De la Guarda, фабрика Орджоникидзе (скучно&длинно, не было времени написать весело&коротко)
(Вообще-то это было открытие клуба Swatch. Но предварительную тусовку выношу за скобки...)

…Наконец нас погнали в соседний зал, квадратное помещение, ограниченное черными портьерами по сторонам и низким, протяни руку, бумажным потолком. Толпа заполнила ринг. По небу из кальки гуляют световые пятна Роршаха. Модная молодежь переминается, приобнимается или приобнимает себя, самообхватившись за предплечья. Глаза устремлены вверх, в опасливом нетерпении. Рассеянное верхнее свечение усиливает выражение ожидающих лиц и неожиданную праздность тел. Непонятно, что мы делаем тут все. Какое-то сгустившееся предвкушение – будто мы все собрались во внезапный радостный путь, столпились на последнем перроне в ожидании межгалактического автобуса, как будто сейчас настанет сладкий конец света, и чуть-чуть страшновато перемены нашей природы. По нам пробегают волны тревожных аплодисментов, ровный шум голосов прерывается протуберанцами криков. «Это NN из Фабрики звезд», шепчет мне моя спутница, указуя на модную малюточку в драненьком впереди нас. «Из какой фабрики?» - не сразу понимаю я, за что получаю мгновенный ответ: «Из шестой». На натянутую бумагу начинают сыпаться маленькие шарики, с шорохом сыпящихся на натянутую бумагу шариков – «надо будет подумать» о прелести вподгон совпадения вещей своим очертаниям - катятся к центру неба, достигая реальности в точке касания. Как рыбки, проскальзывают через экран тени людей, трепещущих ластами-ступнями. Замерший человеческий силуэт в углу неба раскручивается, растопырив руки-ноги фрезой-свастикой. Тени воздушных шаров наполняют небеса, сквозь них начинают плавать, их расталкивая, человекообразные живчики-сперматозоиды, размыто-округлые, как клетки под стеклом микроскопа, будто заступающие уже ножкой из демократии предметности в монархию чистых идей, - как Рейган в свое время игриво заступил Великую Берлинскую черту. Сотворение мира и зарождение жизни, пересказанное на трех пальцах.

Руки в задних карманах джинсов. Приоткрытые рты - наше свойство при задирании взгляда к небесам, объяснимое, наверное, скорее косностью шейных сухожилий, чем отзывчивостью душевных струн.

Вдруг небосвод почернел в мрак, и поверх тьмы вышло во всей своей славе «звездное воинство», пересказом Кантовой формулы, великим даже в пародии и обсечении (уж такое свойство главных вещей не уменьшаться при любом обстригании, фаворитам Иоселиани на заметку). Проступил сквозь звезды Млечный путь, лес девических пальцев поднялся к его контурам. По звездной карте, под вспухание приветственного ора, начал скакать световой остров, кометой или взглядом Бога, отыскивающего закоулок для акта творения.

Подул ветер, раздались громы, сделалась гроза. Лица людей озарены сполохами. Преддверие восторга и отчаяния, смесь страсти и нежелания эту страсть признать, вера и недоверие вере одновременно... и немедленное бурное ликование, овладевавшее людьми при любом новом событии наверху, казалось, было способом освобождения, способом выбросить себя из раздраенного состояния в искусственную собранность.

Бумага прорывается свечкой человеческого тела, сброшенного вниз головой. Кокон зависает над самыми головами ревущих зрителей, как червячок на крючке, засланный в мир людей нас уловлять. К кокону тянутся руки, но человек срывается обратно - чтобы тут же вернуться в объятиях бултыхающейся девушки, демонстрирующей при этом бледные трусы поверх страховки. Бумага рвется по невидимой перфорации, строгими квадратами: действие, претендующее на безумие, до дна расчисленно и срежиссированно.

Небо начинает лопаться и сворачиваться в свиток, ошметки небес падают на нас, как молочная пенка, лес рук рвет ниспадающие лоскуты и мечет их под ноги… Настроение меняется. С черных слепящих высот спускается, мерцая переворотом бумажек, шестиэтажное облако бумажного дождя. Люди впадают в бесконечное детство, лица охватывает восторг и удивление по поводу собственного восторга… хотя, скорее всего, я наотсебятил всей этой диалектики, и восторг и удивление просто указание на одно и то же явление с разных берегов. Встречаюсь взглядом с черными глазами незнакомки, обнимающей своего спутника – и поражен обнаженностью этого взгляда, готовностью этих глаз к чему-то.

Вовсю грохочет и все затопляет чистая эмоция, освобожденная от исходных мира, неба, звезд. Все так, как должно быть в современном искусстве-ремесле: чистая эмоция, дистиллированная качественно, быстро и доставленная прямо на слизистую оболочку – и ничего сверх. Надстройка срезана начисто, люк заварен заподлицо. Ничто не грузит – балласт сброшен. Воздействие идет поверх интеллекта: густым облаком тумана, брызгами воды, ветром, молнией, звуком – на органы чувств, ко всем пятерым детям, минуя протестующего, но бессильного отца.

По вертикальной стене бежит человек, против всех законов физики, отмененных стропами. Включается стробоскоп, лишая человека главного качества, что у него есть – времени. Человек теперь – некий электрон, который, как известно, исхитряется быть одновременно в нескольких точках своей орбиты. По небесам пролетает гроздь людей в костюмах клерков, страшно напоминающая микеланжелова Яхве в туче.

Безмолвные люди в черном теснят танцующую толпу то в одну сторону, то в другую, прокатывая помосты с участниками шоу – на помостах беснуются танцор(ш)и, на них льются сверху потоки воды, от яростного топота их ног брызги ливнем летят на промокших зрителей, осваивающихся с мыслью, что они никакие не зрители, а полноправные заложники действия жизни. Вдали выявляется в верхнем свете прожектора контур человека, на темя которого хлещет со всей высоты фабричного корпуса струя воды – человек испускает беспрерывный вопль, зал орет ему навстречу, размахивая руками, биясь каблуками о пол, слизывая и глотая поставляемую им чистую эмоцию. Беспредельная искусственно синтезируемая экстатичность. Это все _сильное_ искусство, а если это оксюморон, то пускай остается прилагательное: существительное давно превратилось в замшелый пень.

Летун на стропах обезьянистой сциллой хватает девицу из мокрой толпы, обхватывает ее лентой, щелкает карабином, вдевает взмоленные запястья в петли – зрачки агнца черны, расширены и пусты, всякое выражение на лице мертвеет в восторге жертвенности - лицо стоящего на грани - и это отсутствие схлынувшего выражения оказывается любой эмоции, как смертельная бледность лица красноречивее любой гримасы. Наглый летун обхватывает девушку, черный мрачный служитель выставляет вверх кулак с оттопыренным большим пальцем, одобряя заклание - и парой выпаливают в небеса. Начинается небесная копуляция – дерзкий демон сверкает обнаженными ягодицами, обхваченными бандажом, задирает юбку жертве, сопрягаясь крепкими руками с ее кружевными трусиками, - под грохот барабанов, наворачивая круги над мокрым от воды, пота и пара партером, пляшущим пляску святого Витта.

Выезжает под потолком платформа, на ней в костюме мужчина, под ней вниз головой – бубновым валетом – обнаженный альтер эго сумасшедшего менеджера. Клерк беспрерывно орет в зал, издеваясь, приплясывая и топча свое подавленное бессознательное. Потом напускают густого дыма, нагой Хайд устраивает революцию и овладевает Джекилом, и оба они проваливаются в ад, как Командор с Гуаном, где уже невидимые предаются освобождающему пороку. Об стену освобожденного экрана бьют, как бабою, девушкой, раскачивая ее на тросе. Звуки ударов внятны сквозь любой грохот, от точки ее падения в стену вспучиваются круговые кроваво подцвеченные волны. Кто-то сзади кричит во всю мочь: "Береги голову!". Но давно поздно ее беречь.

…Поэзия карабинов и тросов наверху, топот и дыхание буйволов внизу. Недавний космос превратился в туманную баню пра-бытия. Тарзан на верхотуре исполняет в луче прожектора Звериный Зов. Труха от акта творения превратилась в клокочущую няшу хаоса. Бумага небес обратно обращается в пульпу – Urpulpa, в которой бьется доисторический пульс чистой жизни, освобожденной от формы – как слон, освободившийся от башни и ставший грозен сам по себе, без понижающего посредничества стрелков. Мы в Зионе, "мы еще живы" - пляска жизни бесконечно чувственна и бесконечно асексуальна, или наоборот - лица уже неразличимы - их мэссидж сошел ниже, в ноги, в чресла, в грохот башмаков о гудрон земли, в брызги белой целлюлозы, летящей вокруг, словно ошметья китового сала, по туше которого мы, гарпунеры, пританцовываем, чтобы не свалиться в океан или Чрево Китово - бьем под ноги заточенными в бритвы лопатами, расчленяя плоть, из которой уже начинают вываривать наверху ворвань (страшная незабываемая сцена из «Моби Дика»), и будоражит ноздри опасность отхватить себе остаток пальцев на ноге -

- Штаны, футболка, хлюпающая обувь, руки, часы Свотч, счастливый лоб – все было мохнато-бело на мне, и я наслаждался, чего греха таить, своей принадлежностью к жизни, к ее подземным молочным рекам, выходящим наружу в таких странных или смешных формах – вечеринка открытия Swatch-Клуба? шоу франшизы De la Guarda? Но ведь и я сам не имею никакого смысла, никакой формы, вне этого молочного потока, и так же нереален, если написать имя и фамилью, отмерить рост и возраст. Потому я и давал с наслаждением чужим и своим ногам облеплять свое тело этой пра-пульпой, что хотел по подсохшему папье-маше увидеть свою собственную форму, как человек-невидимка, обмазывающий свое лицо зубной пастой, чтобы поглядеться в зеркало.

…но в метро ни один не поинтересовался, давно ли пошел снег.