cinema in bombay
Был в кино. Кинотеатр выходит на большую площадь перед одним из здешних сахарных (из тростникового кандиса) дворцов – кажется, вокзалом,- и пока я пытался сфотографировать очередь и вывеску через точильщика ножей (шла картина Wounded), заинтересованный подросток не переставал толкать меня в локоть, чтобы я снимал этот вокзал, как всякий нормальный турист, а не отвлекался глупостями.

Чтобы от него отвязаться, убежал в фойе и, преодолевая смущение от своего насилия над бедными индийцами, поснимал очередь прямой наводкой – бедные фотографы, как изнашивается их психика! Очередь состояла из темнокожих и малорослых мужчин среднего и молодого возраста. Каждый совал в зарешеченное окошечко две тряпочки (десятки) и мелочь: билет в партер стоил 25 рупий (полдоллара) – богачи удалялись на балкон за 35. Но скрепленный пук желтых квитанций на столе кассира был почти непочат, в отличие от фиолетовой кочерыжки.

Пока снимал людей, молодой охранник-билетер, вообще чрезвычайно польщенный съемкой- вероятно, из своей главной роли в кадре,- отпахнул решетку-гармошку и начал впускать людей, необыкновенно аккуратно и готовно прижавшихся грудью к спине предыдущего соседа, как в тюрьме. «with people, with people» - повторял я, не зная, как будет по-индийски “партер” и боясь, что кассир ушлет белого иностранца, как татьяну ларину, на одинокий балкон.

Уже в коридоре было так, как нужно, так, как было при Киплинге – древние изразцовые полы в трещинах, белого в гуашевую синеву оттенка (а не невозможно масляные тона нынешнего кафеля), по стенкам с греческим орнаментом, облуплившиеся стены благородно коричнево-черного цвета, с переплетениями под потолком – все, конечно, опущенное и жутко пыльное. Я вошел в зал, - на экране уже что-то показывали, - по форме он напомнил мне московский “Художественный”, т.е. классический кинематограф. Крашеные деревянные колонны поддерживали балкон, потолок был усеян вращающимися вентиляторами, будто мы собирались взлетать: что-то осоавиахимовское. Рука билетера, увенчанная световым снопиком, помавала мне в зал, уже наполовину заполненный. Вдруг реклама на экране прервалась изображением плывущего полосатого стяга, люди бодро повскакивали со своих мест. В гимне отчетливо различалось слово “Ганга”. После флага появилось изображение сертификата на фильм – это было как если бы бармен, перед тем, как наполнить стакан, показывал бы жаждущему акцизную марку. Государственное регулирование на товары и услуги массового спроса в Индии как в СССР.

Фильм начался. Надежда на субтитры рухнула сразу – но я был не в убытке: сюжетная канва, шекспировской доступности, оказалась представлена так наглядно, что язык, вероятно, лишь дополнял ее оттенками, без которых ни трагедия, ни комедия не гибнут. Гордая седая женщина принимает в своей резиденции делегацию – официальный статус которой подчеркивался фотографом, суетливо обснимывающим присутствующих (френд-фотограф обронил бы, как набоковский Лужин: “невозможный ракурс”). Затем, бросив отчетливую реплику, государственная дама задумывается в кадр, и ее лицо размывается, под нежный звон, какой издает дверца машины времени. И вот уже она юная и запуганная девушка, что ясно из ее косичек, прижатых ко груди рук и сгорбленности, а также поведения (прячется за спину матери). Девушки домогается рослый ухарь, колотящий в дверь и грозно грозящий. Ухаря сопровождает деревенский дурачок, комический персонаж. Мать, вместо того чтобы не отпирать болванам, распахивает дверь и пугается в проеме. Девушка тоже предпочитает пугаться за спиной матери, а не в дальнем углу избы. Действие этой “Поднятой целины” развивалось предсказуемо: болван рассказал о своей беде друганам-повстанцам, зайдя поболтать в их лагерь, состоящий из одной новенькой палатки. (Тут я вспомнил флаг, гимн и важнейшее из искусств. Тамильцы-повстанцы были совершенно шиллеровские, носили на головах красные разбойничьи повязки и по-воровски пили ром из запрокинутой бутылки - дергая кадыками и щедро обливаясь). Бандерша шайки, особо жирными красками нарисованная, предлагает выкрасть упрямицу. Все это нельзя было не понять и уйгуру: между репликами, и так из ситуации ясными, тотчас вклинивалось трезвучие синтезатора, подсказывающее намерение персонажа: в особенно драматические моменты герой лишь успевал быстро вворачивать свое слово между непрестанными ударами колокола, под который бытовая история превращалась в государственный миф. Особенно ясно предписывалось понимать злодейское поведение – например, в сцене подкупа полицейского. Тому поручили раскрыть похищение, но пук ассигнаций, который передала ему парочка (прямо в кабинете) заставили оборотня в погонах убавить служебное рвение. Пук, который мент по-гоголевски незамеченно столкнул стеком в ящик стола, был замечен звукорежиссером, который подал на этом месте гонг закемарившему зрителю. Мало того: когда полицейскому тут же, по совпадению, позвонил начальник края - появившийся в пузыре толстенький мужчина в рубашке и роговых очках – то началась целая звуковая канонада, пробудившая бы и мертвого. Стало ясно, что губернатор берет расследование под свой контроль – не столько из-за девушки, сколько из распоясывания антиправительственных групп. Звук был, собственно говоря, лишним: полицейский, завращав глазами, вскочил и вытянулся во фрунт, с телефонной трубкой в руке (в реальности аппарат непременно грохнулся бы, из ограниченности длины шнута, и разговор бы разъединило), похитителя схватил кондратий, а обалдевшего шута комически мелко пронизало электрическим током. Изверг быстро уяснил ситуацию, вырвал из нагрудного кармана и сунул в лапу полицейскому еще один пук, - скорее, тюк, - затем выдрал пару монет у своего приспешника, бросил ее на стол и замер с вывернутыми карманами штанов и рубашки, болезненно напоминая бедолагу Волка из аналогичной сцены “Ну, погоди”.

Но смех смехом, а это безобразие не вызывало никакого особенного протеста – это все было не вполне кино, в современном понимании слова, а легко растиражированный народный театр, чуть не вертеп, и не скрывалось. Были в фильме и три совершенно дзигавертовские секунды, где режиссер, вдруг вспомнив что-то им в институте виденное, показал искаженное злобой лицо мучителя, данное из ракурса душимой жертвы – но тут же жертва, когда камера вернулась к объективности, простерла к врагу ладони со сжатыми пальцами анфас, и от них повеяло такой махабхаратой, что весь дзига вертов унесся дымом. Из-за всей этой смеси кажется, будто какой-то индийский гомер, теснясь у черного крыльца, тайком подсмотрел шекспировский “глобус” и затем пересказывал свои народные легенды, уже стараясь заливать свою воду в эту благородную форму. Конечно, это была копия копии и развод разведенного, но в этой работе по копиистике и гомеопатии оригинал никуда не теряется, - в пику недавним и, судя по многим признакам, уже скончавшимся теориям. Как-то это в сказках иначе устроено, чем у ксерокопировальных аппаратов. Если бы это было иначе, то, конечно, зрители не хлопали бы так дружно побеждающему добру, не негодовали и не смеялись бы так на злодеев. А однажды на вопль насилуемой героини чья-то глотка вдруг исторгла быстрый,тотже самый, вопль отчаяния – и это случилось слишком внезапно, чтобы заподозрить его в иронии.

В неожиданный момент в фойе зазвонили склянки, под потолком бледно вспыхнули лампы, поверх лбов героев загорелась надпись Interval, перешедшая в объявление, что в театре нельзя spitting (не знаю, что это такое) - народ начал снимать босые пятки со спинок кресел. Пошагал в туалет и я – писсуарная кафельная стена по типу воинской части, вонь, прекрасные стоешно-балочные потолки, работник со шлангом, омывающий струей стены и толчки. Вход в театр оказался затянут решеткой, чтобы избежать неурочных посетителей.

После перерыва я стал смутно отвлекаться, главарь банды стал ужасно напоминать Псоя Короленко на пике концерта, героиня – мою учительницу немецкого Варю Голашвили, и весь сюжет, окукливаясь в назидательную общественно полезную стадию, потерял интерес. Армии повстанцев и правительства бегали друг за другом по лесам и деревням (по 15 человек в каждой, причем умещаясь в кадре), героиня взялась наконец за ум и ружье (хоть стреляла порой, не прибегая к затвору). Через боковую дверь, мимо пишущего смс охранника выбрался на улицу – здесь в индии легко найти дверь – нужно лишь идти на свет. Mne nelovko tak zakachivat, dovablju s izvineniem