Газданов : рассказ партизанки: "Шекспировская сила выражения"
"У них вообще удивительные голоса, я давно это заметил. Не то чтобы они были мелодичны, но у них какая-то другая тональность, по которой их можно сразу отличить от всех. Я много раз слушал эти голоса с закрытыми глазами; они обычно бывают выразительны, и в них слышится какая-то особенная, только им свойственная звуковая смесь, смесь небрежности и размашистости, лени и решительности. И в этих голосах, и в этих движениях трудно не увидеть какие-то отблески юности человечества и, пожалуй, близости к природе. (...)

На следующий день, когда я сидел в отделении девушек и расспрашивал их, откуда они, как они попали во Францию, как они бежали из плена, одна из них, Мария, собралась рассказывать о том, как немцы сожгли их село и как ее увезли в Германию. Я много раз слышал такие рассказы, всегда похожие один на другой, как все рассказы о войне. Восприятие слушателей обычно скоро притупляется от таких вещей (...)
Но с первых же звуков ее удивительного голоса я забыл обо всем, что происходило вокруг меня. Это было нечто похожее не трагическое волшебство - голосовое и фонетическое одновременно. Таким голосом, конечно, можно было рассказывать все, что угодно, и все было бы интересно. Я закрывал время от времени глаза, чтобы яснее слышать эти необыкновенные и медлительные смещения интонаций, этот печальный звуковой поток, струившийся в темноте. Кроме этого, весь рассказ Марии, построенный с искусством столь же бессознательным, сколь непогрешимым, основывался на том, что она описывала не то, что происходило, вернее, на этом она почти не останавливалась, - а некоторые особенно запомнившиеся ей подробности. Ни разу в моей жизни я не сталкивался с таким поразительным, с таким совершенным искусством. Она была из Минской области и говорила на не очень правильном русском языке; но это не имело никакого значения. Рассказ ее, думаю, мог бы вызвать слезы у самого бесчувственного человека. Я никогда не взялся бы его передать (...)
Она рассказывала, как немцы сожгли их село и она успела убежать со своим маленьким братом. Через три дня, ведя его за руку, она вернулась туда, чтобы еще раз увидеть место, где она родилась и выросла.
- Пришли мы с братишкой моим вдвоем туда, - говорила она, - все пусто, страшно и черно, стоят одни обгорелые стены, и кругом такая мертвая тишина: только летний ветер дует и несет запах последнего дыма. Вот и кончилась наша жизнь. Столько лет строили, думали, любили - и в три дня нет ничего, кроме пожарища. Подошла я к месту, где наш дом стоял, и почему-то у меня в руке оказался кусок мела. И, сама не знаю зачем, я написала поперек черного языка, который оставил на стене огонь, эти слова: "все было родное и знакомое, стало чужое и неузнаваемое". Зачем это я написала, сама до сих пор не знаю. Потом вижу, собака бежит, я ее знала, соседская. (...) Бежит она, и вижу, что-то в зубах держит, а подойти боится, успела одичать. Только приблизилась я и увидела, что она полтрупика детского в зубах несет. Нашла, наверное, половину съела, а половину бежит закапывать: голод был у людей, голод был у собак.
Где она могла научиться этому своему необыкновенному искусству, эта простая деревенская девушка, кто ей объяснил, как нужно рассказывать? (...) я помню ее интонацию, от которой , действительно, начиналась физическая юоль в сердце, когда она рассказывала, как уводили на ее глазах ее школьную подругу, еврейку, на расстрел - за то, что она еврейка, - как они стояли вдвоем с подругой и как эта девушка крикнула: - Прощайте, девочки! - Это "Прощайте, девочки!" до сих пор звенит в моих ушах, и я уверен, что никогда и нигде не забуду этого звука. Потом она сказала:
- Ну, что же вы хотите? Этого им простить нельзя.
И от этих слов я почувствовал холод по спине, от страшной, шекспировской силы ее выражения.
Я ушел оттуда в тот вечер совершенно разбитый, и, шагая ночью по пустынным улицам французского города, я впервые ощутил, что с ее рассказом на меня как будто обрушилась огромная тяжесть всех этих тысяч и тысяч непоправимых человеческих трагедий, жертвой которых стала моя родина. И я видел с такой ясностью, как никогда до тех пор, эти сожженные города и деревни, эти десятки тысяч русских трупов, этих голодных псов, питающихся мертвыми телами, и ту неизмеримую тень возмездия, которая в грохоте танков и орудий, в пыли, в пожаре и в снегу - так неудержимо движется на Германию."