Глава №12 История одного обмана (Часть четвёртая)
Еушу вывели во двор, и повели к Каиафе. Во дворе Еуша увидел неторопливо расхаживающего и внимательно осматривающегося Петра. Увидев Еушу, Пётр подошёл поближе и пошёл за ним, внимательно наблюдая, куда его ведут. Похоже, что он уже и не скрывал, что он соглядатай, но многочисленные слуги не трогали его, лишь недовольно косились, может, боясь его мечей, но скорей всего, страшась той власти, именем которой он был послан, и уверенная мощь которой явственно читалась в его спокойных движениях и солдатской выправке.

Наверное, присутствие Петра огородило Еушу от неизбежных надругательств и издевательств кипящей ненавистью и рвением недисциплинированной стражи - никто из них так и не посмел его ударить или пнуть, под молчаливым взглядом отставного легионера.

Там куда привели Еушу, было что-то вроде судебного следствия. Целью Каиафы было составить обвинение для намеченного на утро суда. Многочисленные вопросы, обрушившиеся на Еушу без перерыва, в разных вариациях (видно, таким образом, его стремились запутать) сводились, по сути, к одному - хотел ли он разрушить Храм, призывал ли он разрушить Храм, и является ли он мессией.

На что Еуша ответил, что Храм он разрушить не хотел, разрушить его он не призывал, а только предсказывал, что стоящий на лжи Храм неизбежно рухнет. Каиафа привёл записи агентов синедриона, из которых явственно следовало, что он именно что призывал и обещал разрушить Храм. На что Еуша, смеясь, заметил, что он этим лжецам, во-первых, не верит, и никто не поверит, так как они, как служители синедриона лица заинтересованные, ну и, во-вторых, они всё неправильно поняли, так как он имеет свойство говорить аллегориями понятным только посвящённым.

Тогда Каиафа спросил:

-Ты ли Сын Божий?

На что Еуши, не желающему прямо признаваться в этом, ничего не осталось, как ответить, что об этом говорит не он сам, а придёт время и возвестят ангелы и силы небесные, и тогда все узреют его славу.

Впрочем, этого оказалось достаточным – Каиафа удовлетворённо заметил, что он, таким образом, сознался в ереси, и потому на утро предстанет перед судом синедриона.

На утро, ещё засветло, состоялся суд. И снова, как только Еуша был выведен во двор из караулки, ещё в едва светлеющей предрассветной мгле, первое, что он увидел - внимательно следящего за происходящим Пётра. Казалось бессонная ночь, никак не сказалась на солдате, он был всё так же подтянут, суров и внимателен. Еушу отвели в Лашкат-гаггаззиф, мощёную палату в юго-восточной части храма, где, несмотря на неурочный час уже собрались почти все члены синедриона.

В огромном и холодном зале, едва освещаемым сквозь провалы высоких окон мутным, еле сочащимся, словно до конца ещё не проснувшимся, предрассветным светом, начались бессмысленные споры и дискуссии. Поёживаясь от утренней сырости, Еуша спорил с каким-то необычным вдохновением, мастерски избегая многочисленные искусственно расставленные ловушки. Собственно, в чём в чём, а в этом он весьма поднаторел за предшествующие годы общения с фарисеями.

Так что его так и не смогли убедительно уличить в ереси и нарушении запретов налагаемых верой. На обвинения разрушить Храм - Еуша лишь презрительно хмыкал, понимая, что это деяние полностью попадает под юрисдикцию Пилата, в котором он имел все основания быть уверенным. Так что, как и на ночном допросе Каиафы, единственное, что могли ему предъявить, это его утверждения, от которых он упорно не хотел отказываться - что он Сын Божий, то есть мессия, имеющий право на Царство Иудейское.

Судя по всему, затягивать заседание в планы Каиафы не входило, и вскоре Еушу повели на настоящий суд – суд Пилата.

На этот раз ему связали руки и накинули на шею петлю. Утреннее солнце только-только нежно красило красным верхушки башен и зубчатых стен, когда его вывели из прохладной тени храмового двора и повели по высокому мосту через долину Тиропеон к возвышавшемуся на той стороне огромному, похожему на застывшую и рассыпавшуюся ломаными кусками с повсеместно обнажившимися рядами костей тушу дракона - иродову дворцу. Его вели под первыми лучами восходящего солнца, залившего своим густым красным светом свободный от теснящихся стен и башен мост, так что казалось, что его ведут прямо во, встающий навстречу, огромный огненный шар.

Еуша невольно оглянулся вокруг себя на самой середине вздымающегося над городом моста и перед ним был весь Ерашалаим – скопище, сдавленных городскими стенами и потому теснящихся вверх, трущоб, между которыми высились циклопическая громада Храма с, прилепившийся к ней, Антониевой башней и несколько беспорядочно разбросанных дворцов. На дне котловины и окружающих стены низин клубился туман, и, казалось, что город, вблизи такой грязный и старый, отсюда в розовом свете рождения нового дня, был какой-то сошедший из счастливого сна сказкой, нереально красивой, чистой и лёгкой мечтой, воздвигнувшейся на летящем в бесконечном небе клубящимся облаке.

Скоро показались ворота резиденции прокуратора. Несмотря на бешенный стук, их долго не отпирали. Наконец раздался лязг засовов и огромная, невольно притихшая, толпа, робея, ввалилась во двор, остановившись перед мраморной лестницей, ведущей на небольшую площадку с лёгким портиком, перед которым стояло мраморное кресло, с крылатыми львами по бокам вместо ручек.

В наступившей тишине, перед пустым римским троном пришлось стоять довольно долго. Наконец раздался звук фанфар, откуда-то сбоку вышла и встала перед лестницей цепь легионеров, и, наконец, после неторопливой поступи многочисленных слуг и чиновников вышел сам, в багряном плаще, Пилат.

Усевшись в кресло, он презрительно оглядел весь стоящий в первых рядах синедрион, остановился взглядом на Еуше, и коротко кивнул. Тот час Каиафа шагнул вперёд, пропущенный разомкнувшими копья легионерами, и поднялся по лестнице, остановившись, не доходя пары ступеней до площадки, где сидел Пилат.

-Мы требуем правосудия, прокуратор – начал он. – Нами пойман и изобличён смутьян и злодей, повинный как перед нашей верой, так и римской властью.
-Кто он и в чём его вина? – сурово спросил прокуратор.

Еушу вытолкнули вперёд. Тот час к нему подошли два легионера, и подвели на ту же ступеньку, где стоял Каиафа. Было видно, как у того округлились глаза, и отвисла челюсть от изумления.

-Он напал на Храм и пытался его разрушить, а когда это ему не удалось, он подстрекал других сделать это – Каиафа дал знак, и тут же один из членов синедриона сделал шаг вперёд и передал быстро спустившемуся к нему чиновнику несколько свитков.

Пилат небрежно их просмотрел, после чего передал секретарю.

-Как тебя зовут? – спросил он Еушу.

-Еуша.

-Откуда ты?

-Из Назарета.

-А, галилеянин! – Пилат рассмеялся. – Провинция пророков и мятежников. Так ты хотел разрушить храм?

-Я хотел принести туда истину – ответил Еуша.

-Но тут пишут, что ты там устроил драку и даже кого-то побил, это так? – улыбнулся прокуратор.

-Я выгнал торговцев и менял. Скоту, сору и деньгам не место в доме чистоты и истины – ответил Еуша.

-Это наши обычаи. В Храме идёт торговля. Так было всегда – встрял Каиафа.

Пилат, усмехнувшись, что-то шепнул ближайшему к нему чиновнику, и тот через мгновение достал какой-то свиток.

-Циркуляр номер 1986 – торжественно сообщил Пилат. – В нём выдвигаются требования власти Рима, в моём лице, обеспечить санитарное состояние мест скопления верующих, путём выноса торговли скотом на площадки за городскую территорию. Почему вы не выполнили это предписание?

-Речь идёт сейчас не об этом! – вспылил Каиафа, но тут же взял себя в руки и продолжил:

-Мы не можем выполнить это распоряжение, из-за отсутствия средств и пригодной для организации нового торга территории. Но он хотел разрушить Храм, и прилюдно призывал совершить это преступление, это запротоколировано.

-Ты хотел разрушить Храм, ты призывал это сделать? – спросил Пилат.

-Я говорил, что если Храм стоит не на истине, то он рухнет – кротко ответил Еуша.

-Наверное, ваши … хронисты его не так поняли – Пилат улыбкой полной скорбного сожаления улыбнулся Каиафе.

-Он лжёц! – закричал Каиафа. – Какое он имеет отношение к истине? Он еретик, соблазнитель народа, отец лжи!

-Что ты по этому поводу думаешь? – Прокуратор улыбнулся Еуши.

-Он лжёц! – театрально закатив глаза, прокричал Еуша. – Какое он имеет отношение к истине? Он еретик, соблазнитель народа, отец лжи!

Римляне засмеялись. Наконец прокуратор, театрально вытирая слёзы, обратился к Еуше:

-А что есть Истина?

-Я есть Истина – ответил он, не обращая внимания на крики протеста первосвященника.

-Понимаете, мы римляне, в отличие от вас, не ищем истину, мы ищем власть, а власть – это закон – твёрдо сказал прокуратор, глядя в глаза Каиафы. – Поэтому я не вижу вины в этом человеке. Если он называет себя истиной, то и пусть. Это его дело. Римской власти, в моём лице, до этого нет никакого интереса.

-Но он называл себя мессией, а, значит, претендовал на власть. Он называл себя Царём Иудейским – кипятился Каиафа.

-На самом деле? Какой негодяй! – прикрыв глаза от подступившего луча быстро поднимающегося солнца, прокуратор глянул на Каиафу. – Ну, тогда пусть идёт к Ироду. На мою же власть он не посягал? Значит, возможный единственный потерпевший – Ирод, пусть он и решает.

Пилат обернулся к писцам и объявил:

-Запишите, что я не нашёл в нём вины, и так как обвиняемый из Галилеи, области находящейся в юрисдикции царя Ирода, я направляю его к нему, для принятия законного решения. Одну копию в архив, другую послать к Ироду, вместе с обвиняемым.

Два подошедших легионера освободили Еушу от верёвок и, встав по бокам, рассекая покорно расступавшуюся перед ними толпу, шипящих от злобы, раввинов и, открыто негодующих верующих, повели к дворцу Ирода.

Утренняя тишина ушла вместе с растворившимся от солнечного жара туманом.
Чарующего покоя и умиротворения пригрезившегося Еуше в наполненной светом утренней свежести, когда его вели через мост, не было и в помине. Грязный и низкий город кипел, словно, растревоженный улей. И его сегодня сотрясали не обычные страсти, порождённые обычной ежедневной суетой, сейчас его лихорадило от ненависти. Пока Еушу неспешно вели, вокруг вскипали злобные толпы фанатиков, грозящих его растерзать, и, наверное, его уже бы закидали камнями, если бы не заступничество двух римлян по бокам. Было видно, как многочисленные раввины и храмовые служки лихорадочно носятся вокруг, театрально рвя свои, обильно смазанные жиром ухоженные, пейсы, баламутя и подстрекая народ. Всюду, то там то здесь они собирали кружки, бились в истерике, что-то истошно, исходя слюной, голося, после чего, совсем ещё недавно мирные горожане с криками возмущения, забыв свои мирские дела, набрасывались с проклятиями на Еушу. Так что за ним шла с каждой минутой всё возрастающая толпа, поносящая его и требующая предать смерти.

Так, что к дворцу Ирода Еуша, зажатый между двумя обнажившим мечи легионерам, уже шёл через узкий коридор жаждущей его разодрать, изрыгающей плевки и проклятия, возбуждённой толпы.

Встревоженный, похожим на шторм, шумом от беснующейся толпы, Ирод, в окружении по-восточному безмерно увешенных золотом и каменьями своих жён и наложниц, два раза прочитал посланный прокуратором свиток, каждый раз после прочтения недоумённо разглядывая Еушу.

-Прокуратор, не нашёл в нём вины? – наконец спросил он римских солдат.

-Да, не нашёл, Царь – ответили они.

-И он послал ко мне?

-Да – римляне недоумённо переглянулись.

Ирод тяжко вздохнул и принялся читать свиток третий раз. Наконец, ему это надоело, и он обратился к Еуше:

-Это ты устроил недавнюю бучу в Храме?

-Я выгнал торговцев и менял, так как в Храме истины их не должно быть – ответил Еуша.

-Где ты тут нашёл истину? – тяжко вздохнул Царь. – А, Иоанн, это не твой ли
родственник?

-Да, казнённый тобой, Иоанн мой родственник и учитель – ответил Еуша.

-Научил он тебя, однако! Семейка, панимаешь… Это что у вас семейный бизнес на Храм нападать? Пошёл по стопам дяди? Вот сейчас как казню тебя, и будешь знать, разбойная морда – тяжко вздохнув, Ирод, ещё раз глянул на свиток, видно именно туда, где была зафиксирована резолюция Пилата.

-Ты тут, говорят, называешь себя Царём Иудейским, это как, прикажешь, понимать?

-Я есмь Царь, и царство моё, не от мира сего. Моё Царство – Царство Истины.

-Это как? – на лице Ирода впервые появился интерес. – А что есть Истина?

-Я есть Истина! – гордо ответил Еуша.

-А, понятно, сумасшедший – Ирод рассмеялся, вместе со своими женщинами, мелодично зазвеневшими драгоценностями на своих жирных телесах. – Очередная жертва зубрежки торы. И сколько их ещё ешивы наплодят? Мда-а, мракобесие есть мракобесие….

- Ну, если ты истина, то тебе место в Храме. Уж где не хватает истины, так это в синедрионе – продолжал хохотать Ирод. – Иди обратно к раввинам. Пусть себе судят истину. Нет, постой. Истина должна быть в белых одеждах и лавровом венке.

Ирод хлопнул в ладоши, и приказал слугам обмыть, надушить благовониями и переодеть Еушу в тунику из драгоценнейшего тончайшего шёлка, смеясь и радуясь своей остроумной шутке.

Наверное, если бы не дюжина солдат, добавленная Иродом, благоухающего Еушу точно бы растерзали на обратном пути. Ощетинившись сталью, маленький отряд едва двигался через море безумствующих фанатиков, готовых, казалось, ещё чуть-чуть нахлынуть своей плотью на остриё мечей только бы погубить, пусть ценой своей жизни, ненавистного им еретика.

Неожиданно из боковой улицы выскочил римский вестовой, куда-то спешащий прочь из города. Толпа, увидев его, набросилась на несчастного, мгновенно стащив с коня и растерзав, раньше, чем, ведущие Еушу конвоиры, смогли сделать шаг в его сторону, чтобы прийти на помощь.

За спинами безумствующих тщедушных фанатиков, способных лишь бессильно лязгать зубами и старательно плеваться в его сторону, Еуша видел, что появились группки крепких ребят с увесистыми дубинами и пращами. Время от времени к строю плотно окруживших его воинов припадали завёрнутые в тряпки с ног до головы гибкие мужчины, в которых угадывались сикарии. Словно прилипнув, они внимательно и терпеливо ждали, когда, благодаря оплошности, появиться просвет между воинами, дающий им шанс на бросок с кинжалом.

Когда подошли к резиденции прокуратора, она утопала в море беснующихся людей. Но самое интересное было то, что вокруг окружающих дворец стен безумцы складировали множество вязанок хвороста, пропитанного маслом, так что, судя по всему, намерения их были весьма серьёзными.

Прокуратор всё так же уверенно восседал на своём мраморном троне в окружение чиновников и секретарей. Только цепь легионеров перед ведущим к нему ступеням стала двойной, а толпа фанатиков перед ней выросла и уплотнилась, как казалось, раза в четыре.

Пилат медленно прочитал вердикт Иуды, потом показал на Еушу, стоящего в белоснежной тунике и увенчанного лавровым венком, и произнёс:

-Царь не нашёл в нём вины пред собой. Царь отдаёт в его в руки суда синедриона, как исключительного органа, в чьём ведение находятся вопросы веры.

Каифа, коротко посовещавшись с окружившим его собранием раввинов, поднялся на ступени и сказал, дерзко глядя в глаза прокуратору:

-Суд синедриона состоялся, мы требуем его наказания.

-Вы требуете, чтобы я его наказал? – спросил Пилат.

-Да, требуем. Мы и народ. Весь народ – Каифа торжествующе показал на огромную , дышащую ненавистью и жаждой крови толпу.

-Хорошо, спуститесь вниз и подождите. Я после короткого совещания вынесу вердикт – улыбнулся прокуратор.

Каиафа спустился к раввинам, которые его тут же окружили и начали что-то живо обсуждать. Еуша остался один перед опустевшим троном, прокуратор удалился за ширму позади кресла, откуда до Еуши отчётливо доносились голоса находящихся там людей.

-Какое положение в городе? – спрашивал прокуратор.

-Город объят мятежом. Мы блокированы. Гарнизон заперт в башне Антония. Вокруг дворца и башни собрались толпы фанатиков. Кроме того, они обложили дворец и башню вязанками промасленного хвороста. Если они их подожгут, дворец и башня окажутся в кольце огня – послышался голос Руфия.

-Они не станут жечь башню, она рядом с храмом, огонь перекинется на него – отвечал Пилат.

-Возможно, но наш дворец вдали от их священных мест.

-Основные наши силы в башне, даже если они и смогут пробиться сквозь толпу, то мы потеряем её и все запасы, хранимые в ней. Но даже если из башни и пробьются к нам, то они, возможно, придут уже на пепелище – рассуждал прокуратор. – Вы послали за подкреплениями?

-Да, двух конных вестовых. Их растерзала толпа. Поэтому пришлось посылать пеших, в обычной одежде. За городом, они получат коней.

-Когда придёт помощь?

-Через пять – шесть часов.

-Итак, нам надо продержаться шесть часов. Это возможно?

-Думаю, что нет, прокуратор, они жаждут крови немедленно. Промедление может дорого стоить.

-Но не бросать же начатое? Он перспективен, как Вы думаете, Руфос?

-Если бы не был перспективен, то и не началось бы такое. Его боятся. Сейчас толпа против него, но её настроение переменчиво. Завтра будут помнить только, что он один поднялся против всего клира. Чем больше его ненавидят сейчас, тем больше возлюбят завтра. Если удастся сохранить ему жизнь, то ….

-Но ведь можно его казнить и воскресить. Думаю, что это только прибавит ему авторитет - Еушу до нервной дрожи пронзил чарующий голос прекрасной колдуньи.

-Видишь ли, моя многомудрая Зара, оживший мертвец – прекрасный экспонат египетского цирка, но негодный игрок в публичной политике – съязвил Пилат.

Еуша так и видел его хитрую улыбку. Полный сарказма ответ Зары не заставил себя ждать:

-Неужели мудрый прокуратор думает, что этими людьми можно править посредством публичной политики? Как он мыслит здесь диспуты, свободу мысли, уважительное отношение к чужому мнению? Они жаждут лишь знамений и чуда, чтобы не думать и подчиняться. Они погрязли в невежестве и суевериях, подавляющих разум. Сотворите им кумира, и делайте с ними что хотите. Хотите - стройте бани, хотите – водопровод.

-Моя милая философиня, наверное, ты права, но … пойми, что я буду делать с ожившим мертвецом? Посажу его в синедрион? Свергну Ирода и поставлю на его место? О да, для этих мест, возможно, это то, что надо, но ведь в Риме засмеют! Моя задача внедрить в эту дикую страну хоть какое-то подобие римских гражданских институтов, а они, увы, совершенно не предусматривают наличие столь неординарных методов, и, тем более, подобных субъектов.

-Как жаль что римляне, совершенно не ограничивая себя в притязаниях, так ограничивают себя в средствах - разочарованный голос Зары был полон скорби и искреннего сожаления.

-Извините, что я вмешиваюсь, но надо решать – послышался голос Руфоса. – Нам придётся его казнить. Я предлагаю его бичевать. Это сохранит ему жизнь и не позволит утверждать, что Вы, прокуратор, игнорировали их законные требования.

-Хорошо, попробуем. Зара, ты можешь облегчить его страдания?

- Конечно, я смочу плети вытяжкой из сока маковых бутонов.

-И что будет?

-Как только снадобьё проникнет в кровь, он впадёт в беспамятство и перестанет чувствовать боль.

-Он не заснёт?

-Нет, он будет как пьяный.

-Он будет похож на наказанного бичеванием? Это не вызовет подозрений?

-Твои палачи знают своё дело, пусть он будет весь в крови. Можно раздирать кожу, а не разрывать скрытую под ней плоть. Чем больше будет поверхностных ран, тем быстрее снадобьё проникнет в него. Он будет окровавленным, не способным прямо стоять, шататься и падать, одним словом – не в себе. Чем не человек потрясённый экзекуцией до потери сознания и находящейся на гране между жизнью и смертью? Есть только одна тонкость, под воздействием зелья, когда его опьянит дурман, он перестанет кричать. Но если его бичевать перед этой ширмой, то, что стоит поставить человека с громким голосом за ней? – похоже, Зара уже всё продумала.

-Ну что ж, пусть будет так – заключил прокуратор.

Он вышел к толпе, сел в кресло, и в наступившей тишине, выдержав долгую паузу, объявил, что, уважая мнение синедриона и в знак почтения к местным традициям и верованиям, он предаёт Еушу казни – бичеванию.

В ответ толпа взорвалась беспорядочными криками. Были и вопли радости – что, наконец-то накажут смутьяна, был и ропот возмущения – недостаточной степенью наказания, но больше всего из толпы исходил утробный ропот нетерпеливого ожидания интересного представления.

Притащили бревно, поставили на площадке рядом с креслом, прямо рядом с ширмой. Еушу обнажили, посадили на колени перед вертикально стоящим бревном и связали его руки за ним, так что он упёрся своим лицом в порыжевшие от крови многочисленных жертв дерево, а колени попали в выдавленные бесчисленными узниками лунки в горизонтальных опорах этой плахи.

И снова в наступившей тишине Еуша услышал, как над ним засвистел старательно раскручиваемый палачом бич, но прежде чем он коснулся его, Еуша почувствовал, как его спину орошают срывающиеся с орудия казни обильные капли чего-то липкого.

Свист оборвался хлёстким шлепком. Еушу пронзила немыслимая боль, словно в его спину впились десятки ножей. Не успел он прийти в себя, как удар повторился, потом ещё, и ещё … И тут Еуша понял, что боли больше нет. Он чувствовал, как бич своими свинцовыми бляхами касается и рвёт его тело, но как-то отстранённо, словно его спина стала деревянной.

Скоро по нему разлилось тепло опьянения, его захлестнула слабость и необыкновенная радостная, кружащая голову, лёгкость, которую, он никогда прежде не испытывал от вина, женщин и славы ….

И, странное дело, он встретил её приход с безумным ликованием, как будто соприкоснулся с чем-то давно знакомым, лишь позабытым в сумрачной суете последних лет своего существования, радостно снова открываясь тому, с чем он не встречался уже, казалось, целую вечность, настолько давно, что уже позабыл о её существовании, но что, как он сейчас понимал, всегда только ждал и желал.

Было легко, необычно легко, настолько легко, что он вышел из своего тела, и паря, всё выше и выше, ликуя, созерцал происходящие под собой.

Он смотрел и смотрел радостно и отстранённо, как, внизу, усердные палачи бичуют залитого кровью какого-то несчастного, мотающего в забытье безвольной головой. Как за ширмой огромный человек, в такт ударам бичей, что-то есть силы, напрягаясь, открывает свой рот. Как беспокойная Зара, смотрит и смотрит в непрозрачный бархат занавеси, прямо туда, где происходит казнь, как будто она могла что-то разглядеть сквозь неё. Как сурово и внимательно наблюдает прокуратор, с презрительной и брезгливой улыбкой, за беснующейся у подножия его трона за цепью легионеров ликующей толпой.

Поднимаясь, всё выше и выше, он видел, как несчастного узника отвязали и поволокли по ступенькам к толпе, оставляя кровавый след на белизне мрамора. Как цепь легионеров расступилась, и комок окровавленной плоти вынесли прямо к отшатнувшимся от него раввинам. Как вставший прокуратор показывает на него, и что-то говорит, торжественно подняв руку. Как раввины, нерешительно переминаясь, уже собрались идти прочь ….

Наверное, он так бы и улетел, навсегда, в сверкающую высь, вскоре совсем потеряв из виду и радостно забыв все эти совсем уже ему не интересные картины пустой суеты внизу, если бы не Зара. Когда израненное тело опять втащили вверх и положили у подножия трона, она вышла из-за ширмы, с широким тазом в руках, и стала лить на несчастного какую-то жидкость, торжествующе гладя на раввинов. Тот час же он стал тяжелеть, и, низвергнувшись вниз, очнулся запертым в изломанном теле, распластанным перед прокураторским троном, и сквозь помутневшие зрачки увидел, как недавняя удовлетворённость на лицах раввинов, сменяется ненавистью. Они глядели своими пылающими злобой глазами куда-то поверх его, и он понял, хоть был и не в силах двинуть своё бесчувственную одеревеневшую плоть, чтобы проследить их взгляды, что так смотреть они могут только на Зару.

Было, уже двинувшиеся прочь, члены синедриона остановились, развернулись и снова подошли к цепи легионеров, и за ними послушно прихлынула, начавшая было уже рассасываться, толпа.

-Распять, распять, распять! – загрохотало сначала над раввинами, потом пошло волной вширь по толпе заполняющей дворцовый двор, выкатилось за его приделы, и пронесясь, казалось, над всем городом, вернулось обратно непрерывно грохочущим всё громче и громче эхом, грозившим со временем усилиться до такой степени что, казалось, готовый родиться из этого шторм мог бы играючи смести стены и башни дворца.

Прокуратор глянул на огромные песочные часы, и улыбка почти сошла с его лица. Он переглянулся с торжествующей Зарой, подошёл к ней и тихо спросил:

-Зачем ты сделала это?

-Иначе бы он умер, прокуратор – скрывая в низком поклоне торжествующую улыбку, ответила прекрасная колдунья.

-Что у тебя в тазу? – спросил он.

-Вода с отварами из целебных трав. Его бичевали слишком долго. В него вошло столько снадобья, что он мог бы уснуть навсегда. Никогда нельзя рассчитать точную дозу при такой процедуре ввода – Зара почтительно и виновато улыбалась.

-Она хорошо пахнет, совсем не как яд или кровь … - задумчиво произнёс сокрушённый прокуратор, как-то весь невольно осевший.

Он в каком-то странном забытье, опустил в воду ладони.

-Ну, что ж, я умываю руки. Теперь твой час, делай из него ожившего мертвеца – прошептал он.

Видно соприкосновение с водой вывело его из морока. Он вздрогнул, недоумённо огляделся и снова выпрямился, вспомнив себя. Его взгляд, ещё мгновение назад потерянно рассеянный снова приобрел стальную твёрдость, и он, подойдя к краю площадки, поднял над собой только что омытые руки, показав толпе ладони с ещё не высохшими прозрачными каплями, сверкнувших на мгновение в солнечных лучах, и, в наступившей тишине торжественно и громогласно провозгласил:

-На мне нет его крови!

Он не констатировал факт, он обвинял, он угрожал, он последний раз предупреждал, требовал одуматься и отступиться, и обещал мстить.

Учителя веры, вздрогнули, почувствовав неизъяснимый страх, и невольно отшатнулись от цепи легионеров, невольно сомкнувшись в плотный дрожащий комок. Но через некоторое время они, сжавшиеся и сбившиеся в кучу, понемногу отошли от охватившего их животного ужаса. В едином гурте, вместе с ощущением взаимного тепла и локтя, к ним пришло понимание – они победили! И потому сначала тихо, потом всё громче и громче, торжествующе и дерзновенней они, ликуя, засмеялись, обнимаясь, целуясь и поздравляя с победой. Радость от их кучки волной передалась всей толпе, и скоро все в ней, ещё недавно голосящие от ненависти, впали в какое-то нервное веселье, словно то, что они вытребовали смерть для человека, для большинства из них совершенно незнакомого, принесло им необыкновенное счастье.

Два легионера подняли Еушу, протянув за его спиной длинное копье, накинув на толстое древко его руки. Чтобы он не соскальзывал, кисти прикрепили к палке верёвками. Водрузив концы копья себе на плечи, они буквально потащили его обмякшее тело.

Еуша видел всё происходящие со стороны и немного сверху, только на этот раз он не поднимался лёгко и быстро вверх, а тащился за телом связанный с ним какой-то не видимой пуповиной, и потому дёргаясь туда-сюда, как воздушный шарик на верёвочке. Время от времени эта пуповина судорожно сокращалась и он втягивался обратно в свою израненную плоть, и тогда на него сразу со всех сторон обрушивались боль и стеснение от такой неудобной и жёсткой, давящей его, оболочки, что, он сразу же начинал стремиться выйти из неё прочь, и, наверное, потому в эти мгновения тело узника начинало дёргаться, слышался стон, и несчастный, как казалось, даже пытаться шевелить ногами.

Через некоторое время постоянная борьба с этой невидимой упругой пуповиной привела к тому, что он научился её растягивать довольно далеко, и теперь он описывал вокруг процессии замысловатые круги, подлетая поближе к тем или иным персонажам, чтобы их получше рассмотреть и послушать. Да, в отличие от своего прежнего ничем не сдерживаемого полёта, который происходил в полной тишине, на этот раз, видно из-за этой пуповины, благодаря которой, он всё ещё оставался укоренённым в своём бывшем теле, он мог слышать и даже, еле-еле, обонять.

Восприятие тоже отличалось от его первого полёта, оно не было светлым, радостным и лёгким. Видно ограничение свободы ранило его сознание, и потому то, на чём он останавливал свой взор, пугало его своим уродством и несовершенством. Всё, исключительно всё вокруг, стоило лишь приглядеться, было каким-то карикатурным искажением, злым гротеском, фантастическим танцем чудовищных масок. Люди были грязны, вонючи, некрасивы, их сотрясали спазмы жутких гримас, их дёрганые вихляющие движения, в которых не было ни грамма изящества, приводили к тому, что с них непрерывно сыпались облака мельчайшей трухи и отвратительнейшего сора, закручивающиеся в своём полёте множеством беспорядочных вихрей. Он очень страдал, что незримая пуповина не даёт ему улететь высоко-высоко, как в прошлый раз, чтобы оттуда, в наполненной светом тишине, мельком взглянув на всё это творящееся внизу непотребство, и, в последний раз, лёгкой мимолётной тенью печали выразив своё сожаление, забыть навсегда.

Забыть, скорей забыть и легко умчатся в наполненную светом бесконечную высь!

Но об этом оставалось лишь только мечтать, проклятая пуповина не только не давал ему рвануть в вышину, а непрерывно его дёргала, пытаясь впечатать в разверзнувшееся под ним уродство, затащив обратно в обмякшее тело.

Через какое-то время тело повесили на кресте. Он парил над ним, со скуки рассматривая причудливые узоры из колючек тернового венка, охватившего безвольно повисшую голову. Перед крестами скучало несколько легионеров, раввины о чём-то возмущённо галдели, показывая в его сторону. Он сделал усилие и оказался прямо над ними. Они возмущались надписью на табличке, прибитой в изголовье креста, и чем свет кляли прокуратора, который таким образом их оскорбил, не желая менять надпись.

-Он написал: “Царь Иудейский”. Как будто мы заставили его распять собственного царя. И когда Каиафа потребовал переписать, он ответил: “Что написано, то написано”. Надо жалобу написать! Надо, надо, надо ….

Ему стало скучно от их тупости и мелочности. Он сделал круг, полюбопытствовав - как обстоят дела на соседних крестах? Там узники лихорадочно пили дурманящий напиток. Потом ему стало интересно, когда к его телу подошли матроны с кувшинами полными дурмана. Неосторожно он опустился вниз к самому изголовью, и тут же оказался втянутым в внутрь своей, как он уже теперь совершенно ясно понимал, повешенной на кресте телесной тюрьмы, нет скорее уже не тюрьмы, а камеры пыток. Что есть силы, он забился, пытаясь разорвать сжимающие его тиски плоти, и вырвавшись наружу, увидел, как опечаленные матроны отходят прочь от креста, расстроенные тем, что им не удалось своим питьём облегчить муки страдальца.

Больше ничего интересного не происходило, и он повис над крестом, покачиваясь туда сюда, страдая, что приходиться бессмысленно находиться рядом с этой тоской и уродством, но, главное, что он был не в силах улететь туда, куда он рвался всем своим существом.

Постепенно почти вся публика разошлась. Остался только страдающий на солнцепёке римский караул, да трое раввинов с понурыми слугами, вынужденных томиться на солнцепёки по непонятной прихоти своих господ. Раввины же, судя по всему, были назначены оставаться тут до самого конца, дабы убедиться, что смерть смутьяна действительно наступила.

Так продолжалось довольно долго, поэтому, когда рядом с крестами появилась группка новых людей - двух всадников в сопровождении слуг, несущих кувшины и какие-то предметы, он стремительно подлетел к ним, пытаясь развеять скуку. Всадники спешились. Один из них, оказалась, закутанная с ног до головы в лёгкие, но полностью скрывающие внешность покрывала, женщина, другим Руфос.

-Среди этих раввинов есть ваш человек? – спросила женщина, и он узнал голос Зары.

-Да, вон, тот, самый высокий, из них. Его зовут Иосиф Арифомейский – показал Руфос.

-Он сможет зафиксировать факт смерти?

-Да, он уже предупреждён – в голосе Руфоса послышались нотки гордости.

-Вы ловко работаете – Зара слегка поклонилась.

-Когда он очнётся? – спросил Руфос.

-Точно нельзя сказать, но уже скоро. Когда это произойдёт он, должно быть, захочет пить. Ему надо будет дать снадобье из этого кувшина – Зара лёгким движением подозвала одного слугу.

- Его парализует? – спросил Руфос.

-Да.

-А он очнётся?

-Должен – после тяжёлой паузы ответила Зара. – Он изранен. Опьянён. Достаточно провисел на солнце. Увы, всё может быть …Наложение одного снадобья на другое может дать неожиданный эффект, а тут ещё бичевание, распятие … В любом случае, его надо снимать как можно быстрее, лучше сразу после принятия снадобья. Кто знает, в каком он состоянии, дело могут решить минуты.

-Мы сможем, это сделать, только когда придёт подкрепление. Не раньше.

-Понимаю – сокрушённо вздохнула Зара. – Поэтому надо подготовиться, чтобы, когда это произойдёт, не пропала бы и секунда. Тащить его в город не будет времени, надо подготовить убежище где-то здесь рядом.

-Я этим займусь – ответил Руфос с лёгким поклоном.

Руфос быстро удалился, вскочил на лошадь и галопом помчался в город, сопровождаемый подозрительными взглядами раввинов.

Зара присела, на поставленную слугой скамейку, с напряжением глядя на повешенного, в которого его непрерывно тянуло, и внутри которого он так не хотел снова оказаться.

Так как больше ничего нового не происходило, он опять вернулся в своё прежнее положение прямо над крестом, занявшись попытками подняться как можно выше.

Прошло уже достаточно времени, прежде чем произошли новые изменения вокруг крестов. Сначала примчался Руфос. Он тут же подошёл к Заре и, склонившись, стал что-то ей говорить. Она удовлетворённо кивала, не сводя взгляда с повешенного.

Потом ему стало всё трудней и трудней оставаться вне висящего внизу тела. Его неудержимо потянуло вниз. Несколько раз он падал в наполненную болью плоть, и каждый раз с всё большим трудом вырывался наружу. В одно из таких освобождений, когда он несколько мгновений сумел задержаться над увенчанной терновым венком головой, он мельком увидел, сопротивляясь тащащей его вниз силе, что Зара стоит прямо перед крестом, напряжённо глядя на повешенного.

Больше он ничего не видел, его заполнила боль, безжалостно сжигающая боль. Он слился с телом, наполненным страданием и единственным желанием, наполнившим его в этой безжалостной пытке, была мучительная, выворачивающая наизнанку, жажда, настолько безбрежная и ненасытная, что, казалось, она теперь и стали им. Сквозь пульсирующую муть, залившую глаза, он смутно видел, едва различая происходящее в раскалённом мареве внизу, как Зара смачивает в кувшине какую-то губку и передаёт её легионеру. Тот, нацепив её на копьё, ткнул ей ему прямо ему в губы. Он почувствовал какой-то резкий солоноватый запах, шибанувший, казалось, прямо в мозг и прохрипел из последних сил:

-Жажду!

После чего он инстинктивно впился в протянутую ему губку, жадно высасывая её, в тщётной надежде напиться. Вкус её был отвратителен. Но мало того, что пропитавшая губку жидкость не утоляла жажды, она, проникая в него, приводило к тому, что органы, соприкоснувшиеся с ней, мгновенно немели. Сначала нёбо, потом горло, а потом, по мере того, как бесчувствие разливалась по тело, и все остальные члены становились деревянными. Скоро он полностью одеревенел. Боли, как и собственно никаких других чувств уже не было. Но сознание, странное дело, осталось. Спорадически пульсируя, оно урывками фиксировало события внешнего мира. Так что он мог безучастно наблюдать за происходящим прямо пред ним, и очень слабо чувствовать прикосновения, как, наверное, так называемые, неживые предметы.

…………………………………………………………………………