В ГАЗЕТЕ "ДЕЛО" САМУИЛ ЛУРЬЕ
НА ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ

Самуил Лурье

Что он,собственно, сказал? Практически — все как есть: убийство этой женщины повредило Государству (это, положим, оперативный псевдоним) больше, чем ее измышления. (Подразумевается — подтвердило их, ну прямо как назло.)

Тоесть объявил жертве строгий выговор, а убийцам— строгий с предупреждением: дескать, услужливый дурак опаснее врага. Себе же поставил, на всякий случай, алиби: как потерпевшему.

Но разговор шел за границей, в окружении сентиментальных западных людей, да еще в самый день похорон. Тут взвешенной оценкой не обойдешься. Акцию обязательно надо было осудить еще за что-нибудь. Помимо и сверх того,что пользы от акции чуть, а неприятностей вагон. Он сосредоточился и осудил — за жестокость.

Хотя, между нами говоря, мгновенная, внезапная смерть от пули — далеко не худшее изтого, что может в России случиться с человеком, распространяющим клеветнические измышления. Атакже с любым другим человеком, если своим поведением или просто своим видом он возбуждает в окружающих патриотизм.

Например, с девятилетней таджикской девочкой в петербургском саду.

Так что упрек в жестокости — это натяжка. Придирка. Ума не приложу, какую он имел в виду гуманную альтернативу.

Как быто ни было — пришлось что-то такое произнести. Такую фразу, чтобызападные отстали. Но чтобы и свои не почувствовали себя оскорбленными в лучшем из чувств. Осторожно так: какими бы мотивами ни руководствовались, преступление омерзительно. По своей жестокости. Ну и пару слов про меры, само собой. Что будут приняты. Или предприняты. Короче, вас не касается. А также не делайте из мухи слона.

Как видим, он не хуже нас с вами понимает, за что убита Анна Политковская.

Как и мы, догадывается — кем, но тоже вряд ли когда-нибудь узнает точно. И ему тоже неприятно и некогда думать об этом.

Не сейчас. Когда-нибудь на пенсии, на благополучной старости лет. Отрастив бороду и вставив линзы. В европейском городке, посредине которого будетстоять Политковской памятник.

А я пишу здесь и сейчас. За окном играет,как положено, младая жизнь: в милицейском культурном центре отмечают праздник кадровика. То ли ведомственный, то ли всенародный.

Также не совсем ясно — в чью честь. В прежнее время кадровик — это было что-то такое серое за железной дверью первого отдела в каждом крупном учреждении, недреманное тусклое око ГБ. Ничего особенно праздничного.

Но и подобные существа умеют веселиться (см.повесть А.С. Пушкина "Гробовщик"): после концерта — дискотека, и квартал слегка подрагивает на подгнивших своих сваях.
Пляшут сержантки в кожаных мини-юбках. Пляшет, я думаю, петербургский ОМОН — вот которому (говорят — и рязанскому) только что Страсбургский суд выписал штраф.Точней — оценил ихний профессионализм. 230, что ли, тысяч инвалютой за убийство пятерых безоружных — в их числе беременной женщины — в поселке,что ли, Алды, лет тоже пять назад.

Анна Политковская как раз и разбиралась(в "Новой газете") — чей ОМОН и что там было (был — кошмар),— и вот мертва. ОМОН же пляшет, потому что зачищали в масках, а значит —никто не опознан, рязанский ли, питерский, а значит — никто не виноват.А штраф заплатит (если заплатит) РФ — подумаешь, какая сумма: только-только на детскую онкобольницу. В общем, пустяки.
Вотя и говорю: за то, что подозревала, кто взорвал тогда, в 99-м, те дома в Москве; и помнила, кто и как начал первую чеченскую и вторую; и как велись эти войны; и знала, отчего умерли зрители мюзикла "Норд-Ост"; и понимала, кто приговорил погибших в городе Беслан.

Но мало ли кто и что помнит или подозревает, или даже понимает. Не убивать же всех таких. И всех таких пока не убивают. И даже на тех, кто излагает свои соображения вслух, — плюют.
Но она собирала документы.И устанавливала факты. И строила свои клеветнические измышления на них—на документированных фактах. Поэтому они выглядели совсем как правда,причем неопровержимая. И были реально опасны для некоторых — для многих— лиц. А также для целого сословия.

И лицам было обидно за сословие. То есть за державу. Которую Анна Политковская хотела лишить самого ценного — их.
Они, естественно, предпочли, чтобы держава лишилась — ее. Ведь это проще.

Конечно,можно было избежать этого убийства. И спасти престиж державы от публикаций Политковской. Легко. Стоило только самим расследовать и самим опубликовать: кто взорвал тогда, в 99-м, те дома в Москве, отчего умерли зрители мюзикла, и про все остальное.
Уверяю вас, народ не восстал бы. Сказать ему начистоту: так и так. Где-то просчитались —твоим же низменным инстинктам потворствуя! Проявили излишнюю бесчеловечность — это было неизбежно: разве не все мы — внуки проклятого дедушки Сталина? Но стремились — к хорошему; кстати, давай обсудим: где оно — хорошее, — в какой стороне; лучше поздно, чем никогда, верно?

Да, видно, нельзя сказать начистоту. Должно быть, стремились все-таки не к хорошему. А только к тому, чтобы все боялись.
Политическая полиция всегда стремится к этой цели, но не в силах ее достичь без уголовных преступлений.

И потом, круговая порука — такая вещь: дашь слабину — замочат моментально.
Поэтому—любой ценой стоять на своем: скажем, зрители мюзикла скончались от хронических своих заболеваний. А кто сомневается, тот — враг. А если враг не продается — патриот не промахнется.

Так что работа Политковской была несовместима с жизнью. В частности — с нашей,господа просвещенные сограждане. С вашей, с моей. Мы ведь, согласитесь,так и жили — словно Политковской нет или она все выдумывает. То есть, в сущности, ждали, когда ее убьют.
Почти как он. Почти такие же трусливые соучастники.

Что ж, будем жить так, словно ее не было. Тем более — документы изъяты.
Пускай выступает на облаках. В Трибунале Убитых. Где председатель —Старовойтова, судьи —Сахаров, Юшенков, Щекочихин, Юдина. И Холодов. И Боровик. И туркменская девочка Хуршеда.

И та женщина из поселка Алды. И все другие.
Тоже, наверное, дожидались Политковской. Теперь приступят к рассмотрению дела по существу.