Антоний, Митрополит Сурожский. Без записок
...меня научили с самого детства ценить маленькие, мелкие вещи; а уж когда началась эмиграция, тогда сугубо ценить, скажем, один какой-то предмет; одна какая-нибудь вещица - это было чудо, это была радость, и это можно было ценить годами. Скажем, какой-нибудь оловянный солдатик или какая-нибудь книга - с ними жили месяцами, иногда годами, и за это я очень благодарен, потому что я умею радоваться на самую мелкую вещь в момент, когда она приходит, и не обесценивать ее никогда. Подарки делали, но не топили в подарках даже тогда, когда была возможность, так что глаза не разбегались, чтобы можно было радоваться на одну вещь. На Рождество однажды я получил в подарок - до сих пор его помню - маленький русский трехцветный флаг, шелковый; и я с этим флагом настолько носился, до сих пор как-то чувствую его под рукой, когда я его гладил, этот самый шелк, его трехцветный состав. Мне тогда объяснили, что это значит, что это наш русский флаг: русские снега, русские моря, русская кровь, - и это так и осталось у меня: белоснежность снегов, голубизна вод и русская кровь.
Во Франции, когда мы попали туда с родителями, довольно-таки туго было жить. Моя мать работала, она знала языки, а жили очень розно, в частности - все в разных концах города. Меня отдали живущим в очень, я бы сказал, трудную школу; это была школа за окраиной Парижа, в трущобах, куда ночью, начиная с сумерек, и полиция не ходила, потому что там резали. И конечно, мальчишки, которые были в школе, были оттуда, и мне это далось вначале чрезвычайно трудно; я просто не умел тогда драться и не умел быть битым.
Били меня беспощадно - вообще считалось нормальной вещью, что новичка в течение первого года избивали, пока не научится защищаться. Поэтому вас могли избить до того, что в больницу увезут, перед глазами преподавателя. Помню, я раз из толпы рванулся, бросился к преподавателю, вопия о защите, -- он просто ногой меня оттолкнул и сказал: не жалуйся! А ночью, например, запрещалось ходить в уборную, потому что это мешало спать надзирателю. И надо было бесшумно сползти с кровати, проползти под остальными кроватями до двери, умудриться бесшумно отворить дверь -- и т. д.; за это бил уже сам надзиратель.

Ну, били, били и, в общем, не убили! Научили сначала терпеть побои; потом научили немного драться и защищаться -- и когда я бился, то бился насмерть; но никогда в жизни я не испытывал так много страха и так много боли, и физической и душевной, как тогда. Потому что я был хитрая скотинка, я дал себе зарок ни словом не обмолвиться об этом дома: все равно некуда было деться, зачем прибавлять маме еще одну заботу? И поэтому я впервые рассказал ей об этом, когда мне было лет сорок пять, когда это уже было дело отзвеневшее. Но этот год было действительно тяжело; мне было восемь-девять лет, и я не умел жить.
Через сорок пять лет я однажды ехал в метро по этой линии, я читал и в какой-то момент поднял глаза и увидел название одной из последних станций
перед школой -- и упал в обморок. Так что, вероятно, это где-то очень глубоко засело: потому что я не истерического типа и у меня есть какая-то выдержка в жизни, -- и это меня так ударило где-то в самую глубину. Это показывает, до чего какое-нибудь переживание может глубоко войти в плоть и кровь.

Когда мне было лет четырнадцать, у нас впервые оказалось помещение (в Буа-Коломб), где мы могли жить все втроем: бабушка, мама и я; отец жил на отлете -- я вам скажу об этом через минуту, -- а до того мы жили, как я рассказывал, кто где и кто как. И в первый раз в жизни с тех пор, как кончилось раннее детство, когда мы ехали из Персии, я вдруг пережил какую-то возможность счастья; до сих пор, когда я вижу сны блаженного счастья, они происходят в этой квартире. В течение двух-трех месяцев это было просто безоблачное блаженство. И вдруг случилась совершенно для меня неожиданная вещь: я испугался счастья. Вдруг мне представилось, что счастье страшнее того очень тяжелого, что было раньше, потому что когда жизнь была сплошной борьбой, самозащитой или попыткой уцелеть, в жизни была цель: надо было уцелеть вот сейчас, надо было обеспечить возможность уцелеть немножко позже, надо было знать, где переночуешь, надо было знать, как достать что-нибудь, что можно съесть, -- вот в таком порядке. А когда вдруг оказалось, что всей этой ежеминутной борьбы нет, получилось, что жизнь совершенно опустела, потому что можно ли строить всю жизнь на том, что бабушка, мама и я друг друга любим - но бесцельно? Что нет никакой глубины в этом, что нет никакой вечности, никакого будущего, что вся жизнь в плену двух измерений: времени и пространства, -- а глубины в ней нет; может быть, какая-то толщина есть, она может какие-нибудь сантиметры собой представлять, но ничего другого, дно сразу. И представилось, что если жизнь так бессмысленна, как мне вдруг показалось, -- бессмысленное счастье, -- то я не согласен жить


И вот когда я решил кончать самоубийством, за мной было: эти
какие-нибудь две фразы моего отца, что-то, что я улавливал в нем, странное
переживание этого священника (непонятная по своему качеству и типу любовь)
-- и все, и ничего другого. И случилось так, что Великим постом какого-то
года, тридцатого, кажется, нас, мальчиков, стали водить наши руководители на
волейбольное поле. Раз мы собрались, и оказалось, что пригласили священника
провести духовную беседу с нами, дикарями. Ну, конечно, все от этого
отлынивали как могли, кто успел сбежать, сбежал; у кого хватило мужества
воспротивиться вконец, воспротивился; но меня мой руководитель уломал. Он
меня не уговаривал, что надо пойти, потому что это будет полезно для моей
души или что-нибудь такое, потому что, сошлись он на душу или на Бога, я не
поверил бы ему. Но он сказал: "Послушай, мы пригласили отца Сергия
Булгакова; ты можешь себе представить, что он разнесет по городу о нас, если
никто не придет на беседу?" Я подумал: да, лояльность к моей группе требует
этого. А еще он прибавил замечательную фразу: "Я же тебя не прошу слушать!
Ты сиди и думай свою думу, только будь там". Я подумал, что, пожалуй, и
можно, и отправился. И все было действительно хорошо; только, к сожалению,
отец Сергий Булгаков говорил слишком громко и мне мешал думать свои думы; и
я начал прислушиваться, и то, что он говорил, привело меня в такое состояние
ярости, что я уже не мог оторваться от его слов; помню, он говорил о Христе,
о Евангелии, о христианстве. Он был замечательный богослов и он был
замечательный человек для взрослых; но у него не было никакого опыта с
детьми, и он говорил, как говорят с маленькими зверятами, доводя до нашего
сознания все сладкое, что можно найти в Евангелии, от чего как раз мы
шарахнулись бы, и я шарахнулся: кротость, смирение, тихость -- все рабские
свойства, в которых нас упрекают, начиная с Ницше и дальше. Он меня привел в
такое состояние, что я решил не возвращаться на волейбольное поле, несмотря
на то, что это была страсть моей жизни, а ехать домой, попробовать
обнаружить, есть ли у нас дома где-нибудь Евангелие, проверить и покончить с
этим; мне даже на ум не приходило, что я не покончу с этим, потому что было
совершенно очевидно, что он знает свое дело и, значит, это так...
И вот я у мамы попросил Евангелие, которое у нее оказалось, заперся в
своем углу, посмотрел на книжку и обнаружил, что Евангелий четыре, а раз
четыре, то одно из них, конечно, должно быть короче других. И так как я
ничего хорошего не ожидал ни от одного из четырех, я решил прочесть самое
короткое. И тут я попался; я много раз после этого обнаруживал, до чего Бог
хитер бывает, когда Он располагает Свои сети, чтобы поймать рыбу; потому что
прочти я другое Евангелие, у меня были бы трудности; за каждым Евангелием
есть какая-то культурная база; Марк же писал именно для таких молодых
дикарей, как я, -- для римского молодняка. Этого я не знал -- но
Бог знал. И Марк знал, может быть, когда написал короче других...
И вот я сел читать; и тут вы, может быть, поверите мне на-
слово, потому что этого не докажешь. Со мной случилось то, что бывает иногда
на улице, знаете, когда идешь -- и вдруг повернешься, потому что чувствуешь,
что кто-то на тебя смотрит сзади. Я сидел, читал и между началом первой и
началом третьей глав Евангелия от Марка, которое я читал медленно, потому
что язык был непривычный, я вдруг почувствовал, что по ту сторону стола,
тут, стоит Христос... И это было настолько разительное чувство, что мне
пришлось остановиться, перестать читать и посмотреть. Я долго смотрел; я
ничего не видел, не слышал, чувствами ничего не ощущал. Но даже когда я
смотрел прямо перед собой на то место, где никого не было, у меня было то же
самое яркое сознание, что тут стоит Христос, несомненно. Помню, что я тогда
откинулся и подумал: если Христос живой стоит тут -- значит, это воскресший
Христос. Значит, я знаю достоверно и лично, в пределах моего личного,
собственного опыта, что Христос воскрес и, значит, все, что о Нем говорят,
-- правда.

Меня очень поразило тогда то чувство внутренней свободы, которое дает
абсурдное послушание, потому что если бы моя деятельность определялась
точкой приложения и если бы это было делом осмысленного послушания, я бы
сначала бился, чтобы доказать капралу, что надо копать в другом направлении,
и кончилось бы все карцером. Тут же просто потому, что я был совершенно
освобожден от чувства ответственности, вся жизнь была именно в том, что
можно было совершенно свободно отзываться на все и иметь внутреннюю свободу
для всего, а остальное была воля Божия, проявленная через чью-то ошибку.

Другие открытия, к тому же периоду относящиеся. Как-то вечером в
казарме я сидел и читал; рядом со мной лежал карандаш вот такого размера, с одной стороны
подточенный, с другого конца подъеденный, и действительно соблазняться было
нечем: и вдруг краем глаза я увидел этот карандаш, и мне что-то сказало: ты
никогда больше за всю жизнь не сможешь сказать -- это мой карандаш, ты
отрекся от всего, чем ты имеешь право обладать... И (вам это, может быть,
покажется совершенным бредом, но всякий соблазн, всякое такое притяжение
есть своего рода бред) я два или три часа боролся, чтобы сказать: да, этот
карандаш не мой--и слава Богу!.. В течение некольких часов я сидел перед
этим огрызком карандаша с таким чувством, что я не знаю, что бы я дал, чтобы
иметь право сказать: это мой карандаш. Причем практически это был мой
карандаш, я им пользовался, я его грыз. И он не был мой, так что тогда я
почувствовал, что не иметь -- это одно, а быть свободным от предмета --
совершенно другое дело.

Помню, как-то я лежал на животе под обстрелом, в траве, и сначала жался крепко к земле,
потому что как-то неуютно было, а потом надоело жаться, и я стал смотреть:
трава была зеленая, небо голубое, и два муравья ползли и тащили соломинку, и
так было ясно, что вот я лежу и боюсь обстрела, а жизнь течет, трава
зеленеет, муравьи ползают, судьба целого мира длится, продолжается, как
будто человек тут ни при чем; и на самом деле он ни при чем, кроме того, что
портит все. (...)

http://www.cultinfo.ru/fulltext/1/001/005/149/022.htm

Люша, спасибо за ссылку. Как это все вовремя