ходил, сидел, задумался, чуть не уснул, сознание etc etc
Нотариальная контора, высокий потолок, в коридоре никого, кроме меня - вхожу ли я в счет? Я уже отдал бумажки секретарше, и энергию осмысленности вместе с ними, и обмяк на конторском стуле - слишком мало спал, слишком быстро бежал, слишком напрасно спешил. Привыкнув спускать дела на автомате, приучив себя посылать дела в ствол, одно за другим, и забывать о них, когда выполнена моя работа казенника (наверняка наврал ради красного словца, "на словцо узверь бежит"), чувствую себя неожиданно свободным в минуту между щелчком затвора и ударом курка, и мысленно придерживаю принтер под узцы картриджа: не спеши. Тело мое через минуту перестает подавать сигналы новых ощущений, рука приятно привыкает к ткани и наливается теплом затекшей крови, глаза уже обглядели все острые углы пространства, мысли уже обежали свой привычный круг - различили шайки по стенам коммуналки, просвечивающие сквозь свежий гипсокартон, представили себе нотариуса в пуэрто-рико, шевелящего сейчас пальцами ног в расписных вьетнамках, под аккомпанемент быстро пишущей руки и прочий мыслительный оближ - мысль, кстати, даже как-то и унижающий своей предсказуемостью, вшитостью в hardware черепа. Я чувствую, что погружаюсь сам в себя, как неспавший ночь солдат в окопчик, который он всю эту ночь себе рыл, набрякают и брыжатся щеки, по-черепашьи проседает шею в ворот свитера, и от этого животного обседания тело вспоминает тысячи бывших аналогичных положений, которые слоятся и шелушатся друг на друга, как сланец, где-то в других городах, где-то с другими женщинами, в других временах, где я был тем же самым и так же неравным себе – и все эти вокзалы, суда, каморки, объятия, болота, скамейки, сближенные в одну чужую жизнь общим наслаждением бережно хранимого тепла и сладкой бесприютности вокруг - завораживают так, что я не теряя сознания, с капитаном во всем белом на мостике, медленно и трезво погружаюсь в сон, и мое сознание расслаивается, как обычно это бывает, на сотню голосов, ведущих каждый свой бесконечный монолог с никогда не отвечающим, и, возможно, что общим, собеседником, при том что одно остающееся общее надсознание-прораб успевает следить за ходом работы на каждом этаже небоскреба, переключая основное внимание с одного на другого говорильщика…

Тут дверь в контору приотворилась на палец, и в щели появился глаз, как еще одно из явлений моего полусна – и едва я успел по витому локону над ним разобрать, что глаз был женский, как дверь бесстрастным хлопком вернулась в прежнее слепое положение. Это полу-, или псевдостранное событие меня как-то пробудило, и я задумался (мысль все искала себе применение, стену, к которой могла бы прислониться) над тем, что вот на дверь на листе бумаги A4 написано «ПРИЕМ ПО ЗАПИСИ» – а ведь это сообщение совершенно энигматическое, и, не знай я заранее его смысл, я бы и не понял его. Будь я Пятницей, и знай смысл слова «прием» («роджер!», тоже что-то пиратское) и слова «запись» (ведь печальный Робинзон вечно вел двойные колонки, по-бухгалтерски ловя за рукав своего протестансткого Бога, нерадивого гендиректора, норовящего отлучиться в боулинг, а не сводить манихейские дебеты-кредиты к устраивающему налоговую знаменателю) – то как мне понять смысл этих наложенных друг на друга пустот? И напрасно они приклеивают бумагу скотчем прямо к дубовому шпону – этот корейский клей потом не вычистишь из белорусских древесных капилляров: еще один готовый паттерн сознания, подгрузившийся в 90е вместе с обновлением биоса. Хм, жизни.

Пришел посетитель из привычно-загадочных – бодрый, в кепке, куртке, в узконосых чистых ботинках, наведался в дверь, вернулся и направился к глубокому креслу напротив – невытравленный экспансивный хорек во мне мгновенно пожалел, что сам не догадался улечься туда, вместо этой табуретки – но уселся почему-то на самый краешек и подтянул брючины на широко раставленных коленях, приподнимая ногу во время жизнерадостной операции. «Тррр-тррр-тррр» - молния его папки исполнила триединый звук сонатной формы, с медленной частью в финале – человек разложил на столике бумажки, доставая их как-то _за шиворот_ двумя пальцами (чтобы не царапались?) и посмотрел мне в глаза. Я не отвечал ему на его взгляд, ведь я не смотрел на него, я скорее позволял происходящему вливаться в мои зрачки, или выливаться из них, как из труб холодной и горячей воды, моему смыслу. Кажется, я уже давно не моргал. Осмысленно – доктора советуют так жевать – моргнул. Все-таки с самим собой никогда не скучно, как с пятилетним ребенком, которого дождусь ли когда своего. Почему же, все-таки, все так, как оно есть – пустилась белка в своем колесе, наскучив минуткой собственной созерцательности. Как я оказался в этом черепе, в этом теле, в этой вельветовой куртке, почему я смотрю сейчас с этой крепостной стены (где рядом Чубайс и где куда-то убежал Березовский, да-да), почему так сколота в уголку эта плитка на ступеньке, чья нога продавила кафель и что попирает она сейчас, вообще почему все – стоило мне расслабиться, как белка побежала во всю прыть, и колесо опять зажужжало, как веретено, прядя шерстистую ниточку сознания, и меня по имени-отчеству позвали получить доверенность, и Александр Иванович был весь тут, в вашем полном распоряжении.