Сегодня праздник у девчат, слышал? Ну так и мы свои пять копеек внесём:



Он вошел на кладбище, косясь по сторонам, двинулся меж могилами. Здесь пахло древесной прелью и ромашкой. Березы слабо шуршали над головой.
Обойдя четыре огороженные могилы, Санька переступил через березовый комель и остановился, сложив руки на ручке лопаты:
— Вот...
Перед ним возвышался продолговатый холмик, обложенный искусственными венками и цветами.
Он достал фонарик и посветил.
Сверху в мешанине бумажных цветов лежала простая металлическая дощечка.
На ней было торопливо выгравировано:



Санька включил фонарик, достал бутылку портвейна, отхлебнул.
Что-то зашуршало возле обросшей травой изгороди. Посветив туда фонариком, он поднял кусок земли, кинул. Шуршание прекратилось.
Он опустился на колени, потрогал дощечку, шмыгнул носом:
— Вот и я, Виктор... здравствуй...
Какая-то птица пролетела над кладбищем, рассекая ночной воздух быстрыми крыльями.
— Я, Вить... я это...
Санька помолчал и вдруг заплакал, ткнувшись носом в холодную дощечку.
— Витя... тенька... Ви... тень... кааа...
Фонарик вывалился из его рук.
Бумажные цветы слабо шуршали в темноте от прикосновения его дрожащих пальцев.
Он долго плакал, бормоча что-то под нос.
Потом, успокоившись, вытер рукавом лицо, высморкался в кулак. Достав бутылку, отхлебнул, поставил ее рядом с могилой и выпрямился:
— Вот... значит...
Постояв немного, Санька стал быстро снимать венки с могилы и класть их неподалеку.
— Щас... Витенька... щас... милый...
Кончив с венками, он смахнул вялые цветы. Под ними на земляном холмике лежала горсть засохшей кутьи, кусочки хлеба и несколько конфет.
Санька взял лопату и принялся сваливать холмик на сторону.
— Щас... щас... Витя...
Земля была сухой и легкой.
Свалив холмик, Санька поплевал на ладони и принялся быстро копать.
Молодой месяц еле-еле освещал кладбище, густая листва сонно шевелилась над Санькой. Он умело копал, отбрасывая землю влево, лопата мелькала в его руках.
Минут через пятнадцать он уже стоял по пояс в яме, расширяя ее края до прежних.
— Дождь хоть не был за месяц... хорошо...
Санька выпрямился, тяжело дыша. Постояв, снял с себя пропотевшую рубаху, кинул на поблескивающую бутылку:
— Так-то ловчей...
Поплевав на ладони, снова принялся за работу.
Вскоре его край дополз до ямы, и Саньке пришлось вылезать и отбрасывать землю. Голая мускулистая спина его блестела от пота, волосы слиплись на лбу. Отбросав землю, он достал папиросы, сел и закурил, свесив ноги в яму.
Прохладный ветерок шелестел листвой берез, качал кусты и высокую выгоревшую траву. Со стороны деревни по-прежнему доносилась музыка, играла песня "Шери Шери Лэди", Модерн Токинг.
— Танцуют, бля... — зло пробормотал Санька и сильно затянулся, отчего папироса затрещала и осветила его лицо. — Как танцевали, так и танцуют... хули им...
Невидимый дым попал ему в глаз, заставив сморщиться и закряхтеть:
— Ептэ... ой... Витенька...
Он посмотрел в черную яму, вздохнул.
— У меня ведь душа давно болела... вот и вышло...
Руки его зашарили на голой груди:
— Гады... и не написали... не написали даже... суки...
Отшвырнув папиросу, он спрыгнул в яму и стал рыть дальше. Внизу земля оставалась такой же теплой и рыхлой. Сладковато пахло корнями и перегноем.
Вскоре лопата глухо стукнула по крышке гроба.
— Вот...
Санька стал лихорадочно выбрасывать землю, часть которой вновь осыпалась вниз.
— Вот... господи... вот... Витенька...
Дрожащий голос его глухо звучал в яме.
Откопав на ощупь гроб, который прогибался и потрескивал под его ногами, он с трудом выбрался наверх, взял фонарик и сполз в яму.
— Вот... вот...
Он зажег фонарик.
Обитый черно-красным гроб наполовину выглядывал из земли.
Положив фонарик в угол, Санька быстро выбросил мешавшую землю. Потом подергал крышку. Она была приколочена. Размахнувшись, он вогнал острую лопату в нее.
— Вот... они ж забили тебя... гады... щас, щас...
Налег на ручку лопаты. Крышка громко затрещала, но не поддалась.
Выдернув лопату, Санька принялся сдирать с крышки черный коленкор.
— Витенька... золотце моё... законопатили... суки рваные...
Содрав непрочную материю, он посветил фонариком, потом, наклонив гроб, сунул лопату в щель, налег.
Стенки ямы мешали, ручка лопаты задевала о них, осыпая землю.
Санька наклонил гроб сильнее. Крышка затрещала и отошла слегка. Отшвырнув лопату, он уцепился за крышку, потянул. С треском она стала отходить от гроба. Из щели хлынула приглушённая смрадная музыка.
Санька просунул ногу в расширяющийся проем, уперся, дернул и оторвал крышку. Удушливый запах гниющего рокера заполнил яму, заставив Саньку на мгновенье оторопеть. Он выкинул крышку наверх, выровнял накренившийся гроб и склонился над ним.
В гробу лежал труп Виктора Цоя, по грудь закрытый гитарой. Голова с белым венчиком на лбу была слегка повернута набок, руки лежали на груди.
Санька посветил фонариком.
Несколько юрких фанатов, облепивших руки, лицо и потёртую "косуху" трупа, бросились прочь от света, полезли в складки одежды, за плечи и за голову.
Санька склонился ниже, жадно всматриваясь в лицо мертвеца.
Крупный выпуклый лоб, широкие скулы и сильно заострившийся нос были обтянуты коричневато-жёлтой кожей. Почерневшие губы застыли в полуулыбке.
— Виктор... Витенька... господи... загнил-то... загнил-то как...
Фонарик задрожал в Санькиной руке.
— За месяц... за месяц...
Он снова заплакал.
— Я ведь... я ведь... это... я... ведь... Вить... господи... угораздило тебя... "Икарусом"-то... а я вот... я вот... люблю тебя...
Санька зарыдал, трясясь и роняя слезы на синий заплесневелый жакет.
— И это... и это... Вить... я ведь завсегда тебя любил... завсегда... а Айзеншпис, гад... я ведь отговаривал... работа эта... чертова... гады... сра...ные... я студию эту хуеву... спалю... спа...лю... бля... к ебе...ни... ма...тери...
Луч фонарика плясал по стенкам ямы.
— А я ведь... тогда и не знал... сволочи... и не написали... а приехал... и... и... не поверил... а теперя... а теперя... а... те...перя... я вот это... это... это! Витенька!
Он зарыдал с новой силой, потные плечи его тряслись.
— Это они все... они все... га...ды... бля... суууки... а этого... а этого... Айзеншписа я, бля, убью... бля... сука хуев...
Сверху посыпалась земля.
— Они ведь это... это ведь... а я тебя люблю. А с Гребенщиковым у меня и не было ничего... ничего... а тебя я люблю... люблю...
Санька рыдал, вцепившись в край гроба. Брошенная под ноги лопата больно резала колено. Запах гниющей плоти, смешанный с запахом потного Санькиного тела, заполнил могилу.
Нарыдавшись, Санька вытер лицо руками, взял фонарик, посветил в лицо трупа.
— Виктор... я ведь и вправду не мог. Они мне письма не прислали. А я там был. Там. А тут приехал, и говорят: Витьку "Икарусом" сбило. Я прям и не поверил. И не верю я. Вить. А, Вить? Витя! Витька!
Он потряс гроб.
— Вить. Ну ведь не видит никто. Слышь?! Это я, Санька!
Из почерневшей ноздри Цоя выползла маленькая многоножка и, быстро пробежав по губам, сорвалась за отворот "косухи".
Санька вздохнул, поколупал ногтем обтянутую доску:
— Вить. Я это. Просто я вот не понимаю ничего. Как так получилось?! В Лужниках играли, помнишь?! А тут — вообще... хуйня какая-то. Чего-то не понимаю... а там опять танцы. И хоть бы хуй всем... танцуют... А, Вить?
Цой не откликался.
Санька осторожно снял гитару и "косуху". Под ней была чёрная футболка и Цоевы ноги, обутые в чёрные "вьетнамки".
Санька выпрямился, положил фонарик на край ямы и, подпрыгнув, выбрался сам.
Наверху было свежо и прохладно. Ветер стих, березы стояли неподвижно. Небо потемнело, звезды горели ярче. Музыка больше не слышалась.
Санька приподнял рубашку, взял бутылку портвейна, откупорил и глотнул дважды. Потом еще раз.
Портвейна осталось совсем немного.
Он подошел к краю ямы, поднял фонарик и посветил вниз.
Цой неподвижно лежал в гробу, вытянув стройные ноги. Отсюда казалось, что он улыбается во весь рот и внимательно смотрит на Саньку.
Он почесал грудь, оглянулся по сторонам. Постояв немного, взял бутылку и сполз в яму.
Несколько земляных комьев упали на грудь Цоя. Санька снял их, пристроил бутылку в углу и склонился над трупом:
— Витенька... я ведь тебя люблю... люблю... я щас...
Он стал снимать с него футболку. С неё посыпались редкие записи группы "Кино".
— Сволочи, бля... — пробормотал Санька.
Разорвав футболку в руках, он содрал её с окостеневшего трупа.
От шеи до низа живота по нему тянулся длинный разрез, перехваченный поперек частыми нитками. В разрезе копошились черви. Грудь казалась не по-мужски выпуклой. В пупке свилась мокрица. Темный пах выделялся на фоне бледно-синего тела. Санька взялся за покрытую пятнами ногу, потянул. Она не поддавалась. Он потянул сильнее, упершись в гроб и ткнувшись спиной в стенку ямы. Что-то затрещало в животе трупа, и нога отошла. Санька зашел справа и потянул за другую. Она поддалась свободно. Он перевернул труп на спину и выпрямился. Цой лежала перед ним, растопырив мёртвый зад.
Он опустился на колени и стал трогать его пах.
— Вот... милый мой... вот...
Пах был холодным и жестким. Санька стал водить по нему пальцем. Неожиданно палец провалился куда-то. Санька вытащил его, посветил. Палец был в мутно-зеленой слизи. Два крохотных червячка прилипли к нему и яростно шевелились. Санька вытер палец о штаны, схватил бутылку и вылил водку на мёртвый зад Цоя.
— Вот... чтоб это...
Потом быстро накрыл верхнюю часть трупа белой материей, приспустил штаны и лег на труп.
— Милый... Витенька... вот так... вот...
Он стал двигаться.
Член тяжело скользил в чем-то холодном и липком.
— Вот... Витенька... вот... вот... — шептал Санька, сжимая плечи трупа. — Так... вот... вот... вот...
Через пару минут он закряхтел, заерзал и замер в изнеможении:
— Ой, бля...
Полежав немного на накрытом трупе, Санька медленно встал, посветил на свой член. Коричневато-зеленая слизь на нем перемешивалась с мутно-белой спермой.
Санька вытер его простыней, натянул штаны.
Выкинув наверх лопату, с трудом выбрался сам. Наверху он отдышался и покурил, бродя по кладбищу. Потом бросил в яму крышку гроба, взял лопату и стал сбрасывать землю.
В деревню он вернулся в четвертом часу.
Когда стал перелезать через прясла, спавшая во дворе Найда залаяла, побежала в огород.
— Свои, — проговорил Санька, и собака, радостно заскулив, бросилась к нему. — Свои, свои, псюша... — Он потрепал ее, прошел к сараю и поставил лопату на место.
Собака юлила вокруг, шурша травой, задевая за его ноги теплым телом.
— Пошла, пошла... — пнул ее Санька и, подойдя к окошку, громко постучал.
В избе вспыхнул свет, выглянуло заспанное лицо матери.
— Мам, эт я, — улыбнулся Санька.
Мать покачала головой и скрылась.
Посвистывая, Санька двинулся к крыльцу. Лязгнула задвижка, дверь отворилась.
— Ты хде шлялся-то? Обнахлел совсем...
Санька поднялся на крыльцо:
— Да на танцах. Чо шумишь?
— Ни днем, ни ночью спокоя нету! Закрый сам.
Она скрылась в сенях.
Заперев за собою дверь, Санька прошел в горницу. Постояв в темноте, зачерпнул из ведра воды, выпил. Подошел к столу, вынул хлеб из-под скатерти, пожевал. Посмотрел в окно.
— Ты ложитца будешь аль нет?! — заворочалась на печке мать.
— Да щас, спи ты.
Санька постоял, жуя хлеб, потом снял с комода отцовскую трехрядку и осторожно двинулся к двери.
— Куды опять?
— Да щас, мать, ну чо ты...
Он прошел на двор, прошлепав по грязи, отворил калитку и оказался на пасеке.
Здесь пахло воском и яблоками.
Санька пробрался меж яблонями и сел на узкую шаткую лавочку, прямо напротив четырех ульев. Прохладный ветерок прошелестел по листьям, качнул стоящую поодаль рябинку. Санька развернул мехи и прошелся по кнопкам:
— Под небом голубым, есть город золотой...
Пальцы не слушались.
Он пиликал, склонив голову к гармошке. Мехи пахли старой кожей и нафталином.
Прибежала Найда, осторожно понюхала гармонь.
Санька прогнал ее и заиграл погромче:
— Марш-марш левой! Марш-марш правой!...
Но пальцы снова не послушались, гармошка фальшиво попискивала в темноте.
Санька посидел, вздыхая и крутя головой.
Потом вдруг замер, улыбнулся и посмотрел на небо. Молодой месяц в окружении звездной россыпи висел над пасекой. Санька опять улыбнулся, будто вспомнив что-то, зябко передернул плечами и взялся за гармонь.
На этот раз она ответила стройной мелодией.
Санька сыграл вступление и пропел, медленно растягивая слова:
- Группа крови на рукаве, мой порядковый номер на рукаве. Пожелай мне удачи в бою!
Он сжал мехи и прислушался. На деревне стояла полная тишина.
Вскоре запели первые барды.