Below are the 7 most recent journal entries recorded in farnabaz's LiveJournal:

Monday, November 7th, 2011
4:07 am	Хиосская резня(холокост) и тамошние евреи Из Истории Сирии ....К началу Революции остров населяли 120 тыс. человек, 28 тыс. из них проживали в городе. Турков было всего 2 тыс., 2 тыс. католиков и всего 70 евреев. Когда хиосцев спрашивали, почему здесь так мало евреев, то ответом было что им нечего здесь делать, поскольку хиосцы более способные торговцы нежели евреи (.................................................................................................) немногочисленные местные и многочисленные евреи из Смирны (Измир) выслеживали несчастных хиосцев и по стопам турков принимали участие в резне , , с криками «свобода, свобода , получайте свободу от ятагана» . Хиосец Мамукас, Андреас (1801-1884) участник событий , попавший в плен но бежавший, впоследствии депутат парламента и писатель , писал о смирненских евреях : «эта христианоборствующая нация с неуёмной ненавистью ринулась грабить и разрушать» Должно быть, опять клевещут, антисемиты проклятые (Comment on this)
Friday, June 18th, 2010
9:49 pm	Молодые дворяне двенадцатого года ( Read more... )Воронцов( Read more... )рассказывал ( Read more... ) двадцать лет спустя: «...На меня была возложена оборона редутов первой линии на левом фланге, и мы должны были выдержать первую и жестокую атаку пять-шесть французских дивизий, которые одновременно были брошены против этого пункта; более двухсот орудий действовали против нас. Сопротивление не могло быть продолжительным, но оно кончилось, так сказать, с окончанием существования моей дивизии. Находясь лично в центре и видя, что один из редутов на моем левом фланге потерян, я взял батальон 2-й гренадерской дивизии и повел его в штыки, чтобы вернуть редут обратно. Там я был ранен, а этот батальон почти уничтожен. ... Мне выпала судьба быть первым в длинном списке генералов, выбывших из строя в этот ужасный день». «Астраханского гренадерского полку полковник Буксгевден, несмотря на полученные им три тяжкие раны, пошел еще вперед и пал мертв на батарее с многими другими храбрыми офицерами». Здесь же нашел свою смерть и командир 2-й легко-конной роты лейб-гвардии артиллерийской бригады капитан Р. И. Захаров, вовремя подоспевший на помощь войскам, сражавшимся у деревни Семеновское. Увидев неприятеля, сосредоточивавшегося к атаке, он, не дожидаясь приказа, с марша развернул все восемь орудий и открыл огонь с ближайшего картечного выстрела. «Вся голова колонны в полном смысле слова была положена на месте», — вспоминал А. С. Норов. Вестфальский корпус остановился надолго. За каждый успех приходилось платить непомерно дорогой ценой. Через четверть часа капитан Захаров был смертельно ранен. «Завидую счастью вашему, вы еще можете сражаться за Отечество!» — сказал он, прощаясь с друзьями. Его начальник генерал-майор П.А.Козен впоследствии писал: «В Бородинском сражении Захаров заслужил Георгиевский крест, а мы не смогли ему поставить даже деревянного». Ф.Н.Глинка восклицал: «Так умирают сии благородные защитники Отечества! Сии достойные офицеры русские. Солдаты видят их всегда впереди. Опасность окружает всех, и пуля редкого минует!..» По словам генерала Н.М.Сипягина, «вообще офицеры наши в Бородинском сражении, упоенные каким-то самозабвением, выступали вперед и падали перед своими батальонами»( Read more... ) (3 Comments |Comment on this)
Monday, May 24th, 2010
2:57 pm	Жомини(продолжение) Верный своей программе умеренности и уважения к международному праву и трактатам, императорский кабинет предпринял борьбу против этого двустороннего течения. С одной стороны, он озабочивался поддержанием Оттоманской империи, а с другой —охранением прав христиан. Но, как обыкновенно бывает с теми, которые избирают серединный путь между крайними увлечениями, и мы, сделавши всех недовольными, и наших друзей и наших врагов, не добились все-таки того, чтобы разсеять правильностью нашего поведения неизлечимое к нам недоверие кабинетов. Кризис 1848 года немедленно отозвался в княжествах. И там произошла революционная вспышка, где, несомненно, были замешаны наши права и наши интересы. В том положении, в котором находилась тогда Турция, она была всецело в наших руках. Тем не менее императорский кабинет ни на минуту не уклонился от свойственной ему умеренности и честности.( Read more... ) Являясь почти единственным государством, сохранившим среди всеобщаго потрясения полную свободу располагать всеми своими силами, она истратила эти силы единственно на то, чтобы поддерживать общественный порядок, мир и равновесие, зиждищияся на трактатах, вместо того, чтобы воспользоваться, быть может, единственным в истории случаем для достижения честолюбивых замыслов, которые ей приписывались в течение 25 лет, или для того, чтобы эксплуатировать затруднения других держав с целью посягательства на их независимость... А между тем приближалась минута, когда император Николаи должен был сделаться предметом всеобщей ненависти европейцев и подвергнуться их обвинениям в ненасытном честолюбии и непреклонной гордости. В то же время Россия должна была сделаться жертвой враждебной коалиции, войны несправедливой и губительной, в качестве державы якобы варварской, враждеСь ной спокойствию и свободе Европы. И среди всей разнузданности враждебных страстей не протянулась ни одна рука и не возвысился ни один голос в пользу того монарха и того народа, которым Европа в 1848 г. во второй раз обязана была своим спасением и от которых до тех пор она не переставала пользоваться великодушными услугами!.. Подобные уроки не забываются. (Comment on this)
Sunday, May 23rd, 2010
3:12 pm	Жомини ...Кризис 1840 года застал Европу в таком положении. Он весьма замечателен потому, что являлся очевидным предвестником кризиса 1853 года. Этот кризис прежде всего показал, что когда европейские государства разобщены, вооружены и готовы ринуться друг на друга, они всегда расположены тогда искать выхода на Востоке. Объясняется это весьма просто. Европейский материк организовался после ряда продолжительных войн, в которых народам взаимно пришлось помериться силами. Результатом этого явилось положение вещей, регулированное определенными трактатами, установившими для каждаго государства его границы и сферу действий. Без сомнения, немало страстей и интересов остались при этом неудовлетворенными, и в настоящее время никто не решается возобновить борьбу, которой шансы и исход могут почти заранее быть предугаданы. Но на Востоке не то; там мы имеем дело с почвой неизведанной; там — арена жаркой борьбы, исполненной таинственной загадочности и неведомых могущественных сил, способствующих мечтательным политическим комбинациям; там все сводится к вопросам, в которых будущее господствует над настоящим и им распоряжается. Во-вторых, настроение европейских кабинетов вообще таково, что им всегда легко сойтись на этой почве с враждебной для России целью. Первый случай такого рода представился в 1840 году. Возбудился вопрос не в нашу пользу; он был направлен в особенности против Ункьяр-Скелесскаго договора.( Read more... ) (Comment on this)
3:11 pm	Николай Николаевич Муравьёв. Заметки. «Я исполнил священную обязанность свою, изложив все неудобства и бедствия, коим подвержены несчастные нижние чины, на коих обрываются все взыскания начальства, и меры, оным предпринимаемые для избежания ответственности в непомерных требованиях, наложенных на войска службою. Наконец, я коснулся самых любимых занятий государя и предложил умерить их или отложить на некоторое время, дабы дать время войску опериться, восстановить в оном дух, упадший от непомерных трудов и частых перемен( Read more... ) (Comment on this)
Sunday, April 18th, 2010
12:36 pm	Михаил Никифорович Катков об отношении к инородцам Из воспоминаний А.И.Георгиевского "Статья моя посвящена была вопросу о политических партиях, о взаимной борьбе между ними и о том коренном условии, при котором борьба эта может быть плодотворна для данного государства, оберегая его столько же от застоя, сколько и от неразумного, неправильного и чересчур поспешного, так сказать, скачками движения вперед <...) Во всей заключительной части моей статьи я воспроизвел для читателей «Московских ведомостей» те же основные мысли, которые были изложены в вышеприведенном письме ко мне Ф. И. Тютчева из Ниццы, от 2 (14) января 1865 г., и даже повторил некоторые из своеобразных выражений его письма, как, например: «безнародность русской верховной власти» и «медиатизация русской народности», т. е. низведение ее на степень не господствующей, а подчиненной в России силы (...) Когда статья (...) и содержавшаяся в ней речь государя императора была прочитана Михаилом Никифоровичем, то он был совсем ошеломлен словами государя: «Я люблю одинаково всех моих верных подданных: русских, поляков, финляндцев, лифляндцев и других; они мне равно дороги». Когда Михаил Никифорович прочитал эти слова, «Северная почта» выпала у него из рук, руки опустились, и сам он опрокинулся на спинку кресел и впал в совершенное оцепенение, никого и ничего пред собою не видел и ничего не слышал; в таком положении я не видел его с самой смерти его матери, и в этом положении он оставался несколько часов сряду.Но газетное дело не терпит; вечером, по обыкновению, принесли к Михаилу Никифоровичу на просмотр передовую статью, которая должна была появить¬ся на следующий день, а вслед затем пришли к нему Леонтьев и я, так как нас известил секретарь редакции, что Михаил Никифорович отбросил от себя корректурные листы и не выходит из своего оцепенения, Мы начали его всячески убеждать и уговаривать, но он долго нам ничего не отвечал и как бы ничего не слышал; тогда я вынул письмо ко мне Тютчева от 2 июня 1865 г. из Петербурга и громко прочел из него следующее место: «Вероятно, вам уже известно в Москве, как разыгралась здесь драма по польскому вопросу... Она кончилась совершенною победою Милютина, вследствие высшей инициативы 76. В том смысле была и речь, обращенная государем к тем польским личностям из Царства (Польского), приехавшим сюда по случаю кончины наследника; сказанные им слова были крайне искренни и положительны. На этот раз интрига была расстроена и повела только к полнейшему сознанию и обнаружению державной мысли. — Много при этом деле было любопытных подробностей, которые я вам передам при свидании» . Сначала Михаил Никифорович как будто бы совсем моего чтения не слушал, но потом как бы встрепенулся, взял у меня из рук письмо, но разобрать крайне крючковатого, старинного почерка Ф. И. Тютчева не мог и просил меня вновь прочитать то же место. Сообщениями Тютчева он видимо заинтересовался и очень сожалел, что он не сообщил упомянутых им в письме подробностей. Важно было уже то, что он вышел из своего оцепенения, что с ним уже можно было вести разговор. — Слова государя, — говорил я, — очевидно, произвели в Петербурге совершенно иное впечатление, чем на вас, притом на такого же русского человека, как и вы сами, из письма которого я заимствовал все, что было мною сказано против безнародности русской верховной власти, против медиатизации русского народа в России. — А в этих словах государя, что ему равно дороги русские, поляки, финляндцы, лифляндцы и другие и что он всех их любит одинаково, не прямо ли провозглашено им начало безнародности русской верховной власти и постановление русского народа на один уровень со всеми инородцами? — сказал Катков. — Но ведь это под тем условием, заметил Леонтьев, что они все были вер ноподданными, а в применении к полякам, чтобы они оставили свои мечтания, с указанием, что государем не будет допущено, чтобы дозволена была самая мысль разъединения Царства Польского от России и о самостоятельном без нее существовании. В этом весь смысл и вся сила речи государя, обращенной к полякам. Михаила Никифоровича наиболее смущали эти два слова в речи государя: «одинаково люблю» и «равно дороги». Долго еще спорили мы о смысле и силе всего сказанного государем, и в конце концов Михаил Никифорович принял оригинальное решение — вместо всякой передовой статьи и взамен ее напечатать сообщенное в «Северной почте» и не печатать передовых статей впредь до получения из Петербурга подробностей, на которые намекал Ф. И. Тютчев, и более обстоятельных сведений о той драме по польскому вопросу, о которой он также писал. И я, и Павел Михайлович были против такого решения: мы находили, что это была бы своего рода демонстрация против того, что было сказано самим государем. — Демонстрация тем более неуместная, — прибавлял к этому Леонтьев, — что мы же сами в сношениях с цензурою прямо указывали на неблаговидность и невозможность выпуска «Московских ведомостей» без передовых статей, к которым привыкла и которыми наиболее дорожит вся читающая публика. — Притом же,-замечал я ,--смысл этой демонстрации никем из публики не будет понят. Михаил Никифорович не допускал никакой мысли о демонстрации и говорил только одно, что в словах государя он видит полное неодобрение всему то¬му что говорится в «Московских ведомостях» в пользу неизменно твердой и; последовательной русской политики, и что ввиду такого неодобрения он не в силах продолжать свою беседу со своими читателями, в числе которых ему прежде всего представляется сам государь, и не может также допустить, чтобы такую же беседу в газете, в которой он состоит одним из редакторов, вели ближайшие его сотрудники. Делать было нечего: надо было покориться. На следующий день в № 124 на том самом месте, где обыкновенно печатались передовые статьи, появилось следующее заявление: «Москва. 8 июня. Обстоятельства, не имеющие ничего общего с цензурой или с какими бы то ни было посторонними затруднениями, были, причиной того , что ни вчера, ни нынче не могли мы продолжить обычную беседу нашу с читателями в передовых статьях. Этот перерыв может продлиться еще несколько дней». Такое исчезновение передовых статей не могло не обратить на себя всеобщее внимание….; но истинный смысл этого факта, как я и предсказывал, остался совсем непонятен даже и для такого читателя и ценителя «Московских ведомостей», как Ф. И. Тютчев, и в письме: своем от 12 июня он обратился ко мне с вопросом: «Отчего это внезапное затмение передовых статей в М. В.? Имеет ли это какое отношение с вашими теперешними занятиями, собственно вашими?». (Он разумел здесь мои занятия магистерской диссертацией о Галлах в эпоху Гая Юлия Цезаря, за которую я усиленно принялся с начала нового года, чтобы проложить себе путь к профессуре и не остаться совсем на мели со всею семьею в случае нового и окончательного крушения «Московских ведомостей», о чем я и писал тогда же Тютчеву.) «Здесь, — продолжает Феодор Иванович, — этот пробел всех очень интригует и кажется каким-то зловещим предзнаменованием». Я тотчас же, конечно, прочел это место из письма Ф. И. Тютчева М. Н. Каткову, и он порешил на другой же день, с № 130, возобновить печатание передовых статей. Их «затмение» продолжалось ровно семь дней, с № 123 по № 129, т. е. с 9 июня по 16 включительно (...)" (Comment on this)
Sunday, August 3rd, 2008
8:00 pm	Клубок друзей.Ф.Ф.Тютчев о кавказских дикарях и полудикарях.. Из романа "Беглец" "Монастырь св. Стефана, куда направлялся теперь Карапет Мнацеканов,-- одна из древнейших армянских святынь, и в свое время имел большое значение как оплот христианства среди враждебных ему мусульман. Монастырь этот, воздвигнутый среди пустынных гор, со всех, сторон был окружен дикими курдскими племенами, исключительно занимавшимися разведением бесчисленных стад овец и разбоем. Надо было много такта, ловкости и хитрости со стороны отцов -- настоятелей монастыря, чтобы оставаться целыми и невредимыми, живя бок о бок с такими беспокойными, кровожадными и алчными соседями. Только грозная власть Суджннского владетельного хана Чингиз-Аги, с которым монастырь, ценой частых и обильных бэшкэшей9, поддерживал дружбу, да страх перед близкой православной Россией сдерживали разнузданные толпы дикарей, всегда готовых с огнем и мечом обрушиться на монастырь, представлявший для них лакомую и, в сущности, легкую добычу. Солнце приближалось к западу, когда Мнацеканов с Иваном подъехали к высоким стенам монастыря, окруженного со всех сторон густо разросшимися тополями, каштанами и норбандами, дававшими густую тень на широкую, усеянную камнями дорогу-аллею, ведшую к самым воротам монастыря, перед которыми на небольшой площадке теснилась толпа народа. Тут были мрачно нахмуренные курды, с сверкающими, как у волков, глазами, в черных чалмах, ярко-красных или малиновых, расшитых желтым и черным шнурком куртках и с целым арсеналом оружия за поясом; робкие, смиренные армянские сельчане в синих рубахах, кожанных чустах10 и в черных круглых суконных шапочках на головах, степенные, худощавые персы в бараньих папахах, длинных аббах11 и халатах. Вся эта толпа стояла молча и, задрав головы, с жадным любопытством . глядела на возвышающуюся перед нею огромную, совершенно отвесную скалу, отделенную от монастыря глубокой пропастью, на дне которой неистово бился среди острых камней бешеный поток. Немного ниже остроконечной верхушки скалы находилась небольшая площадка, острым выступом нависшая над пропастью. На площадке этой суетилась небольшая группа людей в синих кафтанах, белых холщовых шароварах на выпуск и барашковых папахах; за спинами у них поблескивали ружья. Это были "сарбазы"12 Суджннского владыки Чингиз-Аги. Между ними, со связанными назад руками стояли три курда: седой старик, с белыми, как снег, усами и бровями, но еще крепкий и прямой, и двое юношей, из которых младший выглядел еще совсем мальчиком, лет 13--14, не больше. Все трое стояли неподвижно и совершенно равнодушно поглядывали на толстого человека в голубом казакине, суетившегося около них с черной жестянкой в руках. Человек этот занимался тем, что обильно смачивал, при помощи имевшейся у него тряпки, одежду курдов. Не довольствуясь этим, он иногда подымал жестянку и осторожно начинал поливать из нее то того, то другого из курдов, которые, по-видимому, относились к этому совершенно безучастно, не оказывая никакого сопротивления. Когда, наконец, вместительная посудина была опорожнена до дна, человек в голубом казакине взял из рук одного из сарбазов большие комки хлопка, с помощью трута зажег их и, торопливо засунув за пазуху каждому из курдов, поспешно перешел со всеми сарбазами с площадки на выступ соседней скалы по двум бревнам, которые после этого были быстро убраны. Оставшиеся на площадке курды таким образом очутились совершенно изолированными. Сзади них возвышалась отвесная, как будто отполированная скала, кругом зияла глубокая бездна, над которой, как воздушный балкон, повисла небольшая площадка, где они стояли, неподвижные, молчаливые, как статуи, лицом к толпе, с жадным любопытством устремившей на них свои взгляды, с противоположной стороны, снизу от стен монастыря. Прошло около минуты, может быть, больше, может быть, меньше; вдруг, по одежде старика пробежали тонкие язычки пламени, лизнули ему грудь, спину, плечи, змейкой вильнули по огромной чалме... Показался дымок, и через мгновение старик вспыхнул весь, как смоляной факел. Почти одновременно с ним запылали оба его сына. Обильно смоченная керосином одежда горела ярким синеватым огнем. Несчастные издали отчаянный, душу потрясающий вопль и принялись кружиться на одном месте, сначала медленно, потом все быстрей и быстрей. Видно было, как они неистово рвались из связывавших их веревок, оглашая воздух нечеловеческими воплями: они то бросались на землю и начинали кататься по ней, тщетно пытаясь этим затушить огонь, 'То снова вскакивали и неистово метались из стороны в сторону... Наконец, обезумев от страдания, один из них ринулся в пропасть, за ним последовали остальные. Как пылающие ракеты, мелькнули они в воздухе и исчезли внизу, в пенистых волнах бешено ревущего потока. Иван, стоя рядом с Мнацекановым, глядел на совершавшуюся перед ним бесчеловечную казнь и чувствовал, как волосы шевелятся у него на голове и весь он холодеет от невыразимого ужаса, охватившего все его существо. Что же касается остальной толпы, то для нее, очевидно, это зрелище было далеко не новостью: равнодушно доглядев до конца, она как ни в чем не бывало начала медленно расходиться, толкуя каждый о своих делах. Только присутствовавшие при казни курды, и без того всегда молчаливые и угрюмые, еще более насупились. Некоторые из них, проходя мимо монастыря, бросали на него мрачные взгляды жгучей ненависти и в бессильной ярости стискивали крепкие и блестящие, как у волков, зубы. III Настоятель Большая комната с низким потолком и глиняным, застланным паласами полом, с белыми, выкрашенными известью стенами, украшением которых служили: большое прекрасной работы распятие из слоновой кости и черного дерева и две олеографии, изображавшие: одна -- государя императора Александра II на белом коне, другая -- персидского шаха Наср-Эдлина, сидящего в кресле и усыпанного бриллиантами неимоверной величины. В комнате при свете стенной лампы с матовым колпаком и двух свечей в высоких медных шандалах, на широкой тахте, покрытой персидским ковром, сидели Карапет Мнацеканов и высокий худощавый монах в черной рясе и бархатной ермолке. Черная, с легкой проседью борода монаха широким веером ложилась на его грудь, оттеняя его бледное, восковое лицо, на котором благодаря матовой белизне особенно ярко горели и сверкали черные, большие глаза под густыми бровями. Длинные густые волосы, слегка завиваясь, падали на плечи монаха, мешаясь с его роскошной бородой. Он мог бы назваться красавцем, если бы не холодно-жестокое и в то же время хитрое выражение всего лица, а в особенности беспокойно бегающих глаз, да характерный армянский нос клювом, делавший его похожим на хищную птицу. Это был сам настоятель монастыря св. Стефана, алчный и жестокий Ацватур-Тер-Хачатурьянц. Перед обоими собеседниками на большом круглом столе грубой работы, покрытом красной камчатной скатертью, стояли тарелки с незатейливыми яствами, среди которых главное место занимала разных сортов трава: тархун, мята, кресс-салат и другие. Эти травки, столь любимые армянами и татарами, в союзе с паныром составляют летом их главную, а зачастую и единственную пищу, которую они употребляют с лавашем в едва ли меньшем количестве, чем домашние животные, ишаки и лошади. Перед каждым из беседующих стояло по бутылке светло-красного вина и по большому стакану, ни минуты не остававшемуся пустым, так как оба очень заботливо и внимательно подливали один другому, постоянно чокаясь и сопровождая это, по восточному обычаю, витиеватыми пожеланиями. -- Ты видел,-- с жестокой усмешкой спросил монах,-- как сегодня жгли трех "волков"13? -- Видел, а за что? -- Подлые собаки! -- с страстной ненавистью проговорил Тер-Ацватур.-- На прошлой неделе они убили у меня одного монаха. Я послал двоих монахов в Абардцум за "десятиной". Проклятые "волки" пронюхали про это и устроили им засаду, почти под самым монастырем. К счастью, тому, кто вез деньги, удалось ускакать, я нарочно дал ему свою собственную лошадь, но другого, ехавшего на катере, они догнали, убили и обобрали догола. Я на другой же день отправил жалобу Чингиз-хану при хорошем подарке, прося его наказать курдов. Подарки мои, должно быть, понравились хану, а на курдов он и сам сердит за их постоянные разбои, а потому проклятый язычник не заставил долго ожидать и тотчас же прислал сюда своих сарбазов, приказав им, по моему указанию, схватить убийц и казнить их огнем. Я указал на этого старика и его двух сыновей. Их сейчас же схватили, подвергли пытке в подвалах монастыря, а сегодня сожгли. -- Каким же образом вам удалось разыскать убийц? Ведь это очень трудно. Курды никогда не выдают своих! Настоятель злобно расхохотался. -- Да я и не думал разыскивать! Какое мне дело, кто именно из этих негодяев совершил убийство; все они мои заклятые враги, и я охотно истребил бы их всех до последнего младенца. Я указал на этого старика потому, что он пользовался большим значением среди своих; казнь его наведет на курдов особенный страх, показав им, что если уже с таким почетным стариком, как Худадар, не поцеремонились, то с другими и подавно не станут много разговаривать. Курды до последней минуты не верили, чтобы сарбазы решились сжечь Хидадар, но я дал султану хороший бэшкэш, и он исполнил мое требование, хотя, я знаю, Чингиз-хан будет недоволен: он бы едва ли разрешил казнить Худадар. -- Я слышал, Чингиз-хан за последнее время стал очень строг с курдами и за всякую безделицу жжет их или бросает со скалы в пропасть, а между тем они по-прежнему продолжают грабить и здесь, и в России, куда переправляются целыми шайками... Бедовый народ! -- Чингиз-хану очень-то верить нельзя: он одной рукой казнит, а другой -- в то же время поощряет всякие насилия, совершаемые курдами. Казнит не за то, что грабят, и не тех, кто грабит, а тех, кто попадается. Курды это отлично понимают и нисколько не в претензии на правителя. Проклятая страна! -- со вздохом заключил настоятель.-- Только тогда и будет порядок, когда русские отнимут ее у Персии! -- Ну, это еще не скоро! Русским не до Персии, у них теперь на шее близкая война с Турцией. Это очень хорошо для наших, живущих в Турции. Если Россия побьет турок, а в этом нельзя и сомневаться, она освободит от турецкого ига всех христиан, а в том числе и армян! -- Вы думаете? -- скептически усмехнулся Хачатурьянц. -- А я уверен, что армяне ничего не выиграют от этой войны; своих родных братьев-болгар Россия освободит, это наверно, мы же по-прежнему останемся рабами турок. Будет величайшим счастьем, если самой незначительной части нашего народа удастся вырваться из-под мусульманского ига, большая же часть останется при прежнем своем положении, если еще не в худшем <...> По мере того как настоятель говорил, бледное лицо его еще больше бледнело, а глаза разгорелись пылким огнем вдохновения; он весь дрожал, протянув вперед костлявую руку, как бы угрожая кому-то или кого-то отстраняя. Мнацеканов с невольным страхом глядел ему в лицо, чутко прислушиваясь к его пророчествам. -- Полноте, отец! -- попробовал он успокоить взволнованного монаха.-- Зачем питать в себе такие мрачные мысли?! Бог даст, так не будет, но для того, чтобы так не было, армяне должны с своей стороны всеми силами помочь русским в предстоящей войне. Чем больше мы сделаем сами для нашего освобождения, чем больше принесем жертв, тем настойчивей можем требовать расплаты за них. По крайней мере, я такого убеждения и вот почему я и взялся за то опасное, рискованное дело, о котором говорил вам давеча! -- Смотрите, как бы вам не погибнуть! Турки хитры и беспощадны; если они догадаются, кто вы и зачем к ним приехали, они посадят вас на кол, верьте мне! -- Зачем вы говорите так,-- с неудовольствием произнес Карапет, -- зачем понапрасну пугать? Я без вас отлично знаю, какой опасности подвергаюсь, и не об этом хотел говорить с вами; мне нужно узнать ваше мнение, можно ли довериться Чингиз-хану. Генерал посылает ему со мной прекрасный подарок: дорогие золотые английские часы и пару богато украшенных револьверов; вместе с тем просит помочь мне безопасно под его покровительством проехать в Турцию, для собрания кое-каких важных сведений; весь вопрос -- насколько можно довериться Чингиз-хану? Вы лучше моего знаете хана, имеете постоянно с ним дела, потому-то я и обращаюсь к вам за советом! -- Видите ли, -- помолчав немного, начал настоятель, в раздумье пощипывая свою бороду.-- Чингиз-хану, как и всякому персианину, верить, разумеется, нельзя, ни единому слову. Нет той страшной клятвы, которая могла бы связать его и заставить честно выполнить принятое на себя обязательство; в этом отношении они все поголовно лжецы и клятвопреступники, а Чингиз-хан, пожалуй, еще похуже других будет. Но когда от соблюдения обещания он ожидает себе какую-нибудь выгоду, то трудно найти человека более верного, чем он. В этих случаях он просто неоценим и готов служить всем, чем может, а так как он страшно хитер и по-своему умен, то помощь его может быть весьма существенной. Теперь, обсуждая ваше дело, я думаю, что Чингиз-хану нет причины идти против вас, в пользу турок. Во-первых, турок он терпеть не может и не боится, тогда как русских он хотя тоже ненавидит, но очень трусит и заискивает перед ними, особенно теперь, ввиду могущей быть войны. Во-вторых, от турок он ничего особенного ждать себе не может, не только никаких выгод, но даже и порядочных подарков, русские же ему могут к тем подаркам, которые вы везете, прислать еще столько же. Наконец, услуживая России против турок, он ничем не рискует, в обратном же случае, напротив, риск его очень велик; Россия мимоходом может захватить его ханство и стереть его самого с лица земли. Из всех этих соображений выходит, что Чингиз-хану нет никакого расчета не быть для вас верным и преданным союзником и помощником. По-моему, генерал очень умно поступил, послав вас в Турцию через Персию; тут вы проедете, не возбудив ни в ком никакого подозрения, тогда как на русско-турецкой границе, я думаю, турки, при всей своей беспечности, глядят в оба. -- Вы правы. На русско-турецкой границе теперь очень опасно. Недавно один абасгельский армянин хотел пройти в Каре по своему личному делу; турки приняли его за шпиона и, недолго думая, повесили на телеграфном столбе! -- Бедняга! -- вздохнул настоятель.-- Еще одна жертва и далеко не последняя! -- Без жертв никакое дело не обходится. У русских есть хорошая поговорка, смысл которой таков: когда рубят дерево, остаются щепки. -- Это все так; но вопрос, принесут ли все эти жертвы ожидаемую пользу? -- Надо надеяться! -- Аминь! Теперь скажите мне, пожалуйста, что это за человек пришел с вами? По виду он не армянин и не татарин, на настоящего русского он тоже не похож. -- Хорошенько я и сам не знаю. Я его спрашивал, но, очевидно, он не хочет говорить всей правды. Называет себя Иваном, русским беглым солдатом, по-армянски не понимает ни одного слова, а по-татарски говорит недурно, хотя и не по-здешнему, а как говорят в окрестностях Тифлиса. Я его встретил недалеко уже от границы, в Аладжинском ущелье, едва живого от голода и усталости. После того как я его накормил, он стал проситься со мной в Персию; сначала я было не хотел его брать, но, увидав, как он замечательно хорошо стреляет из ружья, рассудил, что на случай встречи с курдами-разбойниками он мне может быть очень полезен, и согласился взять его с собой. Вот все, что я могу сказать вам об этом человеке. -- Но в Турцию, надеюсь, вы не собираетесь его везти? Там он может возбудить подозрение, а к тому же, кто его знает, что он за человек; чего доброго, еще выдаст вас туркам! -- Нет, само собой понятно, в Турцию мне нет причин его брать. Я думаю предложить Чингиз-хану взять его в число своих сарбазов; он может даже сделать его султаном и поручить учить своих ослов настоящему военному искусству... -- Или облить керосином и сжечь! -- Если захочет сжечь, пусть жжет, мне все равно и не я, конечно, буду перечить в этом Чингиз-хану. Пусть делает с ним, что хочет! -- Насколько я могу судить, он не из простых,-- заметил настоятель,-- интересно бы знать, зачем он бежал из России, и что он там наделал? -- Ну, это едва ли возможно, так как он, хотя и молод, но не из болтливых: язык держит хорошо на привязи. -- Стоит захотеть,-- сквозь зубы, как бы про себя процедил настоятель,-- а то всякий язык можно развязать. В прошлом году я приказал захватить мальчишку курда, надо было кое-что допытаться от него; на что уже упрямый был бесенок, целый день мучались, а к вечеру и он заговорил. Все рассказал, что нам надо было! -- Что же вы с ним сделали потом? -- заинтересовался Мнацеканов.-- Неужели выпустили? -- Как можно выпустить! Он бы пошел родным своим рассказал, те бы мстить начали. Нет, мы просто его придушили и закопали там же в подвале. Никто и не узнал! -- Так с ними, злодеями, и надо! -- воскликнул Мнацеканов.-- Курды -- наши злейшие враги!<...>" Английские воспитательные приёмы : "Самое окно, настолько большое, что в него мог свободно пройти человек, не склоняя головы, не отворялось ни наружу, ни во внутрь, а раздвигалось на две половинки. Из него открывался красивый вид на ханский сад. Особенно изящна была передняя часть сада, примыкавшая к дому. Правильно распланированные дорожки были расчищены и усыпаны золотистым песком; на расположенных между ними ярко-зеленых лужайках красовались пышно разросшиеся кусты белых, алых, желтых и черно-малиновых роз, вокруг которых шли клумбы из самых разнообразных цветов. Фруктовые деревья, персики, алыча, курага и кизил были аккуратно подстрижены причем некоторым из них приданы причудливые формы птиц и каких-то чудовищ. Два огромных густых нарбанта, подобно гигантским шатрам, стояли посредине, далеко распространяя вокруг себя прохладную тень, под сенью которой робко журчали небольшие фонтанчики в мраморных бассейнах, наполненных холодной, прозрачной, как кристалл, водой. За садом темнел густой парк, тоже весьма аккуратно содержимый. Мнацеканову, слишком хорошо знакомому с тем, насколько персиане по природе своей ленивы и крайне неряшливы, с каким физическим отвращением относятся они ко всякому порядку и чистоте, просто не хотелось верить собственным глазам, глядя на этот удивительный порядок, царивший в ханском саду. Он искренно недоумевал, какая волшебная сила могла создать такой парк в этой глухой, дикой стране. Впрочем, если бы он мог проникнуть в глубь парка, где на небольшой полянке молча и угрюмо работало десятка полтора мушей, он бы воочию увидел эту самую волшебную силу. Она представилась бы ему в виде высокого толстого господина с рыжей бородкой и красным веснушчатым лицом, одетого в чечунчовый просторный костюм и пробковый шлем, с обвязанным вокруг тульи зеленым вуалем. В руках господин в чечунче держал толстую узловатую палку. По тому, как рабочие пугливо косились на эту палку всякий раз, когда обладатель ее, медленно прохаживавшийся взад и вперед в сторонке, приближался к ним, можно было безошибочно заключить, что они в достаточной степени знакомы со свойствами этой палки, крепкой и упругой, как сталь. Действительно, мистер Джон, или, как его звали в Суджах, Джон-ага, главный садовник Чингиз-хана, даже по персидским понятиям считался человеком крайне жестоким. С отданными в его распоряжение рабочими он обращался хуже, чем со зверями. Самым мелким наказанием у него считалось немилосердное избиение палкой, преимущественно по темени, после которого человек несколько дней ходил как в тумане, не будучи в состоянии шевельнуть головой от нестерпимой боли. За более крупные проступки провинившегося спускали в глубокую яму и держали там без пищи и воды по нескольку суток. При нестерпимой духоте и жаре, царившей в этом своеобразном карцере, переполненном к тому же земляными клопами и другими насекомыми, это наказание влекло за собой тяжкое заболевание и даже смерть. Когда же, по мнению Джон-аги, и такое наказание было недостаточным, он шел к Чингиз-хану с жалобой, результат которой был всегда одинаков: -- воздушное путешествие на дно пропасти из амбразуры углового окна ханского дворца. При таких условиях не было ничего удивительного, что сад Чингиз-хана мог считаться настоящим земным раем" (ср.у Шкловского : "Он пришпорил коня, а за ним тронулся весь караван. Конь Пандита Давасармана врезался в толпу зрителей, стоявших спиной к воротам. Кто-то из них возмущенно крикнул, и несколько рук потянулось к поводьям лошади, как вдруг всякие протесты затихли - ладакхи увидели белых сагибов; они сразу же расступились, чтобы пропустить караван. Мужчины угодливо кланялись. - Поглядите-ка, какие здесь вежливые люди, - одобрительно сказал боцман, когда караван выехал на свободное пространство. - Это что, местный обычай - кланяться низко всем приезжим? - Обмен приветствиями, даже с посторонними людьми, - это один из здешних обычаев, но англичане научили ладакхов и других жителей Азии особому уважению к белой расе. Ты недооцениваешь, благородный сагиб, тех привилегий, которые тебе дает цвет кожи, - с иронией ответил Пандит Давасарман. Наивный моряк не почувствовал насмешки в его словах, поэтому одобрительно кивнул головой и сказал: - Это хорошо, что англичане ввели здесь вежливость и хорошие обычаи. - Это было совсем не трудно. Бей, сагиб, так, как они, людей шомполами, если те не слишком быстро уступают тебе дорогу, и ты сделаешь такое же "доброе" дело. - Вы надо мною смеетесь? - изумился боцман. - Нет, не смеюсь, а объясняю методы английской школы вежливости, которые отлично знаю. - Значит, эти несчастные люди приняли нас за англичан? - Конечно, в противном случае они тоже были бы вежливы, но не проявили униженности, вызванной боязнью белых колонизаторов" Также см. Об убийствах и разбоях на Кавказе Доктор медицины Э.В. Эриксон, Вестник психологии, криминальной антропологии и гипнотизма. С.-Петербург, 1906., Источник: Общественно-политическая газета "За Русское Дело", №1 (93), 2002 г (Comment on this)