тем, кому интересно, как там все было с Маринеско
Мы на палубе баржи, Маринеско и я. Торпеда в мягком кожухе, как в молочном пакете, мы толкаем ее в четыре руки, как бревно, она скользит до доскам палубы. С криком, поднажав, мы гоним ее вверх, по наклону, к самому носу баржи, отломленному взрывом и торчащему в небо. Но инерции не хватает. Торпеда глядит в голубое небо, по которому высоко серебряным крестиком движется самолет. «Самолет торпедой сбить хочет». Но Маринеско смотрит вперед, приподнявшись над носом баржи, и я вижу большой корабль, идущий мимо нас. Я понимаю, что он хотел догнать торпеду еще выше, чтобы она зависла на своей середине, и вручную нацелить ее, и пустить. Мы соскальзываем с торпедой вниз и глядим с борта. Море солнечное. На горизонте два гигантских судна, уходящих от нас – на одном я различаю синие баллоны с кислородом, стоящие вертикально, другой, тяжко просевший в воду, забит мешками с цементом. Я беру торпеду в ее оболочке на плечо, кожух мягкий и проминается, за спиной жужжание – гребной винт уже завелся. «Давай примерно пустим, посередине, в кого-нибудь попадем», говорю я. «Четыре километра», щурится Маринеско. «Тот, что с цементом, - начинает он, и я понимаю, что сейчас он скажет, что это никакой не цемент, а замаскированный стратегический груз, - не сорок метров, а сорок пять!»
Мы пускаем торпеду и валимся на палубу, обнимая и колотя друг друга. Я кричу: «Ну ты, Сашка, сука! Ты гений, я знаю, я про тебя после войны читал, но ты и сука!» Что там случится с кораблем, нам не интересно, мы знаем, что эту последнюю торпеду мы тоже выпустили, удачно. «Ты чувствуешь, какое счастье? – кричу я ему. – Мы даже весить стали меньше, нас ангелы за плечи держат». Счастье, наполовину состоящее из облегчения. Будто мы успели сделать все предназначенное, а это единицы на земле успевают. Дальше я проснулся, и это было правильно, ту маленькую жизнь мы прожили до конца.