Мердок Мэрдок Murdoch = 6 пунктов
Связного текста про нее мне не написать - никак не получается сосредоточиться на сутки. Но, может, это и к лучшему. Сел и записал WYSIWYG (так кажется, переводится чукча, который поет что видит, видит что поет?).

0. Вступление. В армии я заболел скарлатиной, и меня отвезли в госпиталь. Там положили в отдельную палату, вероятно, как заразного. И когда ко мне приезжала сестра - или это была ты? - то привезла мне книжку "Черный принц". Эта предыстория чтения важна: позабытое невероятное тогда одиночество, жаркое и ясное сознание, голые стены, четыре раза в день старушка со шприцем, чтение строки за строкой. Я читал сутки, и когда дошел до эпилога, то сошел с ума. Помню, как зарывшись в одеяло и встав под ним на четвереньки, обводил невидимое окружающее невидящими глазами, что-то шептал, молился и обливался слезами поражения и раздражения всех органов восприятия. Не знаю, что это было, но это было, и больше уж так не бывало. Это важное предисловие. Когда слышу слово Мердок, всегда напрягаюсь и подбираюсь, как при произнесении имени бывшей возлюбленной. Битов когда-то рассказывал, как встречался с ней в Лондоне. Сухонькая старушка, похожая на королеву Елизавету.

1. По всем мелким характеристикам - по нейтральности тона - по тому, где она отступает, где приступает - по всему словообразованию видно, насколько чрезвычайно умная и образованная женщина. (Может, жж развивает склонности наблюдать человека сквозь слова, как девушку в душе за занавеской, а может, просто направляет глаза в эту сторону совпадений-несовпадений). Преподаватель философии, исследовательница Сартра и т.п.
И в случае прозы занята своеобразным downshifting*ом, который и дает поразительные результаты. Как будто ее догадкам там, где им не давал выразиться их инструментарий, в случае усечения инструментария до минимума, вдруг обреталась свобода. Простор усечения. Переселение в каморку чужой предполагаемой души, или просто в частокол повествования.
В 20 веке ученые сползают в подшерсток литературы, как пилоты из пропеллерных самолетов, потерпевших катастрофу над сельвой, увязших фюзеляжами в листве. Толкиен, Умберто Эко и пр.пр. Конец эры отвлеченности, переход к лабораторным занятиям.
Она занимается конструированием, но держа в голове нечто несводимое к конструкции - но что каким-то образом сказывается в качестве конструированного, как, скажем, продуманное утром соображение сказывается на стиле складывания дров в вечернюю поленницу.

2. Романисты, вероятно, бывают двух типов - знающие, куда они клонят, и не знающие (не желающие знать и пр.). Не знаю, справедливо ли будет вывесить хоругвь с Львом Толстым над вторым кораблем, но икону с Достоевским точно следует водрузить на лоб первому паровозу. Любой роман Мердок (я прочитал только три, но люблю обобщать) - это чугунные рельсы, на которые тебя как вагонетку ставят. И уже по первым метрам гладкого качения понятно, как рассчитано движение, как оно плавно и неотвратимо, с каким свистом разноса понесутся эти мирные окрестности в конце спуска. И никуда не сойти с полотна. В этом Мердок автор совершенно достоевский. Правда, Достоевский стелил мягче, у него еще рессоры 19 века и сенцо русской литературы. Мердок садит прямо на прохладное дно вагонетки. Может быть, поэтому начинаешь дрожать с первой страницы, в самом начале русской горки английского романа. Вибрация в ответ на Мердок - куда более мелкая, но вводящая все душевные конструкции во флаттер, в отличие от крупной животной дрожи Дости (тем безопасной, что обращающейся к влажной плоти, не к костяку)

3. Соединение безудержного умственного кошмара с мелочной размеренностью бытия прекрасно известно нам по западной литературе. Умом в прахе истлевая, телом европейский герой здрав и бодр - и повелевает им в разумной до костей действительности. По четвергам Хиллари ужинает у Импайеттов, по пятницам у Кристел, и посреди кошмара осведомляется, "не пришло ли привычное писмо от Томми" (с.101). Пришло. Расчисленность, полированность, намыленность жизни - уж европейцам-то не приходится, как русским, "все свои силы тратить на то, чтобы жить" - приводит к кентавровому существованию, когда механические ноги ведут нужды низкой жизни, а пустоватый малосильный верх треплется на плотном ветру, не зная, как ему быть, куда ему рулить, в этом мире выбора из шести граней игральной кости, а не свободы шарикоподшипника из развалившегося сустава. В мире перекладывания стрелок, а не штурвала. Мердок далеко ушла от детской радости Честертона, который вместе с Бродским уверял, что чудо не в непредсказуемости, а в предсказуемости - когда поезд, сквозь города и бури, приходит на вокзал Челси ровно в 20.08. Но как-то, "когда христанство ушло", в последовательности выводов из вводов начинаешь подозревать автомат по выдаче кока-колы. По своей кольцевой линии метро Хиллари едет либо налево, либо направо, и в назначенный час открытия пабов выходит в ближайший паб. Вот (вся) его свобода и (весь) его бунт.

4. Читателю Мердок лучше не думать о том, в какую сторону кольцевой он движется. Между тем именно этим, - шепот "садовник... садовник... обратите внимание на садовника!", - отчего-то заняты "предисловия" ко книжкам (в последние годы, к счастью, редкие и формальные), жанр насквозь советский (не вздумайте покидать вагона). Меня возмущает, когда кто-то хочет облизать мое эскимо. Поэтому не буду говорить о сюжете "Дитяти слова". Хотя в сюжетах какая-то ужасно львиная доля достоинств романов М. Мне как-то подозревается в этом большая смелость. Поставить все на карту сюжетности - это как ставить на цифру, вместо красного или черного цветов. Скажем, интеллектуальная литература или русская - будто оставляет себе пару фишек про запас, в виде лирических отступлений, или гуманистической направленности, или какой-нибудь злободневной питательности. Даже сюжеты у нас таковы, что они не вполне сюжеты - они могут быть добры, или злободневны, или хороши "сами по себе" - как, скажем, повесть про войну хороша уже своей направленностью, и за то уже не может погибнуть бесславно, как и роман про врача или честного писателя. М. берет себе сюжет пальп-литературы, и не позволяет себе красивостей в его конструировании. Такие сюжеты радуют как мебель от Икеи, в сравнении с уютом белорусских диванов. При этом ведь они достаточно однотипны, и скреплены стандартными блестящими уголками фрейдизма, и гомосексуальных заходов. А поди ж ты, забирает каждый раз как заново.

5. Меня разыгрывают как по нотам, или как единственного несведующего в компании давно все знающих старшеклассников - такое читательское чувство. "Когда изумляешься ВМЕСТЕ с автором книги, - когда он сам еще не знает, к чему приведет эта логика – это совсем не то, что" - такая запись в тетрадке. Вроде бы верная. Но эта радость изумления несоповставима с болью открытия каких-то ужасных вещей, когда перед тобой, без твоего ведома, целое авторское мироздание разыгрывает спектакль. Фаулз, небось, зачитывался Мердок, когда писал "Волшебника", с его юношей, попавшим в спектакль чужоц воли, как мальчишка Одоевского в "Городке в табакерке". Наверное, эти злодейские привычки Мердок можно возвести, и наверняка возведены уже, к разному экзистенциализму и пр., но неохота в это вникать, чтобы не потерять ощущение первичности в ее романах. Так же совершенно незачем перечитывать "Мифы народов мира" перед чтением "Властелина колец". Но только любые "Городки" и "Властелины" - это, все-таки, притчи и сказки. А тут роман, и люди тут живые, и ходят они по реальным тротуарам, и служат во 2-й налоговой, на Б.Переяславской, и т.п. Когда фатумом начинает истекать карта метро в вагоне, это производит куда более неизгладимое впечатление, чем если это привозная икона. Смутная аналогия, но уж какая есть. В результате ее обыденная лондонская реальность оказывается той же природы, что быт в "Матрице" - вроде совсем привычные, только кошки как-то промаргивают.

6. "Сразу почувствовал, что все-таки подцепил эту чертову простуду" (с.102) - прочитав эту строчку, сразу почувствовал, что все-таки подцепил эту чертову простуду. Как, читая про кораблекрушение, слизываешь брызги с губы. Ел банку вареных бобов "Хайнц", пока лежа слушал, как Хиллари говорит, что всегда ест вареные бобы. Это мне кажется, или греки устраивали трагедии из тех же вещей, в которых сами жили? Сращение искусства с жизнью, превращение литературы в руководство. Мое постоянное подозрение, что сложность предполагает отвлечение, отвлечение обозначает мертвенность - а просто история, просто рассказ дает высоту и достоинство. Повествование - писал как-то, в том длинном постинге про Доктороу, - что хочется читать просто повествование, которого должно быть достаточно, как в прогулке достаточно руки в руке, а разговор лишь приятное дополнение совместному глазению по сторонам. Способ рассказывания у Мэрдок близок идеальному. Это идеальная проза. На модном слове идеал... Вот суставчик, почти наугад: «…были адом, ибо тут царствовала свобода» (с.36). Вот, опять немножко шевелятся волосы, просто от звучания и переклацывания слов, еще не под нагрузкой, просто приведенных в движение.