Длинная расшифровка телеф. звонка, не интересного никому, кроме меня (все про то же) (+)
1. Сидел на унитазе и смотрел в лицо телефону, замершему на кафельном подоконнике торчком, как суслик. Черное тельце ответно наблюдало меня дюжиной серебряных кнопок - как Аргус, Бог в книге Иезекииля, или симпатичный инопланетный толстяк из мульфильма «Лило и Стич». Возьму и позвоню.

2. Спустился по лестнице и пошел в глубь сада. Хотелось удалиться. От волнения начинало колотить, пока я шагал по кочкам. Женский голос (за мгновение ока передо мной пролетела та ее жизнь, в которую ухо поверило на миг – ее подменили рослой немкой, превратили в ласковую стерву, а я ничего не знал) сообщил мне тариф в центах за минуту. А потом ответила она настоящая, которую уже нельзя было спутать ни с кем. Так всегда бывает, когда ждешь – каждого встречного принимаешь за желанного человека, просто вставшего сегодня не с той ноги – но когда наконец появляется он, его уже нельзя спутать ни с кем. Не вернуть в хаос никогда, если воспользоваться прекрасным выражением, любимым тут в жж.

3.
«Ты где?» – первые ее слова.
«Все там же, в Берлине, где же еще».
«Ты что пропал?»
«Боялся тебе надоесть, - честно ответил я. – Каждый день хотел написать. Я тебя не отвлекаю? Не разбудил?»
«У меня встреча».
«Давай, я тебе потом позвоню».
Наверное, тут была еще какая-то реплика, которую сейчас я скорее чувствую, как астроном - отсутствующую планету. Вероятно, я трусливо предложил позвонить завтра.
«Перезвони мне попозже».
«Когда?»
«Через час, если не будешь спать».

4. «Если не буду спать! Да я выжгу из себя эту мерзкую привычку, саму мысль о промозглой, как жизнь без тебя, кровати! Я выпущу пух из подушек и развею его над рейхстагом! - воскликнул я в тот телефон, который транслировал мою речь прямо на бобины того, Кто Подстроил Все, - я буду проводить ночи в мониторных медитациях, озаренный синим сиянием, я буду писать слова, слова и слова, как сорок тысяч братьев боборыкиных, закидывать тебя словами, пока ты не сдашься и не отдашься мне, пока не испустишь дух, и я не вдохну в тебя свой, пока ты не поверишь, что мы с тобой две стихии, а не человека, и пришел сезон тропических дождей, которому надо не сопротивляться, а выбегать под него голым! - и я, счастливый и мокрый от этого дождя, вместил свою гамлетову тираду, синтез всего этого чудесного расцветшего мира, в слова, не могущие не взволновать: «у нас тут на два часа раньше».
Нажал на третий глаз моего Стича – и ощутил, что мое сердце сейчас разорвется. Я почувствовал в тот миг, как уже бывало несколько раз за жизнь, полную и ошеломляющую верность давно сказанных истин, которые прежде подразумевались какими-то фигуральностями – а в момент, когда мир брал тебя за жабры, дыша в лицо, оказывалось, как откровение, что именно так и есть, как сказано: никаких полуправд, усложнений, двойственности. Сердце разрывается. Так, наверное, окажется и в самом конце концов: простые слова «будьте как дети», или «небо свернется как свиток» взорвутся внутренним светом понимания, а пока дремлют как некие благие маргинальные премудрости. Я обнаружил себя в саду, и что вокруг темно, - и поскольку мне что-то нужно было с собой сделать, чтоб сердце не лопнуло от адреналина, и сейчас еще не догоревшего в топке, я пустился куда-то бегом, с телефоном в руке, как эстафетный бегун со свернутой в трубку депешей о победе при Марафоне.
И я быстро бежал в темноте вокруг дома, говоря себе вслух: я взрослый мужик, а бегу как мальчишка, и хохотал над собой от счастья, и что-то совершенно постороннее шептал губами, какую-то потрясенную чепуху, шелуху, которая слетала со слов, как с пшеничных зерен, когда их перетираешь в ладонях. И сенсорные лампы по периметру дома загорались лишь за моей спиной, когда я был уже далеко, освещая одну пустоту, - будто вокруг дома летал призрак, бестелесный от счастья.

5. И сейчас я сижу на каком-то диване, вверху мне горит рампа галогеновых светильников, как будто я на маленькой сцене, за которой наблюдает за мной кто-то, устроивший все это представление. Мальчишка мой, судя по теням и бликам, осеняющим его лицо, проходит сходную с моей по напряженности перипетию в игре «Звездные войны» - игре, которую я купил, Боже мой, в тот день нашей встречи, прекрасный и горький. Будущее не то чтобы преподносит что-то совершенно новое, оно удивительно тем, что складывает совершенно неожиданный паззл из выбранных тобою самим частей. Растет всегда неожиданными побегами, но из известного корня. В ушах звучит The Division Bell, в больших наушниках от Байердинамика, в которых через неделю я буду стоять у Грибоедова, - единственный способ организовать себе privacy на вокзале, в вагоне, в семье – и Боже, как я счастлив сейчас, и куда деть свое счастье, свое сердцебиение, свои радужные почти-слезы от этого галогена. Счастье включенной наконец лампочки. Я готов, я опять готов, я готов жить, спасибо тебе, Боже, спасибо тебе, Иоанн Павел Второй, и не смейте смеяться надо мной, смехачи зрители.

6. Час таки прошел. Я не мальчик. Время делает с человеком следующее: оно научает не цепляться за подножку руками, пытаясь приостановить вагон, как-то железно рвущий скобу вперед, - и не подталкивать по ходу движения его буфер, сразу показывающий свою скальную природу, как только хочешь, безумец, его ускорить. Кроме времени, собственно, у нас ничего нет. Все распределено по времени, как изюм по булке, и, спеша к изюму, мы приближаемся к концу стола, сказал бы какой-нибудь пошляк, и сегодня я в его роли. Торопя время, набивая щеки тестом, только теряешь аппетит – а ожидание вкуса слаще самой награды за терпеливость, хотя в минуты ожидания, конечно, считаешь иначе, иначе. Держать время в руках, как чашу с водой, когда она так ясна, так полна, как же хорошо. Слушать, как растет твоя жажда. Больше ничего не нужно. Будто знаешь, в минуты этого ожидания - что в миг, когда вода коснется губ, все окажется иначе. То ли больно будет растескавшейся коже, то ли вода окажется уксусом. Включился автоответчик.

7. Где она может быть – странно, что этот вопрос возник только сейчас. Как все изменилось от этого ее автоответчика. И опять не ее голос, какой-то посторонней девушки. Может, я не дозвонился, мне причудилось? Нет, голос говорил по-русски, на языке, неласковом к иллюзиям. В метро? Нет, не может быть, в полночь она, конечно, на своей „Вектре“. И вообще – первые вопросы расшатали мою оборону – что за „встреча“ у нее в это время, с кем? Как все переменилось вокруг. Все другое. Будто контуры мира остались прежними, но поменяли цвет. Даже темнота поменяла цвет. Молчащие дома стоят сами по себе, кое-где в окнах горит свет, но никакого движения за ними, лишенными занавесок. Как напоминание о возможном счастье, проплыло по небу целое цветное созвездие, уже не рубиновая брошь, а алмазное ожерелье, возбуждая за собой далекий звук, как бы растягивая небесный Reissverschluss. С молчаливым соболезнованием, ярко, кислотой, зажглись фонари, еще недавно игравшие со мной в салки. Ноги вывели меня к ограде. Мертвая мостовая с машинами, замершими навечно в эмалевом блеске – как странно будет видеть их фотографии через сорок лет! Навощенные булыжники, тесно подогнанные, истертые до ровности, как съеденные зубы старика, как зерна в перезрелом кукурузном початке, как спрессовавшиеся обмылки. Чувство, что все уже было, и никогда ничего уже не произойдет – основное немецкое чувство. Давно оно не возвращалось ко мне.

8. Я перезвонил через 10 минут. Тело и губы дрожали от холода, не повинуясь командиру, требовавшему хладнокровно исполнить последний долг. „Я не снимала трубку, у меня только сейчас кончилась встреча“. Она, мне показалось, была чуть насторожена. Но мы начали говорить. Разговор наш прерывался длинными паузами: я так поистратился словами здесь на бумаге, что не знал, с чего начать в той версии бытия, которая была так неподатлива, своенравна и неостановима. Милостиво она спросила меня про погоду. Затем, когда тема иссякла, про белку – я поразился было ее интересу, но оказалось, что о белке я ей писал. Я ответил про белку. „Что у тебя нового“, выдавил я из себя, найдясь. Ходили на балет Эйфмана (с кем ходили?), Анна Каренина. „Паровоз ее там давит?“ автоматически схохмил какой-то суфлер внутри меня. Она совершенно серьезно отвечала, что звучат только гудки за сценой: то ли меня так колотило от понимания, что разговор катится к чертям, что губы уже не выговаривали никакого юмора, то ли она была так насторожена, что не считывала моих слов. Или же она видела, что я был абсолютно серьезен. Мне показалось, что она сквозь телефонную линию и эту ночь неотрывно вглядывается в меня, как вглядывалась тогда, при нашей встрече, в кафе „Жили-были“, и мои слова неважны. Когда очередная пауза стала нестерпимо длинной, я сказал: „Мне, наверное, надо тебя отпустить“, и она быстро согласилась, - чуть более быстро, чем требовали приличия, но, наверное, значительно менее быстро, чем этого хотелось ей. Зная быстроту ее реакции, могу предположить, что она несколько раз набрала воздуха, паузу выдержала. Да и какая должна была быть пауза, чтоб меня удовлетворить? Слова „не отпускай меня“.
Но как она могла попросить меня ее не отпускать, если и в этот наш разговор я ее не взял.

9. Ужас оказался в том, что нам было не о чем говорить. Может быть, я и впрямь выдумал ее? Высосал ее своим разбирательством? Или же она так хоронилась от меня? Но ведь спросила «где ты?» Впрочем, женщины задают этот вопрос, когда беспокоятся. Или когда недовольны, что не понимают происходящего – как будто локация человека помогает его понять. Или она подумала, что после пятидневки молчания я звоню ей из будки у подъезда? С меня могло и статься. Я и сам спрашивал «где ты?» в качестве приветствия – но всегда в случаях, когда сам был в обстоятельствах нечистых, и хотел тем самым упреждающе подавить лишние вопросы. «Где ты» - это нехороший вопрос, напрасно я видел в нем сердечный интерес. Но ведь было участие в этом ее «куда ты пропал?», и странно думать, что она при нем интересовалась бы, куда я пропал. А вдруг, напротив, изощренным путем, сигнализировала ему, что меня нет больше, «пропал». Боже мой. Впусти только в себя эту зубастую рыбку, она сожрет в тебе весь планктон.

10. Еще несколько таких ударов, и я не выдержу, впущу в себя реальность, и без того гнущую стекла, и она меня затопит. Еще немного, и мне надоест сопротивляться. Я потух, я пал духом. Я увидел вдруг, что никакой опасности в другом человеке рядом с ней не было. Что беспокоиться нужно не об этом. Повысить давление изнутри, чтобы противостоять натиску холодной реальности? Прекрасно, письменными словами я быстро натоплю собственные котлы. Но все это превращает меня в какой-то батискаф. Неправильный костюм, чтобы соблазнить русалку. Флирт манипулятором. Понятно, что она насторожена – ей кажется, что я собираю пробу чешуи, с сугубой целью заработать докторскую степень. Мне нужно открутить люк. Сейчас. Дайте чуть-чуть надышаться.