Вместо некролога: Ашкеров о Пятигорском
Кого ни спроси, никто не может вспомнить ни одной идеи Пятигорского, только названия и книг, что-то там про увлечение буддизмом и диссертацию о тамильской литературе. При этом невозможность вылущить идеи воспринимается скорее как особенное достоинство : мол, делом человека сия было не идеи укомплектовывать, а делать мысль.



Идея - это действительно мысль, которая приведена к парадоксальному и невозможному равенству с самой собой. Мысль объявляет себе войну и захватывает в полон целый мир, она бухается оземь вороном и взлетает горлицей, прикидывается дряхлой старухой, но оборачивается красной девицей, падает ржаным семенем, а прорастает баобабом - да ещё и в другом полушарии! Мысль разделяется и противоречит, целительствует и кровоточит, сподвигает и калечит, рвётся на части и задевает струны, точит по капле и взрывается водородной бомбой.


Делать мысль означает отдавать себя отчёт в том, что мысль не редуцируема, не сводима, что она и правило, и исключение, и сингулярность, и принцип.

В то же время "делать мысль" - это сводить её к ремеслу, которое сродни виртоузности балерины или сноровке плотника. В мастеровитом отношении к мысли есть что-то такое, что на глубинном уровне скручивает её как материю, закабаляет как вещь.

В ещё большей степени мастеровитый делатель мысли умудряется находить в мысли комфорт: он вьёт в ней гнездо и растит птенцов, относится к ней как к мебели - чтобы можно было распаковать и обставить, бережёт её про чёрный день, чтобы снять пенки, подбить бабки, не пропустить поступивший процент.

Пятогорский был делателем мысли сразу в двойном смысле: он не сводил её к идее, допускал бесконечное деление-дробление (как делятся-дробятся в организмах раковые клетки, не имеющие механизма смерти). При этом он и обустраивал её, не тем же способом, что Солженицын Россию, но всё же именно обстраивал. Мысли придавалось удобство, она взбивалась как перину, вминалась как отяжелевшее старое туловище вминается в плюшевое кресло.

В этом стремлении к обустройству между Солженицыным и Пятигорским нет произвольного сходства. Солженицын понимал под обустройством России мысль, которую он неё вминал, Пятигорский обустраивал философию, вминая в неё мысль о рефлесирующей себя рефлексии. Как Солженицын пёкся о России в пределах её "настоящих границ", так и Пятигорский опекал мысль только в её предоставленности самой себе. Мысль сама по себе была его морокой, его дурью, его Россией.

Пятигорский не был идеологом в смысле формовки идей, не был жрецом-толкователем в смысле гадания на коммантариях, не был гуманитарным технологом в смысле инженерной наладки "правильных" представлений. Он не был даже ожеговым от философии - реформатором словаря. Кем же он был?

Он был профессиональным властителем дум. В самом буквальном значении слова. Брал и владел. Не разделял, но различал. Наливал да пил.

Властитель дум неизбежно учительствует. Учит мудрости. Со времён Сократа это не предполагает стратегическую игру на понижении котировок знаний. Начав во времена технической революции и кибернетической рациональности, Пятигорский вскоре был приглашён в самый сциентистский и технократический закоулок тогдашней филологии и лингивстики. Мудрый гудвин Лотман позвал его в изумрудный город советской семиотики, город Тарту. Наведываясь в Россию из лондонской эмиграции, Пятигорский застал уже совершенно другую ситуацию: обвал индустриалистского знания, коллапс моделирующей рациональности, обесценение конструкторского мышления и схематики.

Всё это, однако, ничуть не сказалось на его репутации: он поставил на мысль, которая избегала не только монументализма идей. Это была мысль, избравшая политэкономию познавательного минимализма. Мысль, для которой знание - предмет нормирования (по аналогии с тем, как нормируется содержание потребительской корзины для многих поколений middle class heroes). И в самом Пятигорском было много черт "героя среднего класса": философия пережила свою смерть, превратившись в потребительскую опцию. В результате никакого контраста - мысль, не желающая ничего, кроме себя, составила прекрасный аккомпонимент звукам рассыпающихся руин советской цивилизации и науки.

"Отложите ваши блокноты, не пишите, не запоминайте - просто думайте!" - восклицал соратник "Мераба" (ещё одного героя для тех, кто смешивает социальный статус с интеллектуальными "запросами"). Роль учителя мудрости - вождистская. В учителе мудрости всегда есть что-то от фюрера. Наиболее органично эта роль выходит у либералов (послевоенное "дело Хайдеггера" - лишь способ устранить от лакомой роли любых нелиберальных мыслителей). Они первыми поняли, что "свобождающее слово" - самая надёжная кабала.

Пятигорский был либералом (правоверным, искренним и, по-честному, заслуживающим некоторого уважения за небутафорское диссдентство). Но Пятигорский был отчасти и фюрером-вождём - прежде всего для деклассированного интеллегентского молодняка (пиетет перед Пятигорским - показатель классовой принадлежности). Вся его деятельность была доказательством того, что эти ипостаси - либерал и вождь - нисколько не противоречат друг другу. Совсем наоборот - их соединение на многие годы определило структуру интеллектуальной власти.