[Recent Entries][Archive][Friends][User Info]
| January 20th, 2009 | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| 01:03 am [Link] |     Франц КАФКА ПИСЬМО В АКАДЕМИЮ Милостивые господа академики! Вы оказали мне высокую честь, пригласив сделать в Академии доклад о моем обезьяньем прошлом. Мне искренне жаль, что я не смог поспеть к сроку. Вот уже пять лет, как я перестал быть обезьяной, времени, может, прошло и немного, но для меня это целая вечность, ибо, хотя на всем пути меня и сопровождают прекрасные люди, успех и оркестры, но всю эту свиту удерживает рядом одно любопытство, до меня никому нет дела, и мне очень одиноко. Я не написал бы ни строчки, если б заупрямился и захотел рассказать лишь о моей юности. Как раз побороть упрямство я и решил во что бы то ни стало; я, вольная обезьяна, надел на себя это ярмо. Но зато теперь я помню о прошлом все меньше. Если бы люди захотели, они бы сразу отпустили меня на все четыре стороны, я ничем не смог бы больше проявить себя и глупел бы на глазах; человеческий мир подхлестывал и вдохновлял меня; буря прошедшего, которая сбивала меня с ног, утихла; от нее остался лишь легкий сквозняк, который ласково холодит пятки из далекой норы, что ведет в мое прошлое, и щель эта сейчас так мала, что вздумай я вернуться, даже если хватит на это сил и желанья, протиснусь, только если напрочь сдеру шкуру. Собственно, я и взялся с охотой за это дело, потому что, будем же откровенны: господа мои, ведь и вы когда-то были обезьянами, во всяком случае, за спиной у вас что-то похожее, и может статься, ваше прошлое не дальше от вас, чем мое от меня. Но хватает оно за пятки всякого, кто идет по земле: и маленького шимпанзе, и большого Ахиллеса. Я весьма охотно попытаюсь ответить на ваши вопросы, хоть сознание мое и очень скованно. Первое, чему я научился, так это рукопожатию; оно говорит об искренности; и сейчас, когда слава моя гремит на весь мир, позвольте к тому первому рукопожатию присоединить и искренние слова. Это не то, чего требует от меня Академия, и чего я не смогу объяснить при всем желании, и ничего особо нового в этом не найдете, но все же мой рассказ покажет путь, которым бывшая обезьяна пришла в человеческий мир и утвердилась там. Но я не сказал бы ни слова, если б это мне чем-нибудь повредило, и если б мое положение во всех крупнейших варьете цивилизованного мира не было так прочно и непоколебимо. Родом я с Золотого Берега. Как меня поймали, расскажу, увы, с чужих слов. Однажды вечером, когда моя стая бежала на водопой, в прибрежных кустах оказалась засада, ее устроила охотничья экспедиция фирмы Гагенбека – впрочем, с ее начальником мы потом не раз вместе распивали бутылочку. Охотники дали залп; стая убежала, но две пули достались мне. Первая попала в щеку; рана быстро зажила, но остался большой голый шрам, из-за него мне и дали это ужасное прозвище, глупое, будто выдумала его обезьяна – Рыжий Петер, словно я тем и отличался от намозолившей всему свету глаза дрессированной обезьяны Петера, что на моей щеке багровел шрам. Это я так, к слову. Другая рана оказалась тяжелой, пуля задела нижнюю часть бедра. Я до сих пор хромаю. На днях мне попалась на глаза статейка, какой-то ничтожный газетный врунишка писал: мол, моя обезьянья натура так и лезет наружу, гляньте-ка, не успеют ко мне прийти гости, как я с удовольствием стягиваю штаны и показываю следы от пуль. Этому типу оттяпать бы по очереди каждый палец, чтоб больше не писал. Я, я смею снимать собственные штаны, перед кем мне заблагорассудится; под ними только ухоженная шкура и рубец после – тут важно найти слово поточнее, чтоб меня не поняли превратно – после преступного выстрела. Все как на ладони; мне нечего скрывать; это больше располагает ко мне, чем самые утонченные манеры. Напротив, начни всякий там писака скидывать брюки прямо при гостях – совсем другое дело, но ему бы это и в голову не пришло, а значит, он в своем уме. Так неужто не понятно, что я по горло сыт его нежным вниманием! Я очнулся от ран – тут, собственно, и начинаются мои воспоминания – на пароходе Гагенбека, на средней палубе, в клетке. Это была даже не клетка, а какой-то ящик: три стены наглухо забили досками, а в четвертую вделали решетку. Клетка оказалась слишком низкой, чтоб я мог встать во весь рост, и слишком тесной, чтоб сидеть на полу. Я забивался в угол, сидел там на корточках, мои согнутые колени вечно дрожали; на первых порах, наверно, я не хотел видеть никого и утыкался носом в темный угол, меж тем как прутья решетки впивались мне в спину. И меня, и других диких зверей из скупости перевозили в ужасных клетках – сейчас я вижу, как это бесчеловечно. Но тогда мне это было все равно. Впервые в жизни я оказался взаперти; я не сразу понял, что выхода нет; сперва я видел только стенку ящика, доска к доске. Правда, между ними я нашел щель, и глупо заревел от счастья, но только и смог, что просунуть туда хвост, а расширить щель – на это моих обезьяньих сил не хватало. Как мне потом рассказывали, я на редкость мало шумел и суетился, и все решили, что я уже не жилец, а если сразу не умру и вынесу самые трудные первые дни, то прекрасно поддамся дрессировке. Я вынес эти дни. Меня душил плач, меня все время мучили блохи, и дни напролет я вылавливал их, я равнодушно вылизывал кокосовые орехи, бился головой о стенки ящика, а если кто-то подходил поближе, скалил зубы – вот первое, что я сделал в моей новой жизни. А чувствовал при этом только одно: выхода нет. Мое тогдашнее полуобезьянье чувство я зря пытаюсь передать человеческими словами, но даже если я и не глубоко проник в мое обезьянье прошлое, то не сомневаюсь, что взял верный курс. Ведь доныне выходов было множество, и вот – ни одного. Меня буквально сбили с ног. Если б меня тогда прибили к полу гвоздями, я вряд ли бы заметил, что двигаюсь меньше. Но что случилось? Ты расцарапаешь себе досками ладони, и не поймешь. Ты начнешь протискиваться сквозь решетку, скрючишься пополам, и не поймешь. Выхода не было, но я искал его, потому что иначе бы не выжил. Сиди я все время в ящике, я бы непременно издох. Одних только обезьян держал Гагенбек в клетках-ящиках – ну, так я перестал быть обезьяной. Где-то в утробе, потому что обезьяны думают утробой, мысли приобрели ясный, четкий ход. Боюсь, неясно, что я понимаю под словом выход. Слова я беру самые простые, в их полном и изначальном смысле. Я специально не говорю о свободе. Речь не о той предельной свободе, когда пустота со всех сторон. Я-обезьяна, может, и желал бы ее, и знаю людей, которые стремятся к ней. Но я не прошу свободы – ни раньше не просил, ни сейчас. Между нами: свобода частенько обманывает людей. И чем возвышенней о ней думают, тем больше обман. В варьете, пока я ждал своего выхода, я не раз наблюдал акробатов, они выступали на трапециях, наверху, под самым потолком. Они взлетали, они раскачивались, они прыгали, они повисали один у другого на руках, держали зубами за волосы. «И это человеческая свобода, - думал я, - вольный полет». Ты издевательство над святой природой! Стены рухнут от хохота, если такое зрелище увидят обезьяны. Нет, я не хотел свободы. Только выхода: вправо, влево, хоть куда-нибудь; ничего другого я не требовал; замаячивший впереди выход скорее всего одурачил бы меня; требовал я мало, обманулся бы лишь чуть-чуть. Идти вперед, идти вперед! Только не опускать рук и не стоять столбом, подпирая стенку ящика. Сейчас я понимаю, не обуздай я себя, ничего бы не вышло. И в самом деле, может, я сумел добиться нынешних успехов лишь потому, что там, на корабле, буквально через несколько дней сумел взять себя в руки. Скорее всего, мне помогли успокоиться матросы. В общем, люди они хорошие. И сейчас еще я с удовольствием вспоминаю их тяжелые шаги, которые слышались мне сквозь дрему. Обычай, что ли, был у них такой – делать все ужасно медленно. Если кто-то хотел потереть глаз, так ему на руку будто цепляли гирю. Они шутили грубо, но не зло. Когда они хохотали, то заходились кашлем. Они все время что-то жевали и сплевывали куда попало. Они жаловались, что набираются от меня блох, но никогда всерьез не сердились, хотя знали, что блох у меня пропасть; в общем-то им было наплевать. После вахты они иногда приходили к моей клетке и рассаживались полукругом прямо на полу: говорили еле слышно, почти шепотом; привалившись к ящикам, курили трубки; стоило мне пошевелиться, как они хлопали себя по коленям; и то и дело кто-нибудь брал палку и ласково почесывал меня. Пригласи меня сейчас кто-нибудь вновь проплыть на том корабле, я, конечно, откажусь, но о тех днях, которые я провел в клетке на средней палубе, я могу вспомнить не только плохое. У матросов я перенял их невозмутимость, потому и не пытался сбежать. Думается, тогда я нутром чуял: если хочу остаться в живых, то надо искать выход, а бегство тут не поможет. Я понятия не имел, смогу ли убежать, но подумывал сделать это; обезьяны всегда надеются сбежать. Мои теперешние зубы едва разгрызают простой орех, но в то время я не сразу, но прогрыз бы в клетке замок. Я не сделал этого. Ну, что проку? Я не ступил бы и шагу, как меня поймали бы и посадили в какую-нибудь другую ужасную клетку; или, подкрадись я тихонько к другим зверям, стоило бежать разве что к удавам напротив, кинуться к ним в объятья и испустить дух; или, выскочи я на палубу и прыгни через борт, тотчас утонул бы в океане. И все без толку. Я не размышлял, как человек, но в клетке, думая и чувствуя по-новому, я вел себя так, будто все рассчитал досконально. Я не обдумывал, скорее, спокойно наблюдал. Мимо туда-сюда сновали люди, все на одно лицо, на одну походку, я часто думал, что это кто-то один. Этот человек или эти люди вовсе не занимали меня. Прекрасная цель засияла впереди. Никто не обещал, что, сделайся я как эти люди, и клетка откроется. Пообещать то, что, кажется, невозможно выполнить, никто не вправе. Но вот все исполнилось, и задним числом кажется, что иначе и быть не могло. Эти люди не особо нравились мне. Если б меня манила та самая свобода, я о ней уже говорил, то уж лучше броситься в океан, который отражался в затуманенном взоре матросов. Но прежде чем я осознал это, я долго наблюдал за людьми, и наконец мысли потекли в верном направлении. Подражать людям оказалось проще простого. Плеваться я научился чуть не в первый же день. Мы сидели и оплевывали друг друга; разница лишь в том, что после я начисто облизывал себе лицо, а матросы – нет. Вскоре я так научился курить, будто родился с трубкой в зубах; я потом еще и надавливал большим пальцем на головку трубки, и все, кто был на средней палубе, прыскали со смеху; вот только я долго не понимал, чем отличается набитая трубка от пустой. Но самым трудным оказалось справиться с бутылкой шнапса. От запаха меня мутило, я заставлял себя привыкнуть, и только через несколько недель поборол отвращенье. И вот странно: матросы видели, как я насиловал себя, и переживали за меня куда больше, чем прежде. Я не помню, чем они отличались друг от друга, но какой-то матрос приходил опять и опять, иногда приводил товарищей, днем, ночью, когда угодно; он устраивался с бутылкой на полу и начинал меня обучать. Он хотел понять, что я такое и зачем живу на свете. Он медленно откупоривал бутылку и смотрел, понимаю ли я; не сводя с него глаз, я вставал и жадно, по-звериному, ловил каждое его движенье; люди-учителя на всем земном шаре не видали еще таких прилежных людей-учеников; бутылку он подносил ко рту, я впивался взглядом почти ему в глотку; довольный, он кивал и приставлял бутыль к губам; постепенно я начинал понимать, в чем тут дело, и от восторга расчесывал себя до крови, где попало; он улыбался, запрокидывал бутылку и делал глоток; в отчаяньи, что не могу сделать то же самое, я нетерпеливо пачкал клетку, что еще больше веселило его; он показывал мне бутылку, и вновь задирал ее все выше и выше, выпивал весь шнапс до капли, бутылку медленно переворачивал и показывал мне. Опустошенный, я слабел, и бессильно повисал на решетке, а он под конец теоретической части урока гладил себе брюхо и зубоскалил. Потом от теории мы переходили к практике. Но хватило бы у меня сил и на то, и на другое? Пожалуй, что и нет. Это мой рок. Мне подавали бутылку, я старательно брался за нее; дрожал всем телом, пока откупорю; первые удачи мало-помалу подбадривали, появлялись новые силы; я точно так же, как мой учитель, поднимал бутылку, приставлял ко рту – и с отвращеньем, с отвращеньем, хоть в ней ничего, кроме запаха, не было, с отвращеньем бросал на пол. Огорчался мой учитель, страшно огорчался и я; и хотя потом я точно так же гладил брюхо и скалил зубы, ни меня, ни его это не радовало. Только чересчур уж часто мы так тренировались. К чести учителя, он совсем не злился на меня; правда, бывало, он подносил ко мне вплотную зажженную трубку, если я чего-то сразу не понимал; шерсть начинала тлеть, но он сразу гасил огонь своими огромными добрыми руками; он не злился на меня, он видел, что мы оба, каждый по-своему, пытались одолеть обезьянью природу, и что моя доля тяжелее. И как обрадовались мы, и он, и я, когда в один прекрасный вечер, на глазах у зрителей – по-моему, что-то праздновали, играл граммофон, средь матросов прогуливался офицер – в этот вечер, когда на меня не обращали внимания, и кто-то рассеянный оставил прямо перед клеткой непочатую бутыль шнапса, я сгреб ее и привычным жестом откупорил; все страшно удивились и принялись глазеть на меня, а я поднес бутыль ко рту и как заправский пьяница, запрокинул голову и одним духом, не моргая, залпом выпил все до дна; как артист, отбросил я бутылку в сторону; правда, я забыл почесать брюхо, зато взамен – мне второпях просто в голову не пришло ничего другого – я коротко и четко крикнул людям на их языке: «Эй, вы!» - и понял, что теперь я человек, и эхом ко мне вернулось: «Глянь-ка, он заговорил!» - и будто кто расцеловал все мое потное тело. Повторяю: мне вовсе не улыбалось просто передразнивать людей; я им подражал, потому что нашел наконец выход, только и всего. Победить себя – это было еще полдела. Голос тут же отказал мне и появился вновь через несколько месяцев; шнапса я теперь на дух не переносил. Но я понял раз и навсегда: путь я выбрал верный. Когда в Гамбурге я попал к моему первому дрессировщику, я живо сообразил: есть только две дороги, зоопарк или варьете. Долго я не раздумывал. Я сказал себе: ты должен во что бы то ни стало попасть в варьете; это и есть выход; зоопарк – просто тюрьма; очутись ты там, и все пропало. И я учился, господа мои. О, так учатся, если на карту поставлено все; так учатся, если нет больше выхода; учатся упорно и жестоко. Истязают себя; землю грызут зубами при малейшей неудаче. Все обезьянье во мне притихло, а потом кубарем выкатилось вон, оттого-то мой первый учитель, едва начал заниматься со мной, сам почти превратился в обезьяну и угодил в лечебницу. Я учился у многих, бывало, даже сразу у нескольких учителей. Когда мои способности достаточно выявились, обо мне узнали все, впереди засияло прекрасное будущее, учителей набирал я сам, рассаживал их в пяти смежных комнатах и учился сразу у всех, то и дело перебегая из одной комнаты в другую. О, прогресс! О, лучи знаний, которые будили мой спящий мозг! Не отрицаю: я был счастлив. Но ручаюсь: я не переоцениваю себя, и сейчас думаю о себе все хуже. Я сделал то, что еще не удавалось никому на белом свете, убил на это все силы, и знаю теперь столько же, сколько средний европеец. Может, все пошло бы прахом, но ведь что-то вывело меня из клетки, и я сумел найти выход, особый, человеческий выход. Есть такое очень точное выражение: улизнуть; я так и сделал, улизнул. Иначе и быть не могло, даже если предположить, что я не предпочел свободу. Я оглядываюсь на прошлое и вижу настоящее, и ни на что не жалуюсь и ничем не доволен. Руки в карманах, на столе бутылка вина, я развалился в качалке и смотрю в окно. Придет гость, встречу, как подобает. В прихожей сидит мой импресарио; позвони я, он тут же вбежит и будет ловить каждое мое слово. Я выступаю почти каждый вечер, и пожалуй, успех день ото дня все больше. Поздно ночью я возвращаюсь домой – с банкета, из научного собрания или из гостей; меня ждет маленькая полудикая самка-шимпанзе, и я после трудного дня даю себе поблажку и с удовольствием подхожу к ней. Днем я не желаю ее видеть; в ее глазах – та же самая сумасшедшинка сбитого с толку пойманного зверя; об этом знаю только я и не переношу этого. В общем, как бы то ни было, а я добился, чего хотел. Не скажу, что игра не стоит свеч. Вообще-то я не намекал на людское прошлое, я просто рассказал о себе, я рассказывал, милостивые господа академики, я просто рассказывал. Пер. с нем. М.Бернацкой | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Comments | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Блеск! Спасибо, Марина! (Reply to this) (Thread)
Я рада, что тебе понравилось. Спасибо! (Reply to this) (Parent)
Молодец, что вывесила! (Reply to this) (Thread)
Ты же мне подсказал, напомнил... (Reply to this) (Parent)
Тебе спасибо, Алекс! (Reply to this) (Parent)
Отличный перевод! Спасибо, Марина! (Reply to this) (Thread)
На здоровье, Игорек!.. Мне приятно...  (Reply to this) (Parent) | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
![[info]](http://lj.rossia.org/img/imported-profile.gif){kind=small}