нашел на флэшке файл, 16.000 знаков - сардиния
Какая-то несоразмерность вещей ожиданиям о них, или вещей самих по себе – вещам для нас, как мы ими привыкли, не доставая из чехлов, оперировать - страшный Бунин: баба носила дареный платок изнанкой вверх, чтобы сохранить лицо для лучших времен – да так его и износила.

Шел по берегу, снял сандалии, босиком дальше. Потом отобрел в глубь к дюне, повалился на песок. Смотрел на песок, на море, писал карандашиком в блокнотик.

здравствуй, беленький камушек. Я тебя заберу, с собой. Открыл рот, чтобы туда наливался ветер и солнце – вспомнилась детская игра – расслабить язык, чтобы проявились главные вещи – гравитация – центр земли стал звать к себе мой язык, превращать его в кучку мяса. Трепетание тени волос по дюне из песка, как если бы я был водорослью. Поверх барханчика на котором больше черных точек у самого верха – тут тоже какие-то законы, структуры – непонятные складки по песку, по которому я поперекатывался шортами – навстречу мне сверкают кристаллами из песка обращенные ко мне песчинки –

Эта полоса моря – край моря, с прозеленью ближе к песку и прочернью ближе к небу – ровная-ровная – хотя барашки и марево над песком – а если отвести по краям взгляда – марево трепетало линией
забросил ногу на теплый песок, как ребенком на мать. Руки разбросил по песку, стал сжимать его в ладонях, как сухую воду. Повернулся обратно, ладони сделал биноклем, смотрю вверх. Три бледные сестрички-облачка образовывали мне лично послание, как на неизвестном, но знакомом языке – на иврите или арабском – одно облачко, как ватная палочка, посредине, и два по краям, будто буква. И почему-то стыдно думать, что написано тебе, как в вип-зал стыдновато скрываться, - чем это я заслужил? А с другой стороны, и верится, что лично к тебе обращено, как и весь мир и все на свете люди - потому что иначе нет смысла. Обнажилась структура каждого из пятен, комок расходился - превращалось в лицо – но обнажение лица было и концом его. И вот расточилось, - так что глаз еще помнил намек, но уже не было там ничего, кроме простого усилия памяти – еще вдувающего туда смысл, в чистейшее небо.

Ветер бьет по спине влажными, но в полиэтилене, жгутами – прокатывается по спине – но протянешь руку, и сухо и жарко, что казалось влажно и хладно.

Откроешь глаза – и новой синевой, новой четкостью пробивает мир глаза.
Если схватить сухой песок в кулак – и снова и снова стискивать и слушать острую расточающуюся плотность – то много можно ухватить, запечатлеть горящей кожей. Втиснуть пальцы в песок, будто норовя вырвать целый кусок земли под собой, так что слышишь только из-под земли, как песчинки набиваются под ногти. Все это прямое питание нужными минералами, без посредств еды, воды, люда – напрямую, как капельница в душу.
«Einzelgaenger», донеслись до меня слова про меня пожилой пары проходящей вдалеке: он в длинных голубых трусах, похожий на Феллини, с тем же седым львиным париком и в роговых очках - она в трепещущем от моря розовом пеньюаре, не попавшая в паттерн и поэтому не узнанная.
На живот. Сорняки, похожие на маленькую агаву. Бляк, бляк – беспризорный звон жестянки от двух мачт, встающих за холмиком. А куда делся Дефендер, еще пять минут назад тут стоявший? Загадка - бесшумно исчез - видимо, съеденный особым муравьиным львом, пожирающим сонные внедорожники.
Небо над морем похоже на те разводы, которые остаются, когда смывают слои старой штукатурки – пока не дойдут до последнего слоя, который лишь выявляет рельеф, застревая в контурах отколовшихся пузырей и пр. - - совсем другое небо, это морское небо – в каких-то тонких сочетаниях и наложениях, акварель и солнце, после мощноскульптурных кучевых облаков наших равнин: русская литература объясняется нашим небом, как и их поэзия и наука.

Растительный высохший фрагмент, бьющийся в воронке треугольными кругами – пока не вынесло вот – а кусочек угля остался на дне недвижим, вместе с сухой палочкой, которых я и не увидел бы, если бы не краткий судорожный танец. Кусочек крохотной пальмы, похожий больше на обрезок шкурки: с мехом с одной стороны и дубленой кожей с другой – но на самом деле секция пальмы, мохнатого хвощика.

(Шел потом по берегу: )

Над головой свод ветвей пиний, с жирными точками раскрывшихся шишек, усеянной зеленой штриховкой мохнатых иголок (не, так невозможно писать – лак, unlucky лак). И сквозь них пробивается синь молочного неба, становящиеся синее от соседства комплементных цветов (чушь) – а под ними пальмы, как собаки под лошадьми, запах чего-то горячего, дыма, хвои, зноя – и облака как те же кроны сосен… Хруст возопившей бутылки из-под минеральной воды, стоило мне размечтаться. На кусту акации у дороги сидит саранча – у, какая ты саранча! сказал ей. С лошадиной ногой - но одной, вторая куда-то подевалась. Постучал карандашом ей по бронзовой голове, она переворотилась вокруг узкого листа и вернулась обратно – в ту секунду как пишу, мне вдруг сверху брякнулся жучок, спугнув меня – я снова стукнул ей по шлему, и она тяжело, с каким-то сухим, обезвоженным шорохом прхнула таки прочь (не опечатка)

Сосны – крупная чешуя как у доисторических рыб – в глубоких расселинах – муравьи ползут вверх по этим рыжим чешуинам-островам как белые медведи по льдинам. Нажать пальцем на верхний слой этого наполеона, подается под пальцем, будто рыхлая. Что-то мне хочется нажимать на всё и всё трогать.
Лонжеронная конструкция ветвей – комки старой хвои, как дикие гнезда.
На меловой дороге джипчик пыля белой пылью
Горит торцом беленый домик, пропадая в свой периметр, проваливаясь в этот свет солнца, как в отсутствие третьего измерения.
Раздвоенный ствол пинии, с налетевшей, залипшей в развилке хвоей, когда здесь были дожди – будто я несу в руке прозрачную фотопластинку – несу блокнот.
Моя тень идет так же, как иду я, в согласии со мной, и квадратик блокнота летел (стоял) передо мной, и в нем летела грунтовая дорога, с камешками и черной (сизой) тенью – а там сзади стеной стояли горы, зеленые и песчаные, меня наблюдая и ограничивая (ограничивая во что-то локальное и огромное смыслом)
Бурелом теней по дороге, световых пропастей и мрачных бревен и неопределившихся ветвей (светлых тенью, сизого света)
Кроны как грибы, заняты лишь оккупацией горизонтальности, и бросающие пустоту пустовать – раздавленные шишки, распадающиеся на крупные ломти, а не в еловую труху
Внезапно стоящая в море лютиков белоснежная газовая плита -
Поблекшая (выцветшая) в пыльной траве, потерявшая всякую надежду банка из-под пива, - и сверкающая, но ставшая мумией, давлённая сестра на дороге, заплатившая измерением (самым дорогим измерением) за это блестящее существование. (с тремя бессмысленными буквами)
На стриженом газоне шарики шишек как скелеты снежков, и такие же дрозды, силуэтиками, на солнце четкостью профиля – всегда отсылает к египту – Засвистал ему, он шарахнулся, вытянулся и бежал от сумасшедшего от греха подальше, вдоль заборчика –
«Прего»- две сеньоры в узенькой дорожке - вскочила ко мне, побрел дальше, и увидел
прогал между сосен – это всегда так и в Карелии и в Италии, только тут прошел навстречу загорелый с морской доской, кивал с улыбкой – бирюзовый столбик морского разноцветия, с белыми прожилками поверх, стоящий и струящийся сразу.
Песок с валунами, проглядывающими теменами, багульником и осыпанным песком, засыпанным хвоей, усыпанной белыми лепестками –
Мшистый валун и четкой девочкой ромашкой из-под него, с православным числом листиков, с плоско-кисточными концами, четко прорисовавшиеся – ботаника всегда тренировка внимания к миру, ее нужно сделать выпускным в школах как особый предмет детям и старикам
две круглые жужелицы с морщинистыми спинками, одна что-то выгрызает клещиками из валуна песчинки, - ко мне и моему нависанию равнодушная, как к тому, что нельзя съесть – понюхала кончик моей ручки, обхватила было шарик, но не стала его лизать, отвлекшись прежней жизнью, новой не заметив – приняв вторжение нового мира искажением прежнего - не изменяя параллельности усиков-трещоток.
В песчаной дороге изрытый разлом, начиненный крупных камней, напоминает о сезоне дождей

Следы – впечатал рядом в мокрый холод – сравнил – мы явно принадлежали к одному виду – столько же пальцев, и конгруэтны друг другу, и легкая квадратность пятки та же – и как-то я порадовался сходству больше чем поразился – Робинзон эпохи сентиментализма – при том что будто забыл к какому именно – увидев другой след, сказал: да, это же собака!
Заговорил свод стопы, не громче пятки и пальцев – но поскольку он обычно молчит, то его голос неожиданно явен, как тихая реплика весь вечер молчавшего гостя, вежливо слушавшего остальных говоривших –

Мясистая желто-зеленые листья треугольного сечения вылинявшие в фиолетово-млечные как детская игрушка – хризантемные чашки – из клиночков – а в середине, как разберешь пальцами их холодную гладкую нежность, в пыльцовом кольце лежит морская красавица на блюдечке – у которых как актиния, у которых как 14-пальцевая морская звезда – сосчитал, не из припадка правдоподобия, а из смирения перед тем, что не знаю, что передо мной, и что могу только ощупывать то одним, то другим органом чувств, которые мне дал Бог, чтобы другое явление, им же данное, я мог связаться, как по мобильнику, собирая (нрзб).
Дутые листья, как у советских пластмассовых кубиков.
Изжелта-зеленые, краснеющие на кончиках как французский картофель фри, с острыми углами как те пластмассовые кубики, которые были у меня в детстве – уголок был другого цвета и мягкий, который прогибался под пальцем, , и уже был обычно укушен зубом, то ли моим, то ли не моим, то ли моим утраченным молочным.
А некоторые бутончики складывались вместе, будто обратно в картофелину, - природа смеется таким образом над энтропией. И тут же седые свисающие вниз высохшие пряди этого же растения – как пепел от них же – ссохшиеся вяленые листики как последний кусочек картошки фри на липкой сковородке, когда возвращаешься домой из внезапной командировки.

При ударе пяткой берега, по касательной – нежный четкий звук, как бы стон песка, - почему я никогда не слышал его, в мои-то 40 лет?

По ложу ручейка, поподавил пупырчатое болото между пальцами ног – и потом в тверденькому и гладкому – сложному гладко-сложно-рельефное, как женское влагалище, что-то в себе – какое-то сообщение несущее, «нетка», смысла которой никогда бы не понять, не знай о существовании другого, без чего никогда не понять этого – как этого рельефа я никогда бы не понял без своей ступни – просто взглядом – никогда – этой твердости – как когда видишь горячий камень, одно дело знать, что горяч, а другое дело наклониться и коснуться кончиками пальцев – и через полмгновения, когда волна от них нахлынет в точку сознания – затопит ее – узнать, что знание как-то настолько не то, не равно тому, что я чувствую – его надо было бы писать иными буквами, бледно-зелеными, как стертый контур монастырских рукописей, перед записью новой летописи – или только как начальный инициал, в котором можно сомневаться, но в котором сомневаться не придет и в голову, когда видишь ее подошедшую к тебе на расстояние нежного локтя – здешняя мера длины на все (как бывает косая сажень)

Мимо прошла маленькая поджарая женщина, с кипой седых вьющихся волос на голове, быстро шагая в спортивном костюме, наступая мелкими шагами на носки кроссовок, волнующаяся внутренним волнением, мельком посмотрев на меня серьезным взглядом

Вслушаться в это невестное – реконструируемое как вл-ще, нетки, обратное – и как-то обратным ходом придти к тому же началу, но чтоб когда пришел, все что потом начнется, начнется уже иначе, будет понято уже совсем иначе, ретроспективно – как и на весь мир, после настоящей книжки, взглядываешь уже иначе, книжку отложив.

Вынимал из ушка монетку у детей – футболист в штанах – девочке, прыгавшей, задрав подол, потом второй, на год старше – и ей – с недоверчивым ожиданием чуда,

Встал перед стеклянными дверями и взмахнул руками, как давинчиевский человек в квадрате, но фотоэлемент остался равнодушен – потом другой подходил, толкая стекло – потом детишки упирались ладошками, и терялись, как рыбки, когда стекло не отвечало.

Оставленные под паром никуда не деваются – как будто у человека целый пук возможностей, как пук цветных проводов – и одни из них отмирают, и висят ненарощенными, или становятся серыми и пустыми, а человек держится за реальность – держит связь с реальностью – через какие-то другие провода, каждый через свои, кто через красный, кто через сиреневый, кто коричневым полосатым – а вместе с тем кажется, что у всех пуповина одна, и будто все равны друг другу – но питание у всех разное, и никто не равен другому, и каждый пьет из жизни свой зеленый сок или свою голубиную или бычью кровь. И вдруг оказалось, что в 40 лет я ничего не знал, так же, как не знала она в 28, и это мое открытие так меня поразило, что и ты она, которая знала, оказалось, что не знала, что так бывает. Отдавать, отдавать, отдавать, чтобы принести много плода. Как этот молодой отец с монеткой у детского уха

В придорожный куст можно провалиться целиком, как в туманность Андромеды
Естественнонаучное знание какое-то бесконечно теологическое, в отличие от всегда унылой прикладной гуманитаристики, которое есть только правила пользования сортиром, когда не бесстыдное версификаторство.

Ласточка - Смотрю как выхаркивает из клювика глину – как поглядывает прежде чем отложить именно туда –в этом своем взгляде я именно хочу быть ученым, этнографом просходящего, биографом – т.е. описателем жизни -

В отеле коммивояжер – лбастая манера – is evrthg ok? - и застывает, а когда собеседники реагируют, тотчас совершает крупное движение, завершающее паттерн, переводя беседу рывком в очередную ступень

Погружаешься в это видение мира, и видишь его бездонность. Можно уточнять и уточнять, и ничего то не уточнишь до конца. Линия горизонта, холмы, море между ними, по линии пересекают обратные вздутые галочки парапланов или змеев. Струение моря видно, и не видно, - как речка в песне – скорее, знаешь, как косо стремятся к берегу эти волны. Нежно-безличная синяя полоска вдоль линии горизонта, потемней полоса ближнего простора, будто там особая глубина, а не облачная череда - и бирюзовый низ, обрезанный снизу контуром холма и пляжем, как горбушечка у хлеба. А если всмотреться, так много видно – шаткое быстрое планирование ласточек на заводных крыльях, вывороченный трепет осины, алюминиевых чешуек, сложная растительность холма - зелень, бьющаяся из желтизны в чернь, через чистые кругляшки окиси хрома. А если продолжать еще – видна паутинка проволочного забора по рваному срезу – отдиру – холма, квадратная точка крохотной постройки внизу, с порыжением вверху и почернением слева, и движение машины по контуру - - а если вглядеться в это косое искривленное реяние этих змеев, которые как манты, косо застревают над мирозданием, вчувствываются сяжками в пляж, в своем мертвом парении – то и из них так многое выбирается душой, как порода из шахты. Можно ведь увидеть и внадув_трепетание прошитой ткани, если приблизить окуляры, и впивание бечевы в руку, если включить фантазию – увы, всегда только соединительную ткань, а не мускул мысли – если перевоплотиться в мысль того, кто ими управляет - – что тоже невозможно, потому что это параллельная жизнь, как параллельны жизни моей и жужелицы, и жужелиц между собой, и все они равно разные вселенные. И поэтому быть собой не «эгоизм», а объективное требование ГлавСубъекта. Человек подобен Богу там, где он личен - творение есть выделение, и потом подсчитывание дивидендов с отрезанного. Мы выбрали средний диапазон, как глаз, который видит определенный спектр видимого, но не видит слышимого – а ведь мы могли видеть, скажем, молекулы, когда бы это не сбивало нас с нашего фокусного расстояния и не удаляло от видения причин (всаживая носом в ход причинности). Какой-то общественный договор ли в том, вроде договоренностей на горе Синай, или в этом глубокий смысл, и именно тут, на этой волне мы можем отыскать ту передачу, на которую всю жизнь настраиваемся? Скорее так. Как волчья пасть женского влагалища будет непонятной «неткой», прихотью природы, если не знать другого. Немцы правы, мир - женского рода, как и время, как и солнце, как и облако, как и деяние. И это в общем единственный способ как-то что-то понять – перевести все понимаемое в чувственную валюту, которую только умеют считать наши лобные доли, выросшие, как открыли эволюционисты, из ответственных за спаривание (продолжение рода) ганглий.

Хочешь достичь целого удовольствия – а получаешь всего лишь счастье (какое-то недообдуманное уравнение, вьется со вчерашнего дня, никуда ни приводя…
Хочешь заслужить (добиться?) ц.у. - - а получаешь счастье даром, и пустота под ложечкой, будто выбили почву из-под ног у твоего такого плотного, привычного усилия ног в землю - -