крест и радуга

В пятой главе Нормы бросается в глаза то, что из писем Мартину Алексеевичу мы узнаём о нём и его круге гораздо больше, чем об авторе. Из пятого письма Мартину Алексеевичу мы знаем, что его отец погиб на войне; сам он в молодом возрасте воевал, был контужен, а после сделал 'ряд важных изобретений', имевших военные приложения. Примечательно, что имена мужчин его круга имеют отношение к военному ремеслу: Мартин значит 'Марсов', Алексей -- 'защитник', сын Саша -- 'защитник мужчин', про его коллегу Виктора Георгиевича и говорить нечего. Николай, ставший с самого начала мишенью критики сочинителя, несколько выбивается из этого ряда ('победитель толпы').

Алхимический символизм в фигуре автора-садовника (который в самом первом письме сразу пишет про двадцать два градуса, про розы да про яблоки) довольно очевиден. Его постоянное обращение к алхимическому огню, сбрасывающему окалину, иногда бывает довольно пугающим (например, когда он пишет про войну 'вы тоже были опалены этим адским огнём, который пожёг всю нашу Страну'). Однако связного алхимического сочинения в его письмах углядеть нельзя. Вместе с тем, он довольно часто прозрачно пишет об оккультных материях. В первом же письме он пишет со слов 'Любани' о неком конфликте Николая с Мартином Алексеевичем. Этой Любови он доверяет, в то время как Веру, выступающей заодно с Николаем, он недолюбливает. В этом садовник мыслит сообразно с ап. Павлом, пишущим о трёх гностических добродетелях 'но Любовь из них большее'. Однако с точки зрения христианской ортодоксии места, где он пишет про Веру, подчас весьма сомнительны:

Сегодня я ещё с сараем разбирался, а после рукой махнул — мокро всё, рвань, тряпки разные. Их всех посжигать надо к чёрту, это Вера всё барахло копила вот и гниёт. Там и калоши, и ботинки старые-престарые и разные тряпки — гора целая. Лежит и преет. А сверху течёт — ясно, ведь провалился ещё больше. Но щас ведь их не позжигаешь — мокрые, тлеть будут и не сгорят, а была б моя воля я это ещё десять лет назад к чёртовой матери позжигал — только место занимает. И лыжи разные ломаные и санки ржавые и сундук, который они когда Виктор умер сюда перевезли — уйма всего не нужного. А я всегда говорил — ну чего хранить дрянь эту? Что от неё проку? А Вера, знаете какая — нет и всё, пригодятся, я перешью. А чего там перешивать — там всё иструшилось в прах, плесневеет, да гниёт. Ну, ничего, вот солнце припечёт, я это вынесу, просушу и пожгу к чёрту. А Вера пусть ругается, я ей давно говорил.

Сарай представляет для сочинителя вопрос большой важности, он прозрачно намекает на две притчи Иисуса (про дом, построенный на песке, и город на горе).

Единственно что хорошо — цемент завезли и я прямо два мешка взял сходу. Это дело нужное, Мартин Алексеевич, никогда не пропадёт, а фундамент в сарае всё-таки надо делать каменный. Это я спорить готов с кем угодно. Там ведь низина и каждую весну вода по щиколку, он и подгнил-то от этого. На сухом месте он бы ещё десять лет простоял, а там в низине спрел вон как. А новый деревянный ставить — всё одно что деньги на ветер — всё равно сгниёт также, и оглянуться не успеем. Так что хоть вы и про деревянный говорили, а я вам точно говорю — это пустое дело, Мартин Алексеевич. Вы человек городской, а я с этим давно дело имею и точно говорю — каменный фундамент поставим — нас с вами перестоит и внуков наших. А кирпич я достану, это не волнуйтесь. Его немного надо, тут стройка в Киселёвке — там договориться раз плюнуть. Они за тридцатку машину белого кирпича привезут. Так что вы не волнуйтесь на этот счёт — всё будет в норме, а каменщика я найду, тут работяг хватает.

Упоминание каменщиков тут, конечно, не случайно. Но гораздо более примечательно в этом смысле другое место:

А главное — чтоб сарай быстро разобрать и дело с концом. А плотников тут нанять можно и говорят не дорого, тут работы мало у них. Каждый мужик топором помахать может и возьмёт недорого. А строить тут немного, да и я помогу, ведь тоже в плотницком деле мастак — как никак потомственный плотник, хоть и работал всё время кладовщиком.

Что же это получается? Этот безымянный плотник (жена которого впрочем не раз названа по имени -- Машей), адепт королевского искусства, принуждённый всю жизнь работать кладовщиком (можно предположить, на каком-то военном складе), пытается вразумить своего господина, дать ему понять, что эти Николай и Вера, носители редукционистского мышления Модерна ('Они же этого ничего не понимают, бестолковые, им лишь бы разделить'), способны лишь проедать достояние предков и неизбежно приведут его имение к катастрофе -- но господин не внемлет. После совершения некоего алхимического делания, оборвавшего зависимость от Веры, садовнику стало очевидно, что эти самочинные кшатрии в сущности не отличаются от своих выродившихся потомков. Если истинный брамин вынужден пресмыкаться перед ними, что же тогда ожидает грядущего Сына этого плотника от Марии? Эта мысль в своей кошмарной убогости сподвигла сочинителя на путь юродства, священное безумие, переходящее в говорение на языках и наконец сливающееся в вопль de profundis, не предназначенный для человеческих ушей, вопль перед лицом Истины, в которую сей адепт проваливается в её непрестанном самооскоплении.

Current Mood: tired
Current Music: Владимир Ланцберг. Концерт в Екатеринбурге, 2002