Цель жизни
Метрополитен, оранжевая ветка, 17.30.

Девица, блондинисто-чистенькая, с припухлыми веками и щеками. Рядом с ней отставной инженер, ныне руководитель канцелярии, с чемоданом меж лодыжек. Девица глядит в модный Космо, - тот, что поменьше форматом, - с тем непередаваемым выраженим на лице, с которым не читают тексты, а знакомятся с людьми: основной фон настороженности, с просвечивающим сквозь недоверие острым интересом, желанием поскорей наскрести нужной пыльцы с этого глянца (чтоб ее потом через трубочку вдыхать), желанием проникнуть в этот райский мир, где нет ни болезни ни воздыхания, и вместе легким отторжением от него, как от вида недоступной, слишком прекрасной и богатой соперницы: нет, все же этот виноград зелен.
Мужчина с чемоданом погружен в зачитанный черный боевик: «Разрушитель», с каким-то Ли Ченом на обложке. Читает с самоотдачей - что-то в этом Разрушителе находит отклик в его большом, утомленном теле. Но тоже – отдает ли он себе отчет, что восполняет себе этим согляданием нехватку тех минералов, которых отказывается ему дать почва его собственной жизни? – точно так же, как и эта девица. Ведь, конечно, Чан на обложке неспроста прорубается сквозь все эти небоскребные джунгли окровавленными руками и голым торсом. Читатель чувствует при соглядании этих мифологических подвигов дрожание в себе той тайной пружины, которая спрятана, скрученная, внутри каждого из нас, но так и не имеет повода и оказии раскрутиться.
Еще дальше – большая женщина с опухшими ногами – почему не пьет Троксевазин? – с ложно значительной осанкой, болезненной, а не заработанной. Букли, кофточка со стразами, желтенькая Дарья Донцова в руках, которую она читает как расписание электричек – ни мускул не дрогнет. Впрочем, Донцову читают именно так – бесстрастно. У тех, кто настолько забит пыльным мешком реальности, чтобы покупать эти книги, уже отшибло способность смеяться. Бейсбольная бита как самый быстрый способ достичь нирваны. Вспоминается почему-то эпиграф к Пиковой даме: «Милосердный Господь, ты даешь нам штаны тогда, когда у нас уже не остается зада».
Когда я встаю к выходу, надо мной читаю плакатик певца Торчилина, с другой пушкинской репликой:

«Цель жизни нашей для него
Была заманчивой загадкой,
Он (что-то как-то) в ней искал
И чудеса подозревал».

И пока за стеклом мелькают арапы, лавки, фонари, - я повторяю все про себя эти строчки, и сквозь их позабытую печаль быстро, словно солнце сквозь край отступающей тучи, проступает некое вполне радостное сообщение, скрытое за иронической улыбкой Пушкина – во-первых, образ этого анекдотического Торчилина, предобродушнейше взявшего как слоган опаснейшую, обоюдоострую двусмысленность, и во-вторых, небольшое «вправление мозгов» начавшему было удаляться в некие самовыкопанные бездны литератору – не рвися к бою! (где-то я уже записывал восхитительное: «если увидишь инока, взлетающего на небеса, схвати его поскорей за пятку»). Мицкевич пусть пока созреет. «Вернуть билет», содрать покров – какой-то слишком простой способ. Бреди пока с толпой, не разделяя с ней. Глядь, на торных дорогах и отыщется счастье.
Словом, как во сне, как в чужом заговоре, живешь в этой реальности. Даже как-то и мило.