Андрей Архангельский об "Описании города"
"Дружба народов" №1-2013

“Описание города” Дмитрия Данилова: борьба с “разговорами”, с “новизной”, с “интересненьким”

Я пишу свои песни от лица идиота, говорил Галич. Данилов тоже пишет свои книги от лица идиота, но, так сказать, метафизического. “Описание города” не так бодро, как “Зеленое и черное”, и не так концептуально, как “Горизонтальное положение”, зато лучше других книг выдает истинную цель Данилова — исчезнуть из товарного оборота.

Кризис капитализма — это когда товарно-денежные отношения переносятся на общественные, человек человеку становится товар. Об отчуждении писали фрейдомарксисты, но 30 и 20 лет назад этот опыт был для нас неактуален. Сегодня отчуждение никуда не делось, но приобрело еще более изощренные черты: кризис коммуникации, например, проявляется сегодня именно в беспрерывной, безудержной говорильне.

Проза Данилова — это реакция на перепроизводство самоиндентификации. То, что должно было бы способствовать коммуникации между людьми — медиа, общение, музыка, — становится средствами декоммуникации. То, что должно было бы способствовать формированию личности, привело к ее размыванию. Личности стало слишком много, ее начали требовать при приеме на работу — соответственно, появилось множество способов ее симуляции. Люди не разговаривают, а занимаются тотальной самопрезентацией, продают друг другу свои имиджи. Общение стало подобно работающей электростанции. Чем дольше ты умеешь поддерживать этот гул, тем выше твоя ценность.

В предыдущих книгах Данилов посмеивался над этим, в “Описании города” автор решает противопоставить этому гулу некое новое молчание.



Но болезненная реакция на пустословие — тоже болезнь, типично интеллигентская — во всем искать смысл. Данилов хочет преодолеть и этот комплекс: “Тупо сидеть и ехать... Такой-то район, эти домики какие-то пыльные, скучные, унылые, и не хочется выходить ни на одной остановке, выходить и идти или стоять среди этих скучных сонных домиков, одна остановка, другая, третья, выходить не хочется, потому что, во-первых, изначальная идея была доехать до конечной, а во-вторых, потому что как-то не из-за чего выходить (“Описание города”).

Итак, отказ от товароборота слов; отказ (поначалу) от навязчивого поиска смысла.

Обратной стороной этого молчания становится некое выпадение из действительности (“писать в состоянии полусна”, как назвала это Анна Наринская). На самом деле это тяжелая работа, своего рода феноменология, очищение от личной заинтересованности, наблюдение за собственным наблюдением. Тут нужно слушать город, но одновременно нельзя и сильно вслушиваться. Метод Данилова — рассматривать городское пространство как набор шумов, в котором человеческий голос ничуть не важнее гула прибывающей электрички. Только воспринимая этот гул как единое, как симфонию, можно примириться с антиэстетичностью жизни.

Литература — это, собственно, сверхудовольствие от литературы. Все остальное — техника. Как, из чего добывать крупицы сверхудовольствия — уже личное дело писателя. Добыча этой пыльцы в России сегодня сильно сократилась — по многим причинам. Вроде бы месторождения остались — например, энергию можно высекать из прошлого — из описания войн, разрухи, распада, революции. Можно добывать ее из искусственных материалов — то есть, выдумывая сюжет и героев, — но это, надо сказать, выглядит все менее убедительно. Можно и из реальности — но реальные персонажи также не вштыривают. Лакан учил, что люди являются зеркалами друг для друга, но он не учел, что люди могут быть отражениями медиа. Фольклористам еще в конце 1970-х перестали быть интересны так называемые бабушки в деревнях — потому что они стали петь как в передаче “Играй, гармонь”. Сейчас двое транслируют друг другу отражение одного и того же глобального Третьего — условного телевизора или “Ютьюба”. Человек, выращенный медиа, становится категорически лишенным собственного варианта побега из этого мира. Радикальное бегство сегодня — это молчание.

В этом, вероятно, фундаментальная проблема литературы — вдохновение сегодня приходится высекать из отрицания, из некоторого даже отупения, полусна.

...Формально в “Описании города” нет ничего нового. Какой-нибудь советский писатель тоже садился в электричку, ехал за тридевять остановок, и сходил на тихой станции, где трава по пояс. Но дальше легко представить, что было — что вот он нашел рыжик и два белых, а потом окликнул неприветливую старуху, которая оказалась местной праведницей — или знакомился с сельским сторожем Пахомычем, который и пьет, и матерится, и мало кто знает, что в прошлом он сжег десять фашистских танков. А мы с вами, благодаря писателю, теперь — знаем. Так писатель выходил в рожь, в неизвестность, а возвращался с символической добычей, с поучительным итогом.

Задача Данилова в том, чтобы пройти этот путь 12 раз подряд (по числу месяцев) и принципиально ничего “нового” не обнаружить. Не встретить никакую старуху и не познакомиться ни с каким Пахомычем. А напротив, как-то беспробудно потерять себя. Любой очеркист испорчен таким поиском “интересненького” — и Данилов противопоставляет этому свой форменный идиотизм. Он читает местные газеты и ездит на электричках с мутными стеклами. Он молчит. Он ничего не хочет знать, по большому счету: это и есть гарантия подлинного, как ему кажется, узнавания. Это борьба с еще одним медийным фетишем — постоянным настроем современного человека на “новизну”, “свежие впечатления”. Но одновременно и аскеза. Собственно, проза Данилова — это род очищения. Попытка примириться, полюбить повседневность (“Если живешь здесь — как это можно не полюбить?”).

Задача, которую он решает на самом деле, — узнать, может ли стать русское пространство сюжетом (ту же попытку двумя годами раньше проделал Владимир Сорокин в повести “Метель”).

Тут еще интересно: почему город, а не, скажем, вид из окна (как поступил кинодокументалист Виктор Косаковский — “Россия из моего окна”, 2003 г.)?..

Дело в том, что город для России — это диковинка до сих пор. Россия — это непрестанное удивление городу. Если вам доводилось посещать города за пределами Москвы, на Урале, например — там есть такое странное ощущение, что вот стоят отдельные дома, дороги и трубы, но они не складываются в нечто единое (2/3 Москвы в этом смысле ничуть не лучше). Непонятно, “о чем этот город?” (Григорий Ревзин). Суть относительно молодого русского города в том, что его даже еще не существует. Есть две-три улицы в центре, одну из которых в 2000-е годы сделали пешеходной, а сбоку приставили какой-нибудь первый в крае бантик-небоскреб, построенный братьями Серыми, бывшими бандитами, а ныне главными застройщиками при губернаторе. А дальше ничего нет, все разваливается на фрагменты, на слободки. А “старый город”, который в европейской части (300 и больше лет) сложился, со всеми его церквушками и переулками, но внутри он тоже — мертвый, как выясняется. “Место, где стоял дом, в котором жил выдающийся русский писатель, представляет собой просто пустое место, огороженное железным забором. Сквозь щели в заборе можно осмотреть пустое место, этим забором огороженное” (“Описание города”).

Реальный центр жизни переместился, пишет Данилов, за город, где построили гипермаркет (название которого, как правило, “совпадает с названием самого города”). Там стоянка, развлекательный центр с кинотеатром, новый стадион, оптовый, вещевой рынок. Там страсть, там и жизнь. Таких мест в городе может быть несколько, и от центра их отделяют какие-то куски “дикой природы”. Фактически, мы имеем дело с появлением новых человеческих стоянок — или, если угодно, человеческих парковок (поскольку человек теперь неотделим от автомобиля).

Поверх навязанных в разные времена смыслов города (военных, охранительных, культурных, рабочих) накладывается сетка стихийных, низовых. То есть город и люди постоянно не совпадают. И люди в городе заняты тем, что постоянно ищут себе город. “...Получается, что все водители маршруток постоянно создают по всему городу сотни разовых, на несколько секунд, остановок, которые тут же упраздняются, и вместо них тут же создаются новые остановочки, две сети, две системы — одна состоит из обычных стационарных остановок общественного транспорта в виде в той или иной степени уродливых павильонов с неудобными скамейками, а другая — из вот этих в мгновение ока рождающихся и умирающих невидимых остановочек, создаваемых и уничтожаемых водителями маршруток” (“Описание города”).

Я не буду скрывать, что Данилов мне ближе, пожалуй, чем любой из ныне живущих писателей. Старая формула: “писать нужно только тогда, когда можешь не писать” — она не универсальна, и может быть сегодня даже несколько лжива. Если по-хорошему, я верю только в единственную писательскую мотивацию: писать, чтобы спастись. Данилов по своему складу относится, вероятно, к тому типу писателей, которые очень рано, с детства, осознают всю бессмысленность жизни. Такое понимание вызывает дикие приступы лени, физической и умственной, и те, кто ругают такого человека за лень, не понимают, что это не совсем та “лень”, не физическая. Это все равно, что упрекать море, скажем, или небо. Дело в том, что такой человек удаляется от мира “бодрых” осознанно, поскольку не видит необходимости в присутствии собственного тела. Совершенно рациональное решение, оно объективно и рассудочно. Чтобы жить, такому человеку физически необходимо ставить перед собой какие-то формальные цели — поставить чайник, помыть посуду, написать книгу — иначе он может исчезнуть. Такому человеку смешна даже сама по себе мысль о том, чтобы выдумывать какой-то “сюжет” и “героев” — когда надо спасать себя. Он должен постоянно щипать себя за нос, тащить за волосы, находить какой-то центр, точку опоры и отсчета. Именно поэтому Данилов постоянно ставит себе формальные задачи — описать год или описать город.

Новый город всегда в этом смысле рождает ложную иллюзию — возможность переложить ответственность за собственное не-существование на некое чужое сборище домов, каналов и людей. Но что у нас в конце получается? Вместо того чтобы опереться на “чужой” смысл, писатель вынужден подыскивать смысл самому этому городу — уподобляясь атланту из старой песни, который должен держать небо. Есть в конце комичный момент, когда автор сидит, уткнувшись взглядом в песочницу без песка, фактически даже без досок — и совершенно непонятно, в общем, почему это называется “песочницей”. Умом эту песочницу, какие часто встречаются в наших городах, не понять, в нее можно только верить. И вот он сидит и повторяет: это песочница, песочница, песочница — и вот примерно так же он повторяет: это город, город, город, и я о нем пишу, пишу, пишу. Лет 10 назад в “НГ Экслибрисе” появилась занятная статья о том, что русское пространство за 200 лет по сути не описано даже — за исключением двух десятков городов и десятка лесов между ними. То есть литературно Россия даже не освоена, не закреплена и именно поэтому так ненадежна. Описываемый Даниловым город бессмыслен, как и большинство, чего уж тут скрывать. Писатель тут нужен, возможно, именно для этого — чтобы спасти этот город, придумав ему хоть какой-то смысл. Одним фактом “задумывания” об этом городе, потому что его жителям и всем остальным не до того.