Жомини
...Кризис 1840 года застал Европу в таком положении.

Он весьма замечателен потому, что являлся очевидным предвестником кризиса 1853 года. Этот кризис прежде всего показал, что когда европейские государства разобщены, вооружены и готовы ринуться друг на друга, они всегда расположены тогда искать выхода на Востоке. Объясняется это весьма просто. Европейский материк организовался после ряда продолжительных войн, в которых народам взаимно пришлось помериться силами. Результатом этого явилось положение вещей, регулированное определенными трактатами, установившими для каждаго государства его границы и сферу действий. Без сомнения, немало страстей и интересов остались при этом неудовлетворенными, и в настоящее время никто не решается возобновить борьбу, которой шансы и исход могут почти заранее быть предугаданы. Но на Востоке не то; там мы имеем дело с почвой неизведанной; там — арена жаркой борьбы, исполненной таинственной загадочности и неведомых могущественных сил, способствующих мечтательным политическим комбинациям; там все сводится к вопросам, в которых будущее господствует над настоящим и им распоряжается.

Во-вторых, настроение европейских кабинетов вообще таково, что им всегда легко сойтись на этой почве с враждебной для России целью. Первый случай такого рода представился в 1840 году. Возбудился вопрос не в нашу пользу; он был направлен в особенности против Ункьяр-Скелесскаго договора.Франция и

Англия согласились потребовать его уничтожения. Генерал Гильемино, французский посланник в Константинополе, поручил исследовать еще в то время вопрос о возможности высадки в Крыму и указал на Евпаторию, как на один из наиболее благоприятных для нее пунктов. Но — что характеризует различие эпохи тогдашней и теперешней — Франция в то время еще не считала себя обязанной выказывать относительно Англии систематическую услужливость. В ней сказывались некоторыя поползновения к независимости. Она обнаружила тогда свои виды в Египте и этим обратила неудовольствие Англии на себя.

Среди этих осложнений император Николай остался непоколебимо преданным своей системе сохранения статус-кво в Европе. Он удовлетворил Англию, объявив уничтожение Ункьяр-Скелесскаго договора, который, в сущности, возлагал на нас перспективу значительных обязанностей взамен фиктивнаго вознаграждения, лишеннаго практическая значения (закрытие проливов); он стал на сторону Англии против домогательств Франции и заставил последнюю от них отступиться под угрозой европейской коалиции.

Всем памятно еще, сколько шуму наделал этот вопрос. Тьер, казалось, готов был бросить перчатку всей Европе. Он выхлопотал сто сорок миллионов для укрепления Парижа. Можно было думать, что возвратилось время Шомонскаго соглашения. Сама Англия, казалось, была готова возвратиться в лоно великого союза.

Но история не повторяется. Государства конституционные имеют то преимущество, что они легче выходят из затруднительных положений в вопросах внешней политики посредством смены министерств. Кабинет, вовлекший страну в затруднение, удаляется, унося с собою и ответственность за это; другое министерство выступает его наследником: и, благодаря тому, что новые министры избираются обыкновенно из тех, которые боролись с прежними, им тем более удобно учинять отступления в данном вопросе.

Это и случилось. Гизо заменил Тьера. Он пошел на уступки. Гроза миновала, и скоро он снова вступил, посредством трактата 1841 года, в сердечное соглашение с Англией. Англия в действительности хотела только сдержать Францию, дать ей почувствовать свое превосходство, но она не хотела с ней воевать. Пруссия и Австрия нисколько не хотели ставить ее в крайнее положение.

Таким образом, Россия на этой почве осталась одинокой перед Францией, униженной и раздраженной. Она этим нажила себе нового врага, не приобретя более надежных союзников. Но император Николай не отчаивался все-таки притянуть к себе Англию. Он упрямо настаивал на проведении консервативной системы. Повторяем, что он это делал не ради отвлеченнаго пристрастия к каким-либо теоретическим принципам, а также не из какого-либо особеннаго предпочтения к тем или другим правительствам, но во имя целой системы воззрений, построенной на непоколебимых убеждениях, с которыми он неразрывно связывал безопасность и благоденствие России. Он в этом случае блистательно доказал, что в его глазах интересы России неразрывно связаны со спокойствием Европы, которое, в свою очередь, могло считаться обезпеченным единственно при безусловном сохранении статус-кво, основанном на писаном праве и трактатах, и что,
для более надежнаго его охранения в Европе, он первый озабочивался его сохранением на Востоке. Ради этого он не поддался соблазну союза с Францией, которая в то время стремилась к нарушению этого драгоценнаго статус-кво.

Он был убежден, что надежнейшим залогом упрочения системы охранительнаго равновесия могло бы быть присоединение к ней Англии, и поэтому он, не колеблясь, дал английскому кабинету всевозможные гарантии.

Убежденный в том, что, в сущности, единственным камнем преткновения между Англией и нами могли быть опасения этой державы из-за честолюбивых целей, приписываемых России на Востоке, он порешил со всею откровенностью и категорически пойти навстречу этим подозрениям, взявши, как говорится, быка за рога. В 1844 году он отправился в Англию, где посетил королеву Викторию. Там, в своих беседах с лордом Эбердином, тогдашним главой кабинета, он открыто коснулся этого вопроса.

Он ясно изложил виды своей политики в отношении Турции; он формально отрекся от всякой мысли о завоевании, о территориальном расширении России и даже о всяком стремлении к установлению исключительнаго нашего влияния на Востоке, не-совместимаго с интересами европейскаго равновесия; он объявил что взирает на поддержание Оттоманской империи, как на необходимость, что он безповоротно решился добросовестно соблюдать трактаты и настаивать на соблюдении их и другими, видя в этом единственное возможное обезпечение всеобщего спокойствия; что религиозныя и полигическия привилегии христиан на Востоке обезпечены трактатами, что он намерен наблюдать за ненарушимостью этих трактатов и также займется тем, чтобы обезпечить точное исполнение своих обязательств самими христианами, в том убеждении, что султан и его христианские подданные найдут в этом уважении к своим взаимным обязанностям наилучшие условия для своего спокойствия и благоденствия.

Будучи того мнения, что интересы Англии солидарны с европейским статус-кво, основанным на трактатах, он предложил английскому кабинету искренно присоединиться к нему для обезпечения торжества своих консервативных видов; он даже распространял их на Персию и на центральную Азию и старался устранить, посредством обоюдного соглашения между обоими государствами, все спорные вопросы, которые с этой стороны могли нарушить их отношения...

Но увы! Все это оказалось несбыточной идиллией. И тем не менее, если разбирать ее теперь, после двадцатилетнего опыта, можно остановиться перед вопросом: не дороже ли обошлась нам эта идиллия, чем та действительность, которая привела к крымской кампании и ко всем ея последствиям?..

Вообще же, если принять во внимание... то, что император Николай лично, по своей инициативе, начал переговоры с английским правительством по вопросу, столь близкому сердцу англичан, нельзя будет не признать, что если что-либо могло обезоружить неизлечимую подозрительность Англии, то разве подобный шаг, добровольно сделанный монархом, прославившимся верностью своему слову. Если взять еще во внимание личныя качества императора Николая, ясность и откровенность его заявлений и прямодушие его взглядов; если сообразить, что насколько конституционному монарху легко прикрываться ответственностью своих министров и затем, по требованию обстоятельств, возвращать себе свободу действий, сменяя их, настолько же неограниченному государю, единолично располагающему своими действиями и ответственному за них, невозможно нарушать добровольно принятыя на себя обязательства, не подвергаясь обвинению в недобросовестности, могущему поколебать к нему доверие; — и тогда будет понятно, что лорд Эбердин должен был вынести глубокое впечатление из всего им слышанного. И это впечатление не изгладилось. Оно сохранилось еще и в 1853 году. Лорд Эбердин был последним из английских министров, еще протестовавшим против недоверия, которое старались вселить к нашей политике, с целью вовлечь Англию в коалицию против нас. Его влияние много способствовало замедлению войны; но — увы! и в этом случае нам дан был хороший урок — оно все-таки ея не предотвратило: напротив, возымело своим последствием то, что долее оставило нас в заблуждении насчет вероятного направления английской политики и что, в конце концов, все-таки вынудило вас на ведение войны, которой мы не хотели, к которой мы не были готовы и возможности которой мы даже не допускали.

В Англии министры, друг друга сменяющие, друг на друга не походят. Лорд Пальмерстон, как человек практический, предпочел искать в ослаблении России со стороны Востока те гарантии, которыя лорд Эбердин полагал иметь в честном слове императора Николая...

К концу царствования Людовика-Филиппа положение дел несколько изменилось. В сущности, император Николай не претендовал на Францию. Все, чего он желал, это — чтобы она не преследовала революционной пропаганды и не нарушала европейскаго статус-кво.

Министерство Гизо, казалось, могло все это обезпечивать. Но, с другой стороны, Англия, в министерство Пальмерстона, по видимому, изощрялась в том, чтобы всюду на материке Европы посеивать волнения и безпорядки. Опасность переворотов угрожала уже не из Парижа, но из Лондона. Ввиду этого русский кабинет немного сблизился с кабинетом тюльерийским. Но было уже поздно. Громовой удар 1848 года уже готов был разразиться. Не следует ли думать, что консервативный поворот во Франции и признаки ея сближения с Россией, встревожив Англию, подвинули ее вызвать эту бурю? Или не следует ли видеть в этом естественный результат того невозможнаго положения, в которое наша неприязнь поставила правительство Людовика-Филиппа, связав его по рукам трактатом 1815 года, ненавистным французской нации? На эти вопросы история еще не дала ответа.

Революционный кризис 1848 года нанес решительный удар зданию 1815 года не столько в материальном смысле, смутами, им вызванными, — так как всякие смуты поправимы, — сколько в нравственном, потому что идеи, тенденции, принципы 1815 года исчезли тогда с людьми, их провозгласившими и поддерживавшими. Вопросы политические сменялись тогда вопросами социальными. Новое поколение людей явилось с новыми идеями. То было наступление новой эры, потому что жизнь все-таки движется не чем иным, как людьми и их деяниями.

А императорский кабинет, невзирая ни на что, оставался непоколебимым в своих убеждениях, в своих принципах и в своем образе действий.

Всякая система, какова бы она ни была, имеет свои хорошия и дурныя стороны. Когда система проводится целиком, тогда можно пользоваться всеми ея выгодами рядом с ея недостатками; тогда последние уравновешиваются первыми. Политическая система 1815 года даровала Европе почти сорокалетний период относительнаго спокойствия, несмотря на всевозможныя волнения, на поводы к столкновениям и к опасным поворотам. С тех пор как этой системы не стало, Европа пережила три болыпия войны, приведшия к великим результатам и заставляющая опасаться еще более серьезных последствий впереди. Произошли весьма чувствительныя нарушения всеобщаго равновесия, которыя отражаются на отношениях государств. Со всех сторон, со стороны Вислы, Рейна, По, Дуная, возбуждены были самые жгучие вопросы, оставшиеся однако неразрешенными...

Но коль скоро рушились и исчезли причины, создавшия эту систему, коль скоро не стало более ни идей, ни тех людей, которые ее поддерживали, настаивать на том, чтобы Россия одна

оставалась ей верной, — не значило ли, очевидно, идти навстречу тяжким разочарованиям?

А мы это и сделали. Дело в том, что в то время, как вокруг нас все, и события и люди, видоизменялись, у нас все оставалось в руках тех деятелей, которые управляли делами в течение пятидесяти лет и применяли к своей деятельности принципы, убеждения н привычки всей своей жизни. И не только они продолжали придерживаться их непоколебимо, но им даже казалось, будто грозный переворот, потрясавший всю Европу, являлся блистательным доказательством их правоты. Они не замечали вовсе, что этот кризис не только поколебал прежния основы нашей общественной жизни, но что он неминуемо должен будет существенно видоизменить ее. Чем быстрее события следовали друг за другом, тем более эти люди упорствовали в своем сопротивлении, тем более они старались сплотить разрозненные консервативные элементы, с тем чтобы возсоздать и упрочить созданную в 1815 году плотину, в надежде ввести в прежнее русло поток, уже наводнявший Европу.

Интересно проследить развитие этого страннаго положения и разсмотреть, через какие обстоятельства и постепенныя перипетии мы были доведены поневоле, фантастически и даже безсознательно, до скорбных событий 1854—1856 годов!

Политика России, во время переворота 1848 года, имела три различных фазиса.

Первый фазис начался вслед за падением Людовика-Филиппаи за переворотом во Франции, еще не отозвавшимся в остальной Европе. Следовало ожидать натиска французских демократических элементов и на Рейне, и в Альпах, и в Бельгии, и в Италии. Император Николай сговорился со своими союзниками. Порешено было держаться нейтралитета до тех пор, пока Франция останется в границах 1815 года, и перейти к энергической обороне, лишь только она из них выступит. Часть нашей армии была мобилизована; мы предложили Австрии вспомогательный корпус для Галиции; выработаны были также основания финансовой, с нашей стороны, субсидии. Одним словом, оставаясь верными союзу 1815 года, мы все наши силы, в виде резерва, предложили в распоряжение Германии не ради преданности нашей к этой державе, но ради убеждения в солидарности наших с нею интересов и в том, что России гораздо дороже обошлась бы задача сопротивления французской революции и уничтожения ея результатов, чем задача их предотвращения.

Второй фазис наступил с того момента, когда революционный пожар охватил уже всю Германию и распространился до нашей границы. Тут нам предстояло уже позаботиться не о безопасности Европы, но о самих себе.

И не странное ли дело, что опасность стала нам угрожать уже не от Франции, но от Германии! Немецкая демократия в каком-то опьянении стала заявлять свои претензии не только на Шлезвиг-Голштинию от Дании, на Эльзас-Лотарингию от Франции, но еще и на Эстляндию, Лифляндию и Курляндию от России. Она держала себя относительно нас вызывающим образом и возбуждала поляков к возстанию.

Император Николай противопоставил этой необузданности ряд энергических военных мероприятий со стороны Познани и Галиции. В манифесте, обращенном к Европе, он возвестил о своем решении предоставить народам безнрепятственно тратить свои силы па изыскание новых основ социального устройства, не выходя, однако, с своей стороны, из твердо-выжидательного положения, но не дозволяя и того, чтобы европейское равновесие оказалось нарушенным в ущерб России.

Но так как Французская республика выказывала себя сдержанной и расположенной уважать трактаты, то можно было даже разсчитывать на нее, как на полезный противовес увлечениям германской демократии. Император Николай разрешил нашему поверенному в делах г. Киселеву остаться в Париже и вступить с временным правительством в официозныя сношения. Он поощрял это правительство в его осторожности и давал ему понять, что согласится его признать, если оно будет продолжать соблюдать трактаты.

Император первый приветствовал избрание Людовика-Наполеона в президенты. В то время еще никто не мог предугадать его будущаго политического значения. Как оратор он не играл большой роли в народном представительстве. Его способности, как государственного человека, точно также обнаружились в его приключениях в Страсбурге и Булони, которыя походили скорее на юношеские шалости. Назначение его президентом являлось, но-видимому, гарантией порядка. Во внимание к этому, император Николай обнаружил к нему благосклонное расположение.

Наши отношения к Англии были более натянуты. Во время всего этого кризиса, поведение лорда Пальмерстона было двусмысленно. За свои резкости в речах он подвергался порицанию даже со стороны печати и английскаго парламента. Он оказывался замешанным во всех народных движениях, и в Венгрии, и в Австрии, и в Германии, и в Италии, и даже в Испании, где английский представитель г. Бульвер настолько оказался скомпрометированным , что мадридский кабинет возвратил ему паспорты;

Такое невозможное поведение и подобная роль поджигателя, особенно относительно Австрии, этой старинной союзницы Англии, могли быть объяснены лишь двоякими причинами:

Во-первых, лорду Пальмерстону, очевидно, надоело смотреть на проведение консервативной системы, которая, будучи основанной на нашем союзе с Австрией и поддержанной нашею безукоризненной добросовестностью, давала нам, слишком ощутительно, преобладающее влияние в Европе и на Востоке. Союз Англии с Австрией терял всякую цену в его глазах, раз только, вместо того, чтобы служить на пользу враждебных видов Англии протий нас, этот союз мог упрочивать наше положение и таким образом способствовать мирному развитию наших сил.

Кроме того, лорд Пальмерстон, как видно, ошибся насчет характера движения 1848 года. Оно показалось ему непреодолимым, и он поспешил опередить другие державы в установлении дружественных отношений со всеми демократическими правительствами, возникшими на развалинах старинных монархий, предвосхитить у французской республики этот могущественный рычаг и таким образом обезпечить за Англией политическое, торговое и промышленное преобладание на континенте.

Вскоре мы видим его в рядах союзников Франции, с целью освобождения Италии и отторжения от потрясенной Австрии ломбардо-венецианской территории. Мы не могли воспротивиться этим махинациям, предпринятым вне нашей сферы действий.

Но все-таки император Николай не бездействовал. Россия занимала в то время почетное положение и пользовалась в Европе замечательным обаянием. Революционный поток разбился у ея ног. Даже Польша, энергически сдержанная, не тронулась. Русская держава одна устояла на ногах среди повергнутых престолов и развалин, загромождавших Европу. Россия с оружием в руках осталась мужественной и спокойной ко всеобщему удивлению современников.

Без сомнения, если бы император Николай был одержим теми честолюбивыми стремлениями, в которых часто его обвиняли, он мог бы отлично воспользоваться этим случаем, чтобы нанести решительные удары двум непосредственно с нами соприкасающимся государствам, с которыми наши интересы наиболее связаны: Австрии и Турции. Но императорский кабинет мог действовать лишь соответственно тем убеждениям, которыми он был проникнут. А эти убеждения уже пустили глубокие корни. Мы не хотели допустить возникновения вокруг нас каких бы то ни было замешательств, тем более что в восточном углу Европы ничто еще не созрело для организации новых народных единиц. Все должно приходить в свое время. Забегая вперед в ходе событий, редко когда удается создавать что-либо прочное.

Отсюда легко понять, каким обаянием в те времена должны были пользоваться Россия с ея монархом. В то время, как демагогические увлечения распространились во все стороны наподобие эпидемической болезни, — непоколебимая вера император-скаго кабинета в незыблемость принципов права и порядка и его твердый и достойный образ действий точно так же прививался к другим. Повсюду наш пример служил поддержкой изнемогавшим, укреплял их мужество и посрамлял трусливых. Нет никакого сомнения, что в то время Россия оградила Европу от самаго ужаснаго переворота так же точно, как в 1813 году она спасла ее от деспотизма Наполеона I.

Но зато, ввиду этой нашей услуги, оказанной нами европейским правительствам, безпристрастная история должна будет засвидетельствовать и то, каким образом императорское правительство и Россия оказались за это вознагражденными!

Не выходя из роли пассивнаго наблюдения, которую избрал император Николай, он воспользовался своим нравственным влиянием для одобрения растерявшихся правительств. Его представитель граф Медем последовал за императором австрийским в его убежище , в которое он удалился из Вены. Он старался вселить в малодушном Вессенберге больше твердости и решительности; Он не допустил его до принятия посредничества, которое ему навязывали Франция и Англия и которым имелось в виду отторгнуть от Австрии Ломбардию. Теперь, когда Австрия уже принесла эту жертву и когда Италия уже создалась, пожалуй, можно смотреть на этот шаг, как на безполезиую нравственную поддержку, оказанную австрийскому владычеству на Апеннинском полуострове. Но, повторяем, что в глазах императорского кабинета тогдашнее европейское здание представляло из себя одно законченное целое, которое должно было оставаться неприкосновенным во всех своих частях. Несмотря на все его несовершенства, на это здание смотрели, как на нечто, более соответствующее интересам России, нежели то хаотическое состояние, которое создалось бы революцией, а в частности Австрия, связанная с Италией и Германией, считалась соседкой менее опасной, нежели Австрия с развязанными руками и вынужденная к преследованию своих видов на Востоке.

Всевозможный ободрения, адресованныя нами венскому кабинету, наконец, возымели отголосок в австрийской армии и свое оправдание в победах фельдмаршала Радецкаго. Габсбургская монархия оказалась спасенной.

Наш кабинет приветствовал это событие и категорически объявил правительствам Англии и Франции, что Россия не позволит им одним разрешать вопросы, обезпечиваемые гарантией всей Европы.

Император Николай не вмешивался в демократические выходки франкфуртского парламента, но лишь только подобие государственной власти попало в руки эрцгерцога Иоанна, он ему поручил сказать решительно, при каких условиях он мог бы согласиться на его. признание, — а именно: при соблюдении международных прав и уважении к существующим правительствам. Эта миссия была возложена на князя А. М. Горчакова.

В отношении к Пруссии император поступил более энергично. Он открыто порицал уступки, сделанный бунтовщикам. И в самом деле, в Пруссии все потеряли голову.

Видя, как либеральный трон Людовика-Филиппа рушился в гри дня, устроители баррикад вообразили себя непобедимыми, и

правительства растерялись. Император точно так же осудил снисходительность прусскаго короля в отношении франкфуртской демократии и его готовность принять корону германской империи *. В вопросе шлезвиг-голштинском он пошел еще дальше...

Образ действий императорскаго кабинета в датском вопросе был также решителен. Он отправил в Балтийское море эскадру для защиты Копенгагена и предложил Швеции транспортные суда для перевозки в Данию шведских войск. Наши усилия, направленные в пользу Дании, были большей частью парализованы колебаниями лорда Пальмерстона, который, при всей своей поддержке датской монархии, в то же время относился весьма мягко и к немецкой демократии. Но когда пруссаки вторглись в Ютландию, император Николай решительно заявил, что он окажется вынужденным вступить с ними в войну не из-за вражды к Пруссии, но в силу своего убеждения, что европейское здание должно было оставаться целым и невредимым и, что, исторгнув из него первый камень, потом предстояло бы присутствовать уже при его всеобщем разрушении.

Этот решительный образ действий возымел свои последствия: он ускорил посредничество Англии и заставил одуматься берлинский кабинет. Переговоры открылись в Лондоне и привели к перемирию в Мальме. Дания была спасена и, конечно, этим она всего более обязана была России...

Восток не остался чужд этим потрясениям. С 1840 года Порта, руководимая Стратфордом-Каннингом, предприняла задачу возрождения исламизма посредством попытки привития к нему цивилизации.

Эта задача была более всего направлена против нас. Латинская пропаганда и польская эмиграция поддерживали ее всеми своими силами. Сербия и дунайские княжества точно так же вторили ей своим горячим стремлением к независимости и находили поддержку в союзе с программой панэллинизма.

Эти же тенденции в свою очередь испытывали немалое возбуждение под влиянием всеобщей революционной лихорадки.