bowin's Journal

Промазавший камень смерти
(вдохновляясь недавним постом

ivanov_petrov@lj об опыте самоубийства)
Наши детские события – это самое важное, что происходит с нами в жизни. Словно гигантская катапульта, они пружинисто посылают камень в небо – камень, возвращающийся через много лет рукой бога.
Такой камень был послан когда-то и в меня. В тот год умирала моя бабушка. Умирала тяжело, с болями – как могут умирать люди с раком желудка. Эта смерть, несостоявшаяся еще, но неумолимая, перелетала по дому черной птицей. И меня, пятилетнего, родители послали на Украину, к бабушкиной сестре – подальше от неприглядного смятения последних человеческих дней.
Пыльный шахтерский городок в Донецкой области. Сады, с которых старшие мальчишки учили воровать полуспелые яблоки. Черные работяги, возвращающиеся с ночных смен в забое. Бабушкиной сестры огородик – на котором, помню, почти ничего не росло, только странное дерево, называемое почему-то финиковым (до сих пор не знаю, что это такое на самом деле). Развалины старой котельной – любимое место для игр. Память выхватывает избирательно. Но одно продолжалось наверняка – этот рефрен «смерть-смерть-смерть».
Смерть настигала меня там трижды.
Первый раз, когда бабушкина сестра уехала недели на полторы и вернулась постаревшая – с похорон.
Второй – помню, как игрался в ее доме. Откуда-то в руках взялись шарик и иголка. Судьба шарика была предрешена, с огромным «бадабум!» иголка улетела неведомо куда. Упала на диван и спряталась меж нитей одеяла. Найти ее было невозможно. И тогда раздосадованная бабушкина сестра сказала (зачем, интересно?) – будешь кататься по кровати, пока игла не вонзится в тебя. То ли она сама мне грозила, то ли кто-то еще рассказывал до того, что, когда игла вонзается в человека, она может попасть в сосуд, пройти по нему до самого сердца, и человек умирает. Конечно, добрая женщина, работавшая на шахте врачом, знала, что ребенку ничего не угрожает – максимум, уколется немного. Но ребенок об этом ничего не знал – и я помню свою обреченность, обреченность приговоренного, с которой, рыдая, я катался по этой проклятой постели и ждал последнего укола. Иглы, которая воткнется и пройдет до самого сердца.
Игла так и не вонзилась. Бабушкина сестра сказала мне позже, что нашла ее на кровати магнитом.
А третий – когда приехал в городок мой отец, погостить и забрать меня обратно домой. Как водится в тех краях, организовался обязательный пикник с возлияниями в месте массового местного отдыха – у какой-то безымянной речки-вонючки метров десяти шириной. И на этой речке взрослые закусывали, а дети пошли купаться. Один – ваш покорный – зашел на глубину. Далековато зашел. Течение подхватило и повело. Детские силы невеликие, сопротивляться речному убеждению было трудно. Я ступал шаг за шагом, становилось все глубже, вода подступала к горлу, выше, выше, а горло-то перехватило, от ужаса я не мог выдавить ни слова – ни то, что спасительный крик, который призовет взрослых. Вода накрыла, я глотнул мутную жидкость, над поверхностью торчала одна макушка, когда обративший на меня внимание отец подскочил и вытащил. Охи, вздохи, минувшая, почитай, четверть века.
Катапульта развернулась. Несколько последних лет я просто умирал. Я шел к своим смертям, заложенным в меня дьяволовым семенем в тот украинский месяц. Были сделаны все необходимые приготовления, вырыта могила, заказана музыка, покойник уже лежал в гробу. Часы пробили двенадцать, а я не умер. А я, бляха-муха, живой! Живой, едрить вашу налево! Живу, дышу, и клал я на все ваши гробы, на ваши марши траурные, на всю вашу эту гребаную готичность.
Год назад это тело вышло из комы. А теперь я хочу есть. Но сначала схожу в туалет. А после завтрака – гулять. На яркую, умытую, беспардонную, развеселую, летнюю насквозь, улицу в Городе Везде.

Imported event Original