А он голубой

Девочка плачет - шарик улетел.
Её утешают, а шарик летит.

Девушка плачет - жениха всё нет.
Её утешают, а шарик летит.

Женщина плачет - муж ушёл к другой.
Её утешают, а шарик летит.

Плачет старушка - мало пожила.
А шарик вернулся, а он голубой.

Я очень люблю Окуджаву. Не всё, и что люблю, люблю по-разному. Вот это - и вот это вот:

Как обаятельны для тех, кто понимает,
Все наши глупости и мелкие злодейства...
Фотограф щёлкает, и птичка вылетает.

Ну и , конечно,

Настоящих людей так немного -
Всё вы врёте, что век их настал.
Сосчитайте и честно, и строго,
Сколько будет на каждый квартал?

Настоящих людей очень мало -
На планету совсем ерунда.
А на Россию - одна моя мама,
Только что она может одна?

Ранний Окуджава был очень прост. Я не уверен даже, что он сам понимал, когда у него прорывалось такое, что ему удавалось выйти на уровень предельной простоты - ну кого? Блейка? Или вот этого -

Gin a body meet a body
Comin' thro' the rye,
Gin a body kiss a body -
Need a body cry?

А шарик вернулся, а он голубой.

Сейчас принято не любить Окуджаву.

Я не про тех, кто вырос уже без него, для них это естественно: вот я не люблю Блока - он говорит не моим языком и у него не мои эмоции. Блок, конечно, куда крупнее Окуджавы как поэт, но это неважно - оба они не в состоянии преодолеть барьер времени и породить в иначе выросшем человеке свою систему образов как естественную.

Блок - на грани пошлости, но не пошл. Окуджава - на грани банальности, но не банален.

Я говорю о тех, кто вырос с Окуджавой, разочаровался, и считает-таки, что он банален.

Или о тех, кто вырос под родительского Окуджаву, и проассоциировал его с тем полузаслуженным неуважением к родительским ценностям, которое сыграло - сейчас видно - такую роль в позднесоветской и постсоветской эволюции. Повторяю: полу-, но заслуженным.

Я не люблю религию, но я не люблю и тех, кто жгли образа. Неуважение у образу жизни предыдущего поколения (которое, я подозреваю, будет - тоже заслуженно - воспроизводиться и в следующих русских поколениях) - понятно, но пост фактум оказывается, что сам ничего лучшего тоже не создаёшь. Обычно. Бывают, конечно, исключения.

Так вот, об Окуджаве. Когда хотят объяснить, почему он слабый поэт, говорят разное, но всё это можно перевести одним: что он сводится к штампам.
И верно, смотришь на текст - и видишь "окуджавские образы". Они переходят из песни в песню, они не прицельны вроде, неточны вроде, неличны. Часовые любви. Московский муравей. Медсестра Мария - кто она? Объект стихотворения. У неё нет вроде как личности.

Это очень соблазнительный способ рассуждения. Он начинает рушиться на вопросе: а почему - чем - поздний Окуджава хуже молодого? (А хуже!) (Ну кроме голоса, конечно?) Если всё - штампы, нельзя же всерьёз говорить, что мне симпатичен штамп московского муравья, и менее симпатичен штамп господ белых офицеров?

И почему, почему Окуджава сыграл такую фантастическую роль в людском сознании довольно-таки длительного периода (двадцать лет, для многих - больше)? Мода? Северянин? Масскультура? Ну это может говорить кто-нибудь, кто не присутствовал; те, кто не стыдятся вспомнить и могут вспомнить, знают, что не мода, что действие было непосредственным и - сильным. Действие чего? И что на тех, кто не начал стыдиться себя-тогда, продолжает действовать и сейчас: вот человек говорит "слабый поэт", потом слышит - и слушает, и продолжает слушать, и подпевает...

У меня есть попытка ответа. Я не уверен в полной верности формулировки, но я её расскажу.

"Штамп". Это что? Это единица речевого воздействия. Чем он плох? А тем, что в нём стираются составные части, обобщается то, что хотелось бы воспринимать как разное, ну в общем... в общем тем, что он неадекватен. И всё. Всё. Потому что мы говорим словами и оборотами, составными словами и привычными фразами, и все они - тоже штампы, только мы их так не называем, потому что они адекватны. Помогают выразить то, что хочешь сказать, а не сводят его к чужим приблизительным образам.

Окуджава пришёл в мир послевоенного советского общества, в котором не хватало слов. Особенно для эмоций. Мир сделали чёрнобелым, прямоугольным с отдельными диагоналями, как на картинах авангардистов. Ну плюс сталинская лепнина: берёшь барак, привешиваешь барельеф, приставляешь колонну. Готово. Часть слов была забыта-и-смешна, часть узурпирована и изменила смысл, часть не появилась, несмотря на нужду. Это выяснилось именно на востребованности и Окуджавы, и других подобных ему (но не Галича, который - театр одного актёра; он не заполнял никакой пустоты, а прямо создавал картинки, потребность в которых возникала только после их создания; конечно, это более настоящее искусство, но и в некотором роде более обычное).

Окуджава создал краткий эмоционально-ценностный словарь. Небольшой, но точный. Вместо слов - песни или фразы из песен. С высоты полноценного языка, которым мы с тех пор - с одной стороны, овладели, а с другой - часть свежих чувств утратили и больше не нуждаемся в словах для их выражения, - так вот, с высоты: фу, примитив. Только боюсь, что без этого примитива - без эпохи смешного романтизма, если бы был прямой переход от сталинизма к цинизму - полноценного искусства и психологически полноценных людей образовалось бы меньше.

И тогда понятно, что случилось с Окуджавой потом, со второй половины 70х. Потом - он стал вместо новых штампов употреблять старые. Вместо своих - чужие, а иногда - свои, но бывшие. Перепев. Приятно, щекочет, но не интересно.

С постромантической (постмодернистской, прости господи) высоты нашего лучшего как бы теперь понимания легко отбросить многое: что Окуджава? И Сент-Экзюпери, и Хемингуэя, и... - потому что романтика не выдерживает прямого столкновения со скепсисом, разваливается (как бы) и оказывается примитивной, но почему-то не умирает совсем и сколько её ни полешь, прорастает другим лопухом в другом месте. Ну почему я люблю ранние стихи Бродского никак не меньше поздних? В них так легко найти кучу недостатков. Ан вот есть - свежесть. Искренность: прямое выражение чувств, а не только результатов их обдумывания, чувств о чувствах. Наивность.

Наивность умного человека - замечательная на самом деле вещь. Все её теряют потом, конечно. Ну или почти все. Мне вдруг пришло в голову, что её не потерял Шостакович. Его поздние вещи совсем, совсем просты. Когда я слушаю очень мною любимого Шнитке, я думаю "как здорово". Когда я слушаю Шостаковича, я не снаружи, я в него вхожу, мне не до проставления оценок.

Окуджава не Шостакович. И он не крупный поэт. Но он достиг почти во всём в долгий начальный период полной адекватности - какой не-крупный поэт может ещё такое сказать? - и он достиг в некоторых строчках прозрения.

А шарик вернулся, а он голубой.
А на Россию - одна моя мама. Только что она может одна?

PS У меня просьба. Те, кому всё это кажется смешной ерундой - не пишите, а? Нафиг? Вы ведь меня не убедите, правда? "Давайте восклицать, друг другом восхищаться", сказал Окуджава , и хотя это не лучшие его строчки, наверно, всё равно - давайте не будем подменять разговор декларациями - мы все этим грешим, я тоже, но давайте тут не надо?