- А как теперь у нас на даче?
- Ой, ты и не узнаешь, родители всё там отремонтировали, я и сам пугаюсь, когда туда попадаю!
- А что?
- Да, всё почти. Террасу с кухней соединили, нету теперь этой стенки фанерной, потом лестницу наверх навесом закрыли, все комнаты перекрасили и переклеили, то есть по-дачному, но всё такое приличное. Сарай снесли, построили новый, солидный совсем. Сортир тоже...
- А что большие дома? Докуда они уже?
- Ну знаешь, до семнадцатой наверное, это...
- Ничего себе! Которая с зелёной калиткой? Прямо напротив полигона?
- Ох, нет, не эта, у той оранжевая, в кустах немного, тринадцатая, или девятая может даже.
- Ну и что? Снесли?
- Да нет, как бы за ними, там они теперь вроде как на фоне этих высоток. Их построили, как это, помнишь, была вторая дорожка на станцию, вдоль леса, с той стороны, а потом тропинка извилистая огородами, и выезжаешь на дорогу, перепендикулярную нашему переулку. Господи, ведь называли мы это как-то, слово такое было...
- Двадцатка.
- Во, точно. Смешно, какие вещи ты помнишь, а я всё забыл. На двадцатке их и построили, три штуки, а потом вроде город там у них кончился, Салтыковка уже, так что это последние, больше не будет, ни строить, ни сносить. Ну они, конечно, с нашего верха видны, но это ничего, мы привыкли, то есть и не замечаем. Да я там и был-то за последние пять лет три раза, чего уж замечать.

Это мы с братом Андреем, с Дрюхой, говорим по телефону. Он стоит "в трафике" на хайвее в Атланте, я сижу на кровати в Лондоне и щелкаю выключателем настольной лампы. Мы так теперь часто говорим. В последнее время - раз в два месяца может даже, ну а раньше, конечно, годами не созванивались. Мы виделись в девяносто седьмом, один раз за все эти десять лет, я к ним приезжал в гости на месяц, а потом мы вдвоём прокатились в Нью-Йорк. Ему ведь в Москву нельзя вроде, армия, паспорта, всё такое, поэтому так и вышло. Но, что самое смешное-то, у нас с ним по телефону нет никакой неловкости, будто ничего не было за это время, ничего. А когда мы путешествовали вдвоём, так вообще сразу начали с того места, на котором расстались в девяносто первом. Ругались, мирились, говорили обо всём на свете, молчали о самом главном. Я орал "Всё, видеть тебя не могу больше!" и убегал один бродить среди небоскребов. Однажды он меня довёл до слёз ( а мне, между прочим, 23 уже тогда было!), когда в каком-то задрипанном мотеле мы поспорили о том, с какой громкостью должен работать телевизор. Другой раз мы заблудились в тумане в Дымных горах и до хрипа сваливали всю вину за эту беду друг на друга, пока, после трёх перевалов с серпантинами, где не видно было ближнего поворота, не приехали в жалкую деревненьку посреди ничего, с двумя домами и лавкой, где торговал немой индеец. Там мы купили воды, переглянулись и вдруг одновременно расхохотались.
В общем, мне снова 15, ему 14, я ботаник, он пофигист, мы живём весь июль на даче почти что сами по себе. Мы лучшие друзья и ужасно любим друг друга, он легко может довести меня до истерики за пять минут, я его максимум за семь.Однажды, я просто не выдержал и сбежал из-за него на сутки из дому. Велосипеды, игра в банки, игра в пробки, "пластобол" - наше с ним общее изобретение, поездки на пруд, встречи гостей на станции, бадминтон, монополия, соседские мальчишки, для котрых мы трое (с самым младшим, Пашкой) - немного банда, "Фаворовы"! Глядя назад кажется, что это была просто очень хорошая повесть про детство. Наверное, никогда и нигде я не был, и уже не буду, таким безоглядно, бесстыдно счастливым, как из года в год в эти серединные недели подмосковного лета.
К чему это я? Да просто к тому, что нет на свете вещи хуже, чем всё время оставлять часть себя позади. Не стоит больше строить из себя социально мобильного космополита, не по мне это. Как здорово, что у меня есть почти всё, чтобы я мог каждый новый кусочек жизни укладывать поверх прежнего. Надо только жить в своём городе, в котором есть всё и, несмотря на отъезды, почти все. Ещё надо поменьше дружить с иностранцами и никогда, никогда больше в них не влюбляться.
Ох, братья, братья...