guest_2:

via pisma08

 (Продолжение)

Едва немного оправившись, патриарх стал принимать много народа и выезжать на церковные службы, обычно – к обедне, но иногда ко всенощной. Во время его службы церкви были всегда переполнены, и при выходе патриарх долго не мог пробраться к своему экипажу. Каким-то образом верующие во всей Москве узнавали о том, когда и где служит патриарх; никаких публикаций, конечно, не могло быть. Служил он в церкви Воскресенья (рядом с нашей лечебницей, на Остоженке), иногда у Бориса и Глеба; особенно много народа собиралось, когда он служил в Замоскворечье, на Якиманке, а также на Елоховской. Чаще служил в Донском монастыре, а на первой неделе великого поста провел там пять дней в ежедневной службе.

С церковных служб возвращался всегда в крайнем утомлении; вероятно, утомляла его не столько служба, сколько толпа, встречавшая и провожавшая его и подходившая под благословение. Эта толпа стояла не только у храмов, но и у дверей нашей лечебницы, когда ожидался его выезд.

Не было никаких способов воспрепятствовать этим выездам больного. На наши советы и возражения он отвечал одним словом «нужно» и, конечно, сам сознавал, что окончательно губит свое слабое здоровье. Все, что мы могли делать, это – хотя бы в самой лечебнице по возможности охранять его покой и следить за его лечением. И наблюдения и исследования показывали, что в состоянии его здоровья произошло ухудшение, и значительное: плохая деятельность почек, постоянная усталость и недомогание. Особенно плохо он себя чувствовал после открытия заседаний Синода, откуда он вернулся поздно вечером. Как нам рассказывали, на патриарха угнетающе подействовала создавшаяся там обстановка. Он почувствовал себя совершенно одиноким, так как всех близких ему людей, на которых он надеялся опереться, своевременно удалили из Москвы.

Незадолго до смерти у патриарха разболелись зубы. Его беспокоили два корешка, и он хотел их удалить. Был приглашен к нему врач В., который и удалил ему, под наркозом, несколько корешков. После этого у него распухла десна, и опухоль распространилась к глотке. Хотя ему было больно не только глотать, но и говорить, - он все таки выехал на обедню, а, вернувшись, рассазывал мне, что последние возгласы произносил с большим трудом. Тут только удалось убедить его прекратить выезды, пока не пройдут боли. Опасаясь каких нибудь осложнений, мы пригласили на консультацию врачей специалистов по горлу, проф. С., доктора М. и доктора Г. Строго говоря, это местное заболевание было настолько пустячным, что к консультации мы прибегли только потому, что это был патриарх Тихон. Врачи не нашли ничего серьезного и предписали покой и лечение ингаляциями и полосканиями. Крайняя слабость патриарха объяснялась общим тяжелым состоянием и крайним нервным утомлением. Правда, за три месяца пребывания в лечебнице у него не было припадков грудной жабы, - но организм был совершенно расстроен, и надеяться было можно лишь на некоторое продление его жизни, а не на излечение.

Так как патриарх продолжал жаловаться на горло, мы вторично созвали консультацию специалистов, причем все врачи подтвердили, что в этой области ничего опасного и серьезного нет.

Эта консультация состоялась 6-го апреля вечером, в день смерти патриарха.

Узнав о предстоящей консультации, к патриарху пришел митрополит Петр Крутицкий. Келейник пустил его, но так как митрополит долго не уходил и о чем-то горячо говорил с патриархом, то келейник вызвал меня и сказал, что патриарх взволнован, страшно утомлен беседой и чувствует себя очень плохо. Чтобы прекратить это, я пошла к больному и у его дверей встретила Петра Крутицкого, спешно выходившего с какими то бумагами.

После консультации патриарх вышел в столовую, которая была рядом с его комнатой, потом сказал, что хочет лечь, а так как боится, что не будет спать, то просит впрыснуть ему морфий. Когда он боялся сердечного припадка, он иногда прибегал к этому средству и очень в него верил. Вероятно, на этот час он чувствовал приближение последнего припадка; его келейник после рассказывал мне, что крайне утомленный патриарх делал какие то странные движения руками, как всегда у него бывало перед припадками. Заметив это, келейник посоветовал ему лечь сразу, но он ответил:

- Успею, Костя, належаться. Ночка будет темная.

Своего келейника он знал с его детства и всегда называл уменьшительным именем.

С моего разрешения сестра впрыснула больному морфий. Позже я выходила к нему. Он успокоился, сказал, что теперь чувствует себя хорошо и надеется заснуть.

К полуночи я ушла к себе на квартиру, которая помещалась в том же доме, но скоре за мной прислали, так как больному опять сделалась очень плохо. Прибежав, я застала патриарха в припадке грудной жабы. Он был очень бледен, уже не мог говорить, и только показывал рукой на сердце. В глазах был смертельный ужас. Пульс еще был, тотчас же стал исчезать. Впрыскивания камфоры и кофеина не произвели никакого действия.

Через несколько минут патриарх скончался. Кроме меня, при этом присутствовали: сестра отделения, дежурный келейник и доктор Щ., живший рядом, которого вызвали по телефону. Было около 12 часов ночи.

Послали немедленно за митрополитом Петром и дали знать по телефону в Донской монастырь.

Едва явился Петр, как вслед за ним приехал Тучков и с ним два человека. Очевидно, наш телефон был соединен с ГПУ, так как Тучкову никто из лечебницы не звонил. Когда кто-то из врачей спросил Тучкова, как узнал он о смерти патриарха, Тучков только улыбнулся и ничего не ответил.

Вызвали меня, и Тучков подробно расспросил, как все произошло, какие лекарства давали патриарху, и кто к нему заходил. Затем приехавшие поднялись в палату покойного, выразили удивление, что он очень бледен, а один из компании Тучкова внимательно осмотрел шею патриарха, как смотрят, когда хотят определить, нет ли признаков задушения. По-видимому, это был врач.

Весть о смерти патриарха разнеслась по Москве в ту же ночь. Звонки были беспрерывны. Запрашивали милицейские участки, редакция газет, частные лица, духовенство. Много духовных лиц сейчас же явилось в лечебницу, и некоторые предложили тут же ночью перенести тело патриарха в соседнюю церковь, чтобы на утро торжественно доставить его в Донской монастырь. Не решаясь сделать это самостоятельно, запросили ГПУ и получили категорический отказ. Мало того, по распоряжению ГПУ была вытребована карета скорой медицинской помощи для перевозки тела в Донской монастырь. При этом произошла такая сцена. В «Скорой помощи» в доставке кареты отказали:

- Мы перевозим больных, а не мертвых.

Агент ГПУ вызвал какой то номер телефона, рассказал об отказе и попросил собеседника:

- Надави!

Тот, очевидно, «надавил», и вскоре карета была подана.

Когда тело патриарха увезли, его комната была опечатана. Несколькими днями позже приехал Тучков и в присутствии администрации лечебницы и митрополита Петра произвел опись вещей. Среди вещей были найдены 4000 рублей, которые Тучков взял со словами:

- Они нам пригодятся.

Это были деньги, собранные прихожанами и отданные патриарху. Лежали они в корзиночке около кровати, и патриарх говорил мне про них:

- Вот хотят прихожане устроить мне домик, собрали деньги. А то в монастыре помещение низкое, тесное и очень неудобное. Как соберется много народу – дышать нельзя.

Любимые сапожки патриарха, подарок рабочих, взял себе митрополит Петр.

В Донском монастыре, где тело патриарха было выставлено в течение четырех дней, днем и ночью толпился народ. Живая очередь запрудила всю Донскую улицу. В день похорон к монастырю лился людской поток почитателей покойного, и были в толпе люди всех классов и возрастов. Самый монастырь был черен от людей: был занят весь двор, лестницы, приступки, ниши стен.

Вынос тела и погребение окончились в 4 часа дня.

В газетах о смерти патриарха была напечатана маленькая заметка петитом среди остальной хроники. Было сказано, что похороны патриарха привлекли мало публики, причем бросилось в глаза «полное отсутствие среди этой публики рабочих и крестьян».

Тучков был прав, когда спрашивал, - как мы не боимся принять в лечебницу тяжело больного патриарха. Смерть его наполнила Москву самыми смутными и нелепыми слухами. Говорили, что врач, вырывая ему корешки зубов, впрыснул какой-то яд вместо новокаина, путали фамилии лечивших патриарха врачей, распространяли слухи об их аресте. Трудно было в этих слухах разобраться и понять, кого именно обвиняют и в чём.

Ко мне в лечебницу пришел некий Белавин, будто бы дальний родственник патриарха. Он был однажды и при патриархе, но тот не захотел его принять, сказав, что это вовсе не родственник, а только его однофамилец. Этот Белавин явился спросить, почему тело патриарха не подверглось вскрытию. Ему объяснили, что когда причина смерти вполне ясна и понятна, то вскрытия не делают, и что патриарх умер в приступе грудной жабы.

- А уверены ли вы, что у него была грудная жаба?

Ему ответили, что сомнения быть не может. Но, кажется, это его не убедило.

Вскоре после смерти патриарха было опубликовано в газетах его известное завещание. Решительно никто в Москве не хотел поверить, что патриарх его подписал добровольно и собственноручно; текст был писан не им, но на подлинности подписи газеты настаивали. Странно было то, что в одной газете при подписи стояла пометка «Донской монастырь», а в другой «Остоженка».

В завещании патриарх Тихон назначал своим заместителем Петра Крутицкого. Как-то невольно вспомнилась бумага, которую митрополит Петр вынес из комнаты патриарха за два часа до последнего рокового припадка, окончившего жизнь патриарха.

Э. Бакунина.