Золотая халтура, или день рожденья жены Рабиновича (IV и последняя)
Когда я уже всё поднабрал, я зашёл напоследок в костюмерку за своими вещами. В костюмерке сидел ещё один актёр, Виктор Поляйнов, некогда уволенный из театра за пьянство, и теперь, видимо, выхваченный откуда-то А.В. для увеличения кворума. Он курил, медленно затягиваясь и выпуская дым, и глядел в пол перед собой. На Вите было зелёное платьице, зелёные колготочки и ещё какая-то мишура – судя по всему, он изображал эльфика или ещё чего-нибудь в этом роде. Он меня не видел – или не хотел. И при виде сорокапятилетнего Поляйнова в костюме эльфика, худого, мрачного, неопохмелившегося, у меня к горлу начал подкатываться комок. Настолько незаметно, что я даже не мог сообразить – слёзы это или тошнота. Так или иначе, я нашёл в себе силы подавить этот комок. В это время стали уже подходить другие актёры, и вскоре объявили, что наш автобус прибыл.
На следующий день я получил за эту халтуру сорок долларов. Сорок долларов за один день! больше, чем моя месячная зарплата. И это получил я, младший из младших, низший из низших, наичернейшая чёрная кость. Сколько заработали актёры, можно было только догадываться. Но сомневаться не приходилось – Рабинович не поскупился.
Посему данная халтура навеки вошла в историю театра как «Золотая Халтура» или «Юсуповская».
Заграбастав живые зелёные деньги, я возвращался домой удовлетворённым. Но на душе поскрёбывали кошаки. Я по пути неоднократно себя тестировал, не испытываю ли я к Рабиновичу классовую ненависть – как пролетарий к капиталистической акуле, по Марксу вполне естественно. Но нет, Рабинович после всего оставил впечатление даже обаятельного человека, а как он заработал себе состояние, мне было совершенно наплевать. Я даже был почти уверен, что он это проделал честным путём, минуя установки «Капитала». Нет, ненависти к Рабиновичу, ни классвой, ни, разумеется, национальной, я в себе не находил.
Было какое-то другое неприятное чувство. Что-то сродни стыду. Нет, и не за себя. Я был всего лишь чернорабочий, мне было всё равно, где пахать, на кого, лишь бы платили – и никто не мог мне предъявить никаких моральных претензий. И я наконец нащупал. В памяти стойко висел образ курящего Поляйнова в костюме эльфика. Уставший Корниенко на скамеечке. Измученная актриса, сопровождавшая клюкву. А.В., с жаром сочиняющий рифмованный сценарий торжества и радующийся от того, что ему удалось выгодно вклеить похвалу «Моей семье» в одно из четверостиший.
Я всегда любил театр (и сейчас). И закулисная кухня, у некоторых вызывающая отторжение, меня тоже увлекала. Перед актёрским даром я испытывал чуть ли не благоговение (и сейчас). Я сам хотел стать актёром. У меня были способности (и сейчас, наверное). И теперь у меня что-то не состыковывалось.
Ну конечно, я уже был знаком со многими жизненными реалиями. Как будто я не знал, на какое существование обречены государственные театры и актёры, там работающие. Я всё прекрасно понимал, мозгами. Как я мог в чём-то обвинять А.В., Корниенко, Манцевича, всех остальных? у них были семьи, им надо жить как-то. Обвинять государство? это всегда без толку. Обрушиваться на олигарха Рабиновича? но это ещё глупее, у человека денег вдоволь, почему бы ему не устроить шоу для своей крали.
Мозгами я всё понимал, да. Но воротило меня по-прежнему (и сейчас). Я раздражался, от того, что всё было естественно. И раздражался от того, что раздражался на вполне естественные вещи…Я начал думать о том закопчёном времени, когда актёров принято было хоронить за кладбищенской оградой. Тогда считалось, что актёры – народец низшего сорта, вроде неприкасаемых. Времена изменились. А кладбищенский синдром остался. Я пытался себе представить А.В., гордо отказывающего посланцу Рабиновича, на основании того, что его театр ставит детские музыкальные спектакли, а не увеселяет толстосумов. Но нет, А.В. воспринимал это как чрезвычайно обыденное явление. У нас есть талант. У них есть деньги. Они платят деньги, мы им отдаём талантом.
Нет, должна быть у творческого человека, которому свыше дан особый дар, у него должна быть гордость! А откуда ей взяться? Она ещё может быть у плотника, у сапожника – там всё наглядно, там есть что пощупать и понять, да, есть основание для профессиональной гордости. А талант пощупать невозможно, вещица эфемерная. И актёр видит, как на неё всем плевать. Восхищаются, да, но по сути всем плевать, его можно взять и нанять, как тяглового мула. И актёр это видит и тоже плюёт. И идёт ублажать курву, которая не стоит и пальца на его правой ноге, не стоит и сотой доли потраченных усилий на её, курвы, развлечение.
Может быть, людей, которые не умеют ценить по достоинству то, что им дано от Самого, и стоит хоронить за кладбищенской оградой. Потому что проститутка – она нравственнее, она продаёт лишь свою плоть, а не то, что внутри.

Через месяц я уволился из театра. Не из-за этой истории, конечно. Просто было тяжело, и надо было заниматься собой. С работой в театре у меня времени ни на что больше не оставалось.
Ещё через несколько месяцев я поступал в Театральное и провалился с треском. После чего решил более не испытывать судьбу. Воли поступать по пять лет, как делали там многие, у меня не хватало. К тому же я немного пообтёрся в среде. И знал, что один из ста – стать уважаемой знаменитостью, остальные же девяносто девять – пойти по дороге, вымощенной «Золотыми халтурами». И заблудиться навечно.