Бомбей, продолжение отчета
Как я уже писал, на третий день моего путешествия наступило успокоение и тупость. Мне показалось, что я уже все тут знаю, и живу тут вечность. Я прилагал к этому миру представления мира своего, и вполне получалось - как его понять, так и погасить смутное ощущение самонадувательства. Хотя полностью уже не удается. Вот я стою у переговорного телефона и понимаю, что у этих людей нет стола. Стол – принадлежность телефона и гостиницы. Он есть там, где есть нечто чужое, требующее стола. Европейская же идея стола самого по себе, как отдельного особого пространства, для выделения вещи из мира, сюда не дошла. Так я думаю. Поэтому эти люди сидят на корточках вокруг алюминиевого чайника с кофием, и их граненые стаканчики стоят на земле. Ничто не выделено и не отделено, стакан прямо на груди матери земле, а не на длани бога, как назывался стол на древней Руси. В общем, мое объяснение, чувствую я, зацепляет какое-то колесико, но я совершенно не уверен, не обратного ли хода, в этой табакерке, не пячусь ли я от истины, бодро перебирая рассудком вперед.

...До моей встречи оставалось несколько часов. Положив трубку и расплатившись железными рупиз (в индийском английском нет длительностей, и снято диалектическое противоречие судов и овец) - решил дойти до порта: захотелось посмотреть краны и корабли.

Купленная в гостинице карта удивительно соответствовала действительности: на бумаге протоки всех улиц, кроме проспектов, были безымянны – и так же не обозначены они были и на стенах домов. Пошел по солнцу, прикинув, что мне нужно на восток. По дороге озирался, и видел много.

На свободной площадке между припаркованных машин высилась куча вентиляторных лопастей, и трое мастеров, сидя на корточках, разбирались в их роторах, что-то тестировали, а один уже сосредоточенно перематывал обмотку электродвигателя.

Сомкнув глаза и забросив руки за затылок, спал на длинной узкой тачке ее водитель, перевесив собой один ее конец. Тачки здесь как гондолы в Венеции.

По лесам из бамбука, которыми был обвязан строящийся дом, - из тех монолитов, что сходят в Москве за элитные, - и которые выглядели как остроумная инсталляция, вроде обволакиваний Кристи – быстро карабкался парнишка-индиец в истлевших штанах, с концом шланга через плечо. Добравшись до середины, он принялся поливать водой полотно с названием фирмы.

Вокруг холмика строительной смеси, более напоминающей шлак, толпились в чудовищных лохмотьях, как бурлаки, худющие черные работяги. У одного была в руках мотыга с широким лезвием, и он загребал ею смесь, широкими махами к себе – совсем иначе, чем европейцы, втыкающие лопату тычком от себя.

Уныние знания овладело мною.

Я вышел на улицу, идущую, судя по солнцу, с севера на юг. На другой ее стороне шла бесконечная стена, с редкими дверцами, снабженными запрещающими надписями. Жмуря глаза, тронулся понятно куда.

У таких не следящих за собой мест лучше всего выпытывать их случайную правду.

Вот стоит симпатичный колониальный дом, трехэтажный, обхваченный галерейками, страшно запущенный, с рекламами магазинчиков, кондиционерами и проводами по этим галерейкам - новая жизнь проглотила старую, не ломая ее скорлупы, как питон яйцо. Дом облетает, на пороге // как бы двойного бытия. По балкону третьего этажа двигался человек, сверкая в промежутках между щитами сине-белым перфоратором.

На остановке, на красной крашеной трубе, какие здесь вместо скамеек (чем элитнее квартал, тем толще и благородней трубы), сидит старик с достойным лицом: удивительно, как из юных усатых охломонов здесь получаются в финале апресяны и лихачевы.

Какой-то фаянсовый рай – в витринах ванны, плоскости плитки, унитазы, удивительные раковины – китайские расписные пиалы в метр диаметром.

Полицейский на мопеде остановил грузовичок: пойманный шофер, мальчик по конструкции тела, стоит перед блюстителем закона с таким хитрым заговорщическим видом, будто решается дать ему в лапу. Полицейский, мрачно-усатый, в берете, похожий на продажных полицейских из фильмов, молча восседает на своем сиденье, одна рука на руле, другая на багажнике. Вдруг я вижу, как картина дернулась - ручка мальчика метнулась к багажнику и всунула под ничего не заметившую лапу коричневый пучок ассигнаций – судя по цвету и толщине, десяток десяток.

На тротуаре, под цветущей сиренью, спит на своей картонке нищий, - и дерево тихо усеяло его зловонное тело лиловыми чашечками – «багряницей уже покрыто было зло»

Перешел на другую сторону (забор кончился, начались дворцы) - как всегда, переламывая свою привычку, не умеющую, как цирковая пони или архимед, отвлечься от своих кругов: трудно менять именно неосмысленное, его не за что хватать.

Облокотившись о железный забор полицейского управления, трое мужчин в кофейно-молочных рубашках и брюках потягивали кофе с молоком из граненых стаканчиков (какие здесь в повсеместном ходу). Это было очень красиво, хотя не могу объяснить, чем… говорят, золотых рыбок тоже нужно кормить оранжевыми кормами.

Я подходил к «Вратам Индии». Уличный торговец попытался всучить мне надутую желтую грушу, воздухоизмещением с маленький танкер, раз уж я безумный белый турист.

Ворота Индии оказались триумфальной аркой, возведенной на берегу в приезда короля Георга 5-го (?) с супругой – надо же, сюда приезжал из далекого Лондона король! Сходил на этот берег, озирал окрестность, раскаленное белое небо. В те-то годы! Вторая запасная родина, гигантский край, управляемый с другого конца планеты - как это было интересно.

Все пространство вокруг Ворот забито народом, как в Новый год на Красной площади.

Торговцы разносят ошкуренные четвертованные огурцы, а также обегают людей с эскимо в руке, для пущей привлекательности лишенным упаковки.

Моря, скрытого корабликами и яхтами, толком не видно – только вдалеке из серости моря подымается белый островок форта.

Охранник пропускает к причалу яхт двух женщин европейского вида, крепко держа кованное железо ворот, чтобы снова замкнуть давление пестрой толпы.

На дороге перебирает ногами белая разукрашенная лошадь, пятясь в коляске - парнишка цыганского вида тащил ее под узцы, паркуя. Потом вскакивает на облучок и начинает расслабленно болтать оттуда с приятелем, в ожидании седоков. Его лошадь, с султаном на голове, пышно зашоренная чеканкой, напряженно обращала к нему вспять свои трубчатые уши - и не дрогнула ими во все время, что я там стоял - для нее это была тяжелая рабская работа, в мире, где она ничего не знала. И я знал это, потому что сам был таким же конем в пальто, с пышно зашоренными своим опытом глазами.

Я взобрался в такси, потребовал, чтобы водитель хлопнул откидной ручкой своей мясорубки на капоте, которая здесь вместо счетчика, и в каком-то встревоженном состоянии поехал на мою встречу.

(продолжение следует, дайте отдохнуть и барзу)