Индия: бесконечно много знаков: что-то наконец важное для меня
Итак, вот mood-кривая моего 4-дневного путешествия:

1) ДЕНЬ ПЕРВЫЙ: удивление, страх, растерянность, чувство собственного неумения освоиться с непредсказуемыми обстоятельствами (следовало бы сказать просто «я в шоке»)

2) ДЕНЬ ВТОРОЙ: пробуждение интереса, понимание (вследствие приложения сознания в разные точки), что куда соотносится,

3) ДЕНЬ ТРЕТИЙ: насыщение впечатлениями и восприятием, а также этим приблизительным пониманием - волшебная палочка аналогий уже привычно вскрывает явления. Усталость. Чувство, что все понял, во всем разобрался. Хочу домой.

4) ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ: надо было смотреть не так! понимаешь, что ничего не видел и не понял - что политэкономическая известь, которой ты засыпАл все неясное, слишком холодным снегом покрывала явления.

Я вышел из ворот. Был уже вечер. У меня было отличное настроение: что-то все-таки сложилось в общую картину в последний день. При этом совсем не ту, которую предполагал синопсис моего путешествия, и не ту, про которую мне придется писать. Скорее это было первоначальное разрушение предрассудка. Но этот момент всегда люблю, он самый творческий – момент осознания своего незнания. Отсюда уже можно вырулить уже куда хочешь. Можно даже и не отказываться от предрассудков – все равно они уже будут явственно не те, что прежде. В этом осыпании прежней картины так важно увидеть холст, что уже неважно, какую картинку на ней намалюет мой собственный предрассудок, и что из него потом ухватит предрассудок читателя. «Там оказалась жизнь, а она куда хитрей», - само это чувство главное в ощущении – главное, это тот момент, когда удалось откнопить плакат с очагом, и увидеть за ним очаг настоящий, закопчённый, засыпанный сажей – совершенно неважно, рабочий ли. Главное – этот момент открытия, внезапного расширения, из которого наступает разрежение воздуха и звон в ушах - и которому в музыке, пожалуй, соответствует переход в другую тональность, точно так же никакого сообщения в себе, вроде как, не несущий – и от которого встают волоски на руках. О как расписался о любимых абстракциях.

Я забрался в местный автобус. Нет, все не так. Вот я сейчас сижу перед монитором, перенес все, написанное в Ворде, в Семаджик, и смотрю на мелкие буковки. Писать я могу теперь только в семаджике и только вот этим меленьким-меленьким рубленым шрифтом, когда почти не различаю слов с метрового удаления. И какие у меня мысли. ЧТо сейчас пойду к Оле Карчевской в Буддистский центр, она ждет. Что надо голову вымыть. А газовая колонка сломана. Нужно мембрану в редукторе поменять. Но где ж ее взять. Тогда воду согреть в чайнике. Натянутая цепочка натянутых соображений, не дающая тебе ни провиснуть, в твоем ложном движении фуникулера, ни упасть в пропасть очевидных истин, несовместимых с движением. А какие это истины? что то, что я делаю, вообще-то важно, как ничто не важно. И уж для меня особенно. Не потому, что близко к рубашке, а потому что пока что только я это понимаю, в минуты ясности. Надеюсь, никто не дочитал до этого места. Смешно думать, что вот эта минута, когда я записываю свои случайные впечатления в далекой, в общем, случайной стране, является пиком моей жизни. Особенно когда я решусь, что это так. Тогда это становится важно, когда отдаешься этому трудному пониманию, и тогда начинаешь сбивать всю эту воду слов в какой-то таинственный коллаген... теснится тарарам избыток. А снаружи и не видать разницы. Слова и слова. И как трудно решиться отдаться и поверить. Все хочется медленно так поводить словами, как таракан усами, выходя на простор стола и раздумывая о соотношении опасностей и соблазнов. Я часто слишком задумываюсь над обоснованностью - пора ли? нужно ли? здесь ли? в точке равноудаления тяготений, заплутавшим астероидом, в то время как наибольшую работу производишь, падая уже сквозь атмосферу, а не пробираясь огородами орбит. (Не забыть убрать все это под кат! Кат отсекает две трети читателей, а оставшаяся треть и так представляет, что происходит в твоей голове). Попробую хоть сейчас сменить этот тип разговора. Ведь как абсурдно распределять события хронологически! жизнь, конечно, подбрасывается нам в виде конвейера, но уж не для того, чтобы мы перекладывали ее подарки на параллельную ленту, как сортировщики посылок - а чтобы поедали, что ли, на месте. Итак, автобус. Сейчас, попробую повысить свой градус, не знаю, могут ли это рептилии. Куда ж нам плыть? : диалог аллигаторов.

Я вышел наружу. Все поменялось. Чудесный шифт! Я был почти счастлив. А ведь какая малость - просто удачный вечер, как-то случившееся наконец оправдание командировки. (Не могу достичь высот цинизма, знаю за собой эту слабость - если что-то поручено, считаю, что надо мучаться и отрабатывать). Охранник, вышедший со мной из глинобитных воротец (это был пригород), указал мне рукой на скопление моторикш и лампочки над лавками неподалеку. "Курла", повторил он. "Нот Чембур". Я видел, что он хотел мне помочь, и это согревало и как-то почти, не смейтесь, окрыляло меня. "Бас", сказал он мне. - "360. Курла!" Я поскакал к автобусу, придерживая локтем рюкзак и, кажется, смеясь в голос.

Из-за того, что я пришел в состояние счастья, я увидел (а не наоборот - именно в этой последовательности!), что я был неправ в своей подозрительности, когда думал, что люди чего-то от меня хотят, когда приближаются ко мне. И был неправ, когда считал, что понимаю это. Температура счастья как будто растопила и сплавила уже собравшиеся капельки подозрения - не знаю, что и куда, но происходило что-то сказочное, и со мной, с моей точкой восприятия, в которую человек в минуту счастья превращается, теряя себя со своим рюкзаком.

По узкой лесенке я вскарабкался к водителю, и мы с ним несколько раз повторили друг другу пароль, состоящий из названия станции - сколько бы раз я ни повторил ему "Курла", он кивал мне и курлыкал в ответ, делая успокаивающие движения руками: Курла, конечно, Курла! он был замечательный, водитель, очень оживленный, не слишком бритый, немолодой, он часто смаргивал и не мог найти применения рукам, хотя автобус еще стоял, и рукам было нечего делать. Я хотел было пройти внутрь салона - водитель, вместе с площадкой мотора, по старой конструкторской моде, был еще вместе с пассажирами, Первым Пассажиром, как в истинной демократии, председателем, а не президентом. Ух, как смешно меня разносит. - Но спохватился, что хочу быть рядом, чтобы не проворонить Курлу. За мной в автобус поднимались двое немолодых мужчин в синей униформе - у меня на секунду мелькнуло подозрение, что они пришли штрафовать меня! - это соображение было прилипшая скорлупа к голове цыпленка, я вывез его с родины и из детства - потому что они улыбались мне, радуясь иностранцу, разделившему с ними их автобус. Водитель показал мне, чтобы я садился, не мешал пассажирам, и я уселся на кондукторское место впереди, прижав рюкзак к животу и подобрав ноги.

Вслед за жандармами в автобус всходили - поднимаясь по крутой лесенке, как солнца,- седая старушка в роговых очках и пылающем сари, за ней ребятеночек, одетый как все дети на свете. За ними две мусульманки, закутанные по самые глаза в аспидно-черные полотнища - юность их тел не могла скрыть никакая чернота! - тоже с ребеночком, но совсем другим. Они прошли и сели на сиденье чуть поодаль, я, обернувшись, наслаждаясь свободой своего счастья, уставился в их глаза, удивительно горящие, отделенные ото всего, на черном фоне - то-то были они пронзительны! - девушки что-то будто ответили мне скрытым лицом и переглянулись между собой, поворотив друг ко другу свои будочки - вероятно, смеясь над событием. Как это было все хорошо! Я не боялся бласфемии и харасмента, потому что чувствовал блуждающую на лице улыбку благорасположения, которую в ту минуту мог бы считать с моего лица и лемур и ангел и марсианин. Щелкая компостером, приблизился ко мне контролер, хромой юноша в кофейном мундире, выдал мне билетик, - вот он лежит передо мной - маленькую иконку, зелененький набор для инструментов, крошечный привет шомпольону - в клеточках которого не было ни одного известного мне символа, дернул за желтый шнур под потолком, отдавшийся в красном, пожарного вида, колокольце над головой водителя - и мы тронулись.

Мы тронулись. Это было так: наша квадратная туша понеслась сквозь кашу придорожной жизни, озаряя и раздвигая ее светом фар. Вспыхивали в темноте черные кибитки моторикш,- у большинства этой плотвы не горели огни, некоторые, наоборот, были обвешаны праздничными зелеными огоньками - трепыхались матерчатые спины бегущих детей, желтые крыши таксончиков спешно выворачивали перед нами,- ведь вся жизнь зависела от того, чтобы успеть вклиниться перед китом автобуса - промелькивали обсаженные озирающимися седоками мопеды, вдруг всплывал на горизонте и летел в нас, как отражение в зеркале, другой автобус, магически уклоняясь от лобового столкновения, или пронизая нас в усилии разминовывания. Казалось, что мы плывем в субмарине по оживленному дну кораллового рифа, и вся живность бросалась в свет прожекторов нашего наутилуса, чтобы в нем проявиться и в быть в нем раздавленным. Но чудо: все обходилось! Смотреть на водителя было удовольствие - он превратился в многорукого шиву, быстро перекладывая рулевое колесо, переключая рычаг скоростей, клаксоня резиновой грушей у правого виска и штатным гудком, подергивая шнуром и подавая мне знаки оставаться сидеть, ибо Курла была еще далеко - он был наконец в своей стихии.

Ложе подводной реки освещалось лампочками накаливания, развешанными над выставленными прилавками и заливающим ярким светом недра лавок с фруктами, пакетиками, снадобьями, лекарствами, сандалиями, обоями, колесами, карнизами, рисом, цементом, полотенцами, барарамбой, турурумбой, черерембой. Керосиновые лампы горели на повозках, с которых торговали жареным рисом и лепешками - заворачивая хлеб в газеты, торговец-шиит в белой тюбетейке озирался по сторонам, выглядывая дальнейший путь и покупателей, шофер давал ему гудок, и он чуть приповорачивал голову, в знак произошедшего контакта и понимания. Так, наверное, протискивается нагруженный кислородом эритроцит по капилляру, обходя перекрестки, сбрасывая частями свой груз на остановках по требованию, пробираясь сквозь мембраны, расталкивая белые кровяные тельца и гудя тушам лимфоцитов.

Это была жизнь. Мы все ехали. Шли то ли минуты, то ли часы. Кажется, мы уже сутки двигались так по этой загадочной планете, и все длились эти лавчонки, эти разноцветные толпы, эти шарабанчики и колесницы - и это было, как если бы мы кружили на автобусе по внутренностям строительного рынка, обитатели которого решили бы вдруг отказаться от здравого смысла и защемления выгоды, опустились бы здесь, стали бы жить и есть, нарожали бы детей, забыли бы о жизни вокруг. Но нет, я неправ, в этих потугах доступности - это был не вариант жизни, это была жизнь.

Я попробовал пофотографировать через ветровое стекло автобуса - но мы двигались рывками, и даже на остановках мне не удалось уловить ни минуты покоя, экранчик светился сплошным импрессионизмом и бульваром капуцинок. Автобус принял живое участие в моих съемках, и, кажется, даже водитель попробовал заглянуть мне через плечо, чтобы удивиться сходству с натурой и удовлетворенно покивать ему. Что говорить о трех ребятишках, очарованных моей волшебной шкатулкой! Я сфотографировал их и показал им их темные силуэты - какие огоньки зажглись в их глазах, как они принялись тискать друг друга - в то время как ведь никаких отпечатков не было в их руках, только их собственные тени, которые я им же на мгновение предоставил... они обступили меня, но я показал им, что больше нет кадров - у меня действительно, давно не оставалось места на маленькой моей 64Кб карточке, - и они смирились, не потеряв радости.

Так мы приехали к станции Курла... ребятишки ссыпали вниз, я тронулся за ними, но успел задержаться рядом с водителем и пожать ему руку - кажется, мы как-то одновременно протянули их друг другу. Где была моя еще вчерашняя боязнь телесных контактов? Как славно было сбросить эту корку и остаться без нее свободным.

Я вышел наружу, смеясь и тихо разговаривая с собою по-русски от полноты своего переживания. Как хорошо, что я все-таки дожил, дотерпел до отвала корок. Два часа, у меня два часа до такси в аэропорт. Мои ладони чуть приподнялись, заметил я, когда я подумал о самолете, будто я рассказывал этой шумной толпе вокруг о том, кто я, куда я. В каком-то смысле, я и рассказывал - все лица смотрели на меня, когда я шел вдоль рядов со снедью, и я смотрел на них, признавая, кто я есть таков и что я собираюсь сделать. И это было совсем иначе, чем когда я опускал глаза. Куплю в дорогу папайю, думал я вслух, куплю имбирь - да, какой вкусный был тот чай с имбирем и молоком, которым поил съемочную группу тот хозяин бачков с едой. Как смеялись все, когда я заподозрил, что это перец. Как я пытался объяснить им слово пеппер, и в конце концов нарисовал в блокноте стручок: "Чили!" - воскликнули все, и я хохотал с ними всеми над совпадением и просто от радости понимания, такой простой и такой полной, и тем более полной от простоты, тем более чистой в своей элементарности. Как во все зубы смеялась Пиппи, принявшая во мне такое живое сестринское участие - как она быстро сказала что-то на хинди буфетчику, и он принес мне еще один граненый стаканчик чая, поклонившись и с уважительным почтением сложив руки перед грудью, когда я с благодарностью его взял... Никогда не знал раньше, что такое бывает - когда услуженье другому может быть не обидным унижением и не мазохистическим долгом, - из которого тупика образованный европеец выйдет так, что сам сядет на секунду за обслуживаемый стол, превратившись в просто человека (как писала о том Люша Оттепель), или нахамит своему клиенту, другим способом заявив о своих правах на человеческий ранг (как пишет о том столетие шестая часть земли) - - а осознанным удовольствием, получаемым от удовольствия услужаемому. И как это подключает последнего к невидимому, неведомому прежде источнику любви! я вдруг почувствовал тогда, кроме трепета, что знаю, какие чувства чувствовал в древности человек, когда омывал пыльные ступни дорогого гостя. Он чувствовал радость встречи.

"Джинджер!" - вспомнил я это слово. Имбирь, вот чем пах этот чай. "Джинджер!" - сказал я лавочнику. Он помотал головой. Другой махнул рукой. Я развернулся по его мановению. Нет, тут был другие специи, эта был прилавок с воскурениями. Продавец, не отрывая от меня взгляда, задумчиво протянул руку к ароматическим палочкам. Я шел дальше. Кто-то крикнл мне хэллоу и протянул руку, я в проходе коснулся рукой его руки и поднял ладонь вверх. Сегодня все было уже иначе, хотя и смешно это удовольствие туриста, что он наконец сумел заставить себя снять с носа очки. Вдруг ко мне вывернули навстречу мои дети. "Это мы, с автобуса!" - закричал один из них, стуча себя в грудь. "Знаю, знаю", засмеялся я. "Скажите-ка мне, где здесь можно купить имбирь?" - почему-то ничто н еостанавливало меня больше от того, чтобы нагрузить их моими вопросами - я видел, что им было бы в радость помочь мне, как в радость было мастеру чая протянуть мне стакан. Один, сообразительный, метнулся к продавцу бананов, колдующему над телегой, - от него ко мне - "нам вон туда!" - воскликнул он, и мы тронулись вслед за его рукой. Ватага детей верещала, пока мы двигались в походе по Обретению Имбиря. Нас одним рывком стало больше - откуда взялись все эти детишки? Глаза обращались на наш вопящий поток. Я чувствовал себя линейным кораблем, встречаемым моторками с родными в порту приписки. "Теперь туда!" мы свернули с главной улицы. "Вон, вон!" Лоцманы привели меня к арбе, груженой овощами, с торговкой, едва поднимающейся над уровнем своего товара. Женщина в сари покупала у нее капусту и зелень. Дети наперебой кричали ей о смысле нашего паломничества. Женщина обратилась ко мне. Вокруг нас прибывала толпа зевак. "Джинджер!"- сказал я. Дети включились - и женщина передала мне из заскорузлых пальцев темный корешок. Я не смог его опознать и попросил разрешения его поскрести. Разрешено. Поскреб и понюхал. Холодный резкий пряный запах ударил из сморщенного корня - это был имбирь. "Итс джинджер!"- провозгласил я. Толпа заволновалась. Я оглянулся - вокруг меня, окруженного десятком детей, собралось уже около полусотни взрослых лиц, обращенных на меня с интересом и любопытством, и народ, казалось, все прибывал. Мне стало как-то весело и легко, я впутался в эту жизнь так глубоко, что уже нужно было ее прожить. "Беру!",- сказал я. Берите, кивнула мне торговка, "фриш"! "Но я хочу больше! Больше!" - сказал я агентом Адамсом. - Я хочу килограмм!" ("Килограмм, пронеслось по толпе, он берет килограмм!") - Уан кило!- сказал я громко.- Москва, Россия, снег, ноу имбирь!" - "Деньги вперед", насторожилась продавщица (дети мне переводили, дети же показывали на пальцах, сколько). Я пополз в карман - в кармане была одна мятая десятка и фью койнз. Посмотрел вокруг. Вдруг понял: это все цирк, все пришли поглазеть на увеселение. Пушкиным я показал десятку народу и сделал грустное лицо: мошенничество не прошло! как жаль! продавщица умна... Потом вдруг поднял палец вверх и опасливо заглянул себе на пояс. Странно - то, что было неловко делать одному, оказалось легко на площади, как Раскольникову, целующему грунт леденовитой столицы в известной сцене. Сделав перстом у уст знак никому не рассказывать, я пополз в набрюшный карманчик и нащупал там купюру - очень надеясь, что не стодолларовую. Вытянул, заинтригованный сам. Вдруг меня-таки раздерут на части? Уф. Сотня, но рупий. Сто рупий! объявил я и послал купюру через лес взметнувшихся лапок и рук. Мне смешно самому писать об этом, но в эти минуты, чувствуя заинтригованность и ошарашенность моего народа, я не удивился бы, если бы, попытавшись достать изо рта цветную гирлянду, я бы действительно ее достал. Через обратный лес мне приехала кучка мохнатой сдачи, а затем пакет с имбирем. Опустив его в рюкзак, я вдруг почувствовал, что невозможно было сейчас вот так взять и уйти. Ощупывая красную луковицу, я сказал женщине, собиравшейся делать следующий заказ: "Мне бы надо что-то купить детям, но здесь нечего" (Now I have to buy somеthing for children") - "Now you have to go" - обрезала она меня.

Это и стало точкой и кульминацией. Мне стало совсем легко, совсем, совсем легко. "Спасибо вам всем!" - громко сказал я. - "Я улетаю в Москву! Хинди-русси бха! бхай! И беру имбирь с собой!" Пожав руки моим детишкам, я пошагал прочь, к станции. Как будто я так долго прел в своей оболочке, что мне было трудно и жарко - и вот наконец, в минуту, когда я, вместо того, чтобы освободить, нагрузил себя, - меня от нагрузки прошиб пот, и от испарины мгновенно наступило облегчение. Индийская мудрость: ведь именно обжигающим чаем спасались от жары англичане, полковники индийской службы. Продавить оболочку жизни оказалось просто - нужно оказалось всего лишь стать готовным к тому, чтобы выйти из-за стекла и отдаться течению, не опасаясь его. Можно сказать и так: оказавшись в воде, нужно было всего лишь перестать соблюдать приличия и не пытаться там, под водой, ходить. А поплыть. И потрясение от открытия, как обычно это и бывает, было пропорционально его постфактум очевидности.

От узнавания ничего с нами не происходит - мы все всё давно знаем. Происходит с нами что-то тогда, когда вдруг однажды, в момент короткого замыкания, нас прошибает, и мы понимаем, что возможно поверить в то, что нам давно известно. И вот это сильное и целебное чувство, это чувство, когда киваешь и смеешься: ну, конечно, так, конечно, конечно, конечно, я согласен на всё, спасибо, спасибо