первый абзац не читать, дальше про сиамских близнецов доктора Барса и мистера Кейджа
Для того, чтобы сохранить ее, мне нужно переводить отношения с ней в регистр дружбы, чем я мысленно и занимаюсь во время жизни, «в фоновом режиме», как дефрагментацией винчестера. Это грустное занятие, которому сопротивляется каждый кластер души, приходится себя уговаривать: «дружба лучше, чем ничего». И сам себе поддаюсь на уговоры только потому, что я уговариваемый втайне думает, что из дружбы еще полыхнет некое пламя (возогревшись в дружбе, как в куче масляного тряпья), а я уговаривающий ищет спасения в резонёрстве, чтобы только не видеть измученного лица младшего брата. Ведь это отношения братьев.

Человек, оказывается, наедине с собой живет, как с сиамским близнецом: сам себя убеждает, сам себе верит, понимает, что ему то льстят, то запугивают, и ничего не может с собой поделать: слушает все, что сам себе говорит, и идет то влево, то вправо, то своим лбом в швеллер влетит, то чужой ногой о табурет треснется. Такое внутреннее, при запертых дверях, НЛП; декламация Карнеги грустноглазому себе, нащупывающему место, чтоб поспать.

При определенном навыке можно суметь себя доводить капельницей собственного влияния до счастья. Надо только при этом верить, что это «человеческое» имеет право возобладать над тем непонятным, что какой-то немец философ, - Хайдеггер, что ли, - чуть ли не обожествлял: настроением. То есть счесть настроение таким же человеческим, социальным, как противоположная «разумная установка».

Но только засомневаешься на минуту в сугубо человеческой природе настроения, так мгновенно понимаешь: не нужно управлять настроением, пускай и жесточайшей онегинской хандрой. Ведь это лоботомия.

Тогда я младший, грустноглазый, спокойно закрываю глаза, пока я бодрый хмурюсь и оглядываюсь, с какой бы стороны начать новый приступ.