веслами по воде, что буду беззащитен. Один из преследователей оказывается рядом, я осторожно, пришептывая ему, чтоб молчал, тычу ему в живот, ножик входит туго и с удовольствием как в резину, мы оба смотрим. Я так же, слыша сопротивление резины, вытаскиваю ножик, он зажимает рану рукой, шепча удовлетворенно: "два-три кольца только прорезал", и делая мне знак, что будет теперь молчать, останавливается. Я отбегаю и, делая вид, что срываю ягоду, всовываю ножик под мох, полностью, с ручкой, запечатываю мхом, чтобы никто не нашел, и бегу в заросли ивовых прутьев, раздвигая их руками и головой, что-то приговаривая, поняв вдруг всей душой, что меня поймают, обязательно поймают, и всё. Я бегу поднимающимся склоном леса, потом задами домов, боясь, что кто-то вынырнет мне навстречу, и все на этом закончится. Все против меня, мне приходится преодолевать сопротивление, я ползу почти по-пластунски, не чтобы спрятаться, а чтобы суметь преодолеть эту вязкость. Подбираю гнилой апельсин - здесь на задах много палых фруктов, - ем. Кажется, прошло уже столько времени, годы. Вижу расшатанный пень, хватаю его и тихо раскачиваю дальше, пока не выдираю наружу. За ним тянется корень, я тащу и выдираю и корень. С этим выдраннымс их почвы суком выбредаю из-за угла, и вижу женщину, по виду румынку, или молдаванку, сидящую и что-то стряпающую на улице по хозяйству, в холстинном рабочем платье. И я смотрю на нее, понимая, что она сейчас может закричать и выдать меня, и она смотрит на меня, понимая, что может, и что я тоже могу ножом зарезать ее, - нет, какой нож, - и так мы смотрим. Я шепчу и бормочу ей что-то увещевательное, объяснительное, и она не шевелится, а потом кивает мне, что я могу взять сук с собой, и идти. Я благодарю ее, она делает мне знак, скрывается в избу, и выносит мне бумажку из тетрадки, объясняя знаками, что на бумажке написано как нужно правильно просить и умолять на их языке. Я стою, взвалив этот пень и корень себе на плечи, подавленный их тяжестью.