Про ту войну (про все эти войны)
Главный сюжет для нашей культуры: армия завоевателей, пришедших овладеть варварской, деревянной страной. Они идут, закатав рукава, смеясь и нахлобучив смешные шапки - как страшны они теперь нам, до скончания века, эти расщеперенные пилотки! На плечах у них котелки, гранатометы, рюкзаки, патронташи. Они идут и смеются, лица у них еще чисты и невинны. Но нет, что-то в этом смехе уже останавливает, слишком легок этот смех - может быть, от смущения своей ролью идет этот смех. Это смех, каким хохочет перед товарищами деревенский парень, идущий в хлев овладеть скотницей, но не слишком желающий того. Все хорошо, все нормально, все так и должно быть. Черные кадры хроники.
Просвещение, идущее освободить аборигенов от их темноты, удивленное, что те оказываются нежелающими покинуть родную мглу. Вооруженное изгнание беса из язычника, не подозревающего о делении мира на чернь и белизну. Как сложно убедить вьетнамца, что этот рослый оккупант хочет лишь сбросить коммунистов с его рисовых полей, как вшу с тела, как трудно объяснить ему, что вша кусает его и ест его. Как тут быть? зубами, визгом, когтями защищается азиат, как защищается всегда слабый, которому нет никаких запретов в борьбе.
Страшный диктатор, посылающий людей на смерть ради родины, и люди, готовые на смерть ради родины и подчиняющиеся ради теплого тела страны любым капризам тяжелого идиота. Дьявольский маниак с другой стороны, и хочется заорать “убей немца” - слова, за которые горит теперь вечным огнем Эренбург, не послушавший звука своего имени.
Завоеватели идут, все в пыли степей, таких же как степи их родины. Границы в природе нет, и они идут по ничейной земле, пустой, сдвинутой, населенной странными существами, визжащими и бьющимися в пыли при их виде, и не желающими слушать их губные гармоники и не желающими брать их добротно смазанных солидолом консервов. Земля эта бесконечна, кажется, что она лежит уже за пределами ойкумены, что они незаметно преодолели земную границу и бредут уже в несуществующих мирах. Оборванные мальчишки защищаются от них, стреляя из берданок, засев в кустах. К ним приводят одного. Он плюется и кусается, и на вопросы непрерывно вопит. Он укусил переводчика в палец. Его приходится с сожалением устранить.
Им все надоедает, приедается, они забывают о цели путешествия. Бесконечность пространств, переходящая в вечность времен как бескрайний горизонт полей, переходящий незаметно в пустыню небес, где-то там. Зачем все нужно? Сопротивление их идее ожесточает их, они уже просто отвечают огнем на огонь. Бескорыстное вручение ключей от разума оборачивается рукопашной борьбой с яростным, обезумевшим дистрофиком, не желающим витаминной каши. Глаза завоевателей становятся пыльны, как их одежды, и они с этого мига становятся мертвы. Они жгут повстанческие деревни, заливают морями огня низменности язычества, глухие к их проповедям. История на этом кончается. Их истребляют оживленные злобой туземцы, одного, второго, третьего, Ганса, Фрица, Томаса, всех тех, кто так легко играл в детстве на своих песочных площадках, кто так ласково целовал матерей, так смешно учился писать и стрелять.