Танечка пишет про московский акционизм по-женски, немного идиотически, но вполне в куняевском духе. Это круто. В России пока не хватает голосов такого рода. Спасибо. Кусочек под катом.




 
5. Безумец: Паяц

…Это сейчас. Это сейчас уже все понятно. Сейчас, когда все уже «выросли», все доказали, когда в частной истории одной – отдельно взятой семьи – случилось в земном смысле слова непоправимое. Игала, Игоря-Игала не стало, матрица разрушилась, история скитаний Старшего Сына в Семье прервалась. И времени впрок еще, чтобы подумать…

В конце концов, сейчас, когда психоанализ – важнейшее из искусств.

А тогда… за спиною весна 1987 с ее челленджевый ветром, Корабль, овердоза надежд на которых многих отправила в небытие, к границам художнического «гейм овер», свистопляска русского бума, шампанское ведрами и свобода – о это сладкое слово «свобода», наставшая «вдруг» и заставили крушить заскорузлые формы «совка» сколь бессмысленно, столь и беспощадно.
Русский бум. Русский бунт.

Бум к девяносто третьему закочился. «Кабаковский призыв» потянулся в родные пенаты.
Прискучил америкам «рашен артс», наелись янки «перестройкой». И европейцы скучают: что им наша нефигуративная живопись, когда все стадии «формоискательства» позади и восторга открытий не сулят даже радикалы.

Венский акционизм, например, фраппировавший общество в 1960-х, когда Герман Нитш демонстрировал в «Театре мистерий и оргий» трупы животных с приемниками для крови и медицинскими инструментами, тогда в 1960х и будоражил. Но Нитш поимел свою славу: был проклят пуританами как сатанист, сравнен с Дракулой и Жилем де Рецем, отбыл три срока по обвинениям в пропаганде насилия, порнографии и дискредитации религии: и реабилитироваться уже успел.
Гражданское общество все принимает: теперь ему с радикалами скучно. Все – рудименты. Копчиковая кость.


В России, тогда в начальных девяностых, все иначе. Возможность «взрывать» реальность еще только открывается. Художники – хотя тогда, к 1993 уже не только и даже скорее уже не столько художники… - что вырвавшийся на свободу зверь. Он носится по вольеру, пытаясь сломать загородки. Он пробует силу. Другого - ничего. «Ты будешь есть, пока не наешься» - говорит один Мастер – «и будешь убивать, пока не узнаешь, что можешь убить, не только всякого, но и целиком всю планету. Тогда ты насытишься. И станешь спокоен»
Так говорит один Мастер, имея ввиду, что познание собственной силы первично. Обычно – жестоко оно и глупо, но необходимо, как ребенку необходимо шалить. Только познав свою силу – что можешь все, что ни пожелаешь – ты успокоишься. И начнешь, наконец, отдавать.

Процесс этот редко осознаваем. Художникам, с их эмоциональным устройством, тем паче. И тем паче, когда среда сама – раскаленная и ароматная – толкает тебя быть внутри. Не осознавать, но участвовать. Участвовать. И еще раз Участвовать!

Врываться в нее, как врываются террористы. «Всем лежать! Это захват реальности!». Сейчас мы свернем ее, куда захотим. Таковы были первые русские акционисты

ХУЙ – писали телами на Красной площади. (За несколько месяцев до исторической трансляции «Лебединого озера», 12 апреля, в день космонавтики, группа «ЭТИ» во главе с Анатолием Осмоловским выложила своими телами слово на Красной площади. Осмоловский, левацкий идеолог, лидер «Радека» и «нового 1968» на один день стал - как в мае 1987 приземлившийся на «Рэд Сквер» Матиас Руст, дыханием нашей Москвы.) Кидались собаками на людей. Распинались.


…

Откуда он взялся в Москве, когда и как? Да бог его знает. Говорят, родился в Алма-Ате, эмигрировал в 1989 в Израиль. в 92-м вернулся. Не в казахскую столицу уже, в российскую. Заскучал на пятачке Обетованной. Взял билет, получил штампик визы – и вперед. Что там делать, на маленькой жаркой родине предков? Не апельсины же собирать. Москве пожарче будет. Там танки по улицам идут, как троллейбусы. Там можно грудью на амбразуру.

И Бренер кидался. Пять лет. Выводил народ-богоносец из себя то видом покореженной геморроем задницы, то пронзительной чистоты инсталляциями из шприцев, воткнутых в кроваво-красные листки с виршами. А как-то в Пушкинском, присев перед Ван Гогом, совершил «акт непроизвольной дефекации». «Винсент! Винсент!» - кричал. Типа от величия полотна и человеческого подвига голландца. Безумец в тот день опростался перед безумцем и экшн бренеровский вошел в анналы. Акцию долго потом смаковали, изучали, вертели так и эдак. Критики бились: кто он, Бренер?
Хулиган? Идиот? Гений?
Взаправду ли нагадил? Или не смог, а какашки, протянутые журналистам, припасенные были?

Толстая столичная пресса, привыкшая ко многому и многое поощрявшая… однажды вознегодовала даже она. Это случилось 27 мая 1994 года, когда на вышке бассейна «Москва», Бренер, выкрикивая в воздух скабрезности по-французски публично подрочил на место, где должен был быть заново отстроен ХХС.
«Маньяк… с голым членом… на глазах у детей, которые были в толпе!..» Негодовали арт-критики или криминальные репортеры тогда уже трудно было понять. Бренеровские акции все чаще рассматривались сквозь призму уголовного кодекса.

Ему же того и надо! Взбаламутить всех вокруг, поставить на рога. Развернуться после резко на каблуках и уйти. Стать персоной нон-грата, выблядком, козлом отпущения. Преступником. Заставить весь мир охотиться за тобой, впихнуть в роль полицейского.
В прямом, подчас, смысле слова. С милицией встречался Бренер и когда громил на Тишинском рынке лотки первых ЧП, изгоняя менял из храма, с воплем «я беру на себя грехи русского народа!». И когда пробовал заняться любовью с женой под памятником Пушкину. Встречал ее цветами, целовал, сгребал в охапку, валил на скамейку… вскакивал потом: «ничего не получается!». опять потерпел фиаско, не смог, не доставил плезира ни жене, ни каменному тезке, отписанному на роль вуаера. Полового акта не случилось. Но была кинута кость прессе, которая потом личное его «ничего не получается!» сделала метафорой импотенции власти. Коллективного фиаско Госдумы, министра экономики, президента... Президента чуть позже Бренер вызовет на поединок. Как русский богатырь, как мышак из «кота Леопольда». Будет попрыгивать на лобном месте, гологрудый, кричать: «Ельцин выходи!», рупором сложив боксерские перчатки.

Ельцин конечно не выйдет: царь Борис не выходит к юродивым. Без них есть с чего голове болеть, да и Татьяна не пускает. «помилуйте, Борис Николаич, Чечня в огне…, а вы с копеечкой к бесноватому…». Он и был принят за бесноватого, когда ревел в Елоховском храме: «Чечняааа, Чечняа-а-а!». Своды резонировали, старушки, шарахнувшись, моргали из углов сердобольно: «как бес то скрутил, …душу вынь да полож… окаянное время… как отчаялся человек».

Ельцин не выйдет, а Бренер так ни разу за свою московскую жизнь и не сядет больше, чем на сутки. Хотя суммируя нарушенные им статьи, может набраться более чем приличный срок. Да что там постовые. Сколько раз мог «реально попасть», встретившись, например, с «крышей» разгромленных частников. Мог быть и просто линчеван толпой. Но нет. Что-то его хранит. Пока он остро, по-звериному, чувствует грань. как все подлинные безумцы он изворотлив и дьявольски хитер. И потом, вокруг почти всегда кольцо публики. Он неудачник, карл, шут, мразь. Поэтому вокруг почти всегда кольцо публики. Неравнодушных. Принявших близко к сердцу. Друзей не друзей, но тех, кто не даст пустить в ход электрические дубинки. Грудью ли закроет или съездит куда надо, порешает проблемку. Маратик вон порешает.

Маратик и решает. Бренер, инженю, психотик, гаврош: ходит в одном пальто зимой и летом, живет по сундучкам у друзей. Существо очевидно пограничное. Марату такие нравятся. Пламенные, алчущее крайностей. Завораживают. За талант и одержимость он прощает им истерики, стервозность. Хотя, что казалось бы гаже стервозных мужчин?
Но Гельман жестоко влюблен. Скрипит зубами всякий раз, чертыхается, но едет вызволять.
А куда деваться – любовь.
Вечное сияние страсти.

Потом конечно брал за грудки, устраивал выволочку. Бренер, обижался. Как, мол, его, поэта, торгаш строить будет?!! Лавочник, для которого он сделал столь многое. Без которого его… да кто бы его знал? Его, торгаша, без Художника.
Без «Свидания», «Лобного места», «ХХС».

Гельман как-то не выдержал, кстати. Назвал прилюдно – в одном интервью – Бренера сумасшедшим. Дескать, «не все в порядке с психикой». Обиделся, видно, всерьез: тогда А.Б. на каждом углу призывал к борьбе с галеристами, как гидрами капитала. Сверхчувствительный чуял: пройдет еще десять лет – ну пятнадцать, пятнадцать, - и от искусства не останется ничего, кроме, собственно, капитала. Призывал и его – хама, мерзавца, калеку – как завороженные слушали. Саботировать призывал. Вывести искусттво из галерей. Вперед – в реальную улицу; еще бы его за это любить. Да Гельман вот например адекватный (чего уж считаться, списан должок за давностью лет): «На самом деле он как раз очень здоров. Просто как художник не существует. Перешел грань между жестом и поступком».

Где жест, где поступок? Грань тонкая. Не толще бритвы, которой голландец как-то полоснул себе ухо, разделившись, по сути, надвое. Вот он сам, сидит перед зеркалом, пишет автопортрет с забинтованной башкой. Картинку пишет, делает художественный жест. Его потом – хоть бы и век спустя - оформят в багет и продадут за страшные деньги. А поступок? Сгниет, как связка хрящиков в конверте?

Без хрящиков столь же ценились бы «Подсолнухи»? А без «Подсолнухов» случился бы хрящик?

Бренер, когда мастурбировал на вышке, гадкий, конечно, поступок совершал. Да и не то чтоб геройский. Но жест был красив. Идеология родилась из текста Андрея Великанова, писавшего ранее, что местоположение Москвы на семи холмах - семи фаллических символах Империи - провоцирует к поиску семи впадин, семи вагинальных атрибутов демократии. Отсюда само напрашивалось, что имперское прошлое должно оплодотворить либеральное настоящее, дабы, слив силу и свободу, традицию и прогресс, породить Золотой век. новый Храм. излитие семени с прыжковой вышки во впадину бассейна Москва – это ли не есть символическое зачатие Храма. Храма, который, как не уставала тогда повторять церковная пропаганда, будет возведен «всем миром». Действовать от лица всего мира, при этом, влепив ему, миру, хлесткую пощечину!

За символическую плюху хорошему тону Бренер символически, жестом же, и получил. В очередной раз был проклят общественностью и отлучен от списка актуальных художников всемогущими критиком Деготь. И так бы возможно тянулась эта игра: святотатство с последующей выволочкой, лишь раззадоривающей, провоцирующей к «дальше и дальше», продолжалось, если в 97-ом, в Белорусское посольство не полетели бутылки с кетчупом. (тоже вполне себе «кровавая» метафора). Тогда игра пошла по совсем другим правилам.
За выходку светил реальный срок. Излить семя с вышки – частное хулиганство, а кетчуп в посольство – это уже дип.конфликт. Вытаскивать из такой заварушки никто уже особенно не желал.

Бренер, пограничник Бренер, балансируя, не выбалансировал. Сорвался в реальные дела. Хотел картинку, да получил срок. Бежал конечно. Никто из них никогда не желал отвечать за поступки. Вот и Бренер, сорвавшись за рамки картины, которая его, как художника бы защищала и огораживала, сорвавшись по со собственному «так хочу», испугался последствий содеянного и сбежал.

Сначала в Берлин, оттуда зачем-то в Вену. По пути остановился в Амстердаме, чтобы сходить в Стейдлик-музей. Зайти, достать из кармана куртки баллончик с зеленой краской и нарисовать знак доллара на Белом квадрате Малевича.

Вот так: $.
Две линии.
Загогулина и аннулирующая ее прямая.

Известность Бренера – в мировом масштабе – жидковата будет, чтоб безнаказанно использовать классика в качестве подмалевка. Он это, в общем, понимал. Посему, татуировав Казимира, подошел к охраннику и добровольно сдался в руки гуманного голландского правосудия.

Отсидев в Нидерландах, отправился в Вену. Провинция конечно, но ему что Париж, что Алматы, что планета Марс - все провинция… А в Вене хотя бы есть Барбара. Шурц. Анархистка, революционерка, почти Ульрика Майнхоф. … В столице австрийской сначала вспыхнул: «политэмигрант», радикал, он привлек внимание левацкой молодежи. При известном старании, мог бы, наверно, кем-то типа Лимонова стать. Но опять же: отвественность, строгость, последовательность. О. это не про него. Финт ушами опять. Молодежь ждала действия, он подсунул им жест. Ребята хотели поступков, майданов, а Бренер им: манифест (антибуржуазный) бумажку. Опять слил и предал. Австрияки разочаровались.

Что он сейчас? Бог весть. Живет грантами, наверное. Благо европейские культурные институции щедры и толерантны и «радикалов» своих в образцовых условиях содержать готовы; лишь бы на улицу с коктейлями Молотова не ходили.

Может и с картинок немного перепадает. После малевичевской истории, потребительская аудитория художника Бренера явно расширилась, в той же Голландии завелись бренероманы. Их немного, как лемешисток, но они – удивительно - преданны...

***
Как-то в Питере, гуляя по набережной, напротив резиденции Валентины Ивановны, от которой исходит чудесный свет, влезла на парапет. Просто пройтись. И вдруг впереди, метрах в 30, наверное, выросла спина.
Человек?
Или тот джойнт был скручен слишком лихо?
Человек.
Джойнт ни при чем.
И даже в этой питерской мути типа «туман», видны отчетливо складки одежды.
Вот что он спрашивается делает один глубокой ночью на парапете?
Воздухом дышит?
Идиот?
Самоубийца?
«Питер, - пожал плечами мой спутник, – тут часто так»

Я б слезла и мы обошли бы придурка.
Но тут спина задвигалась. он пошел. мы за ним, мужчина справа – по земле, я по парапету.
Ускоряясь.
Еще.
И еще.
Спина быстрее – и я быстрее.
Он спрыгнул…

…Это когда идешь по парапету – в одну сторону – речка, в другую – набережная. Справа близкий и твердый асфальт. Слева… Бог знает что слева. Мокро, наверное.
И шансов ебнуться пятьдесят на пятьдесят. Парапет очень узкий.
Зачем ты сюда залез? Ну так. Красиво же, когда все ссут, а ты – по парапету. И публике нравится. Но публика - дура. Любит рисковых. Но ты то знаешь, что это театр. Ну не по настоящему. Ты – петрушка, карл, шут и, в общем то, мразь.
Ты и рискуешь только за гонорар.
И вдруг впереди вырастает спина. В сером пальто.
Они не видят. никто не видит. Но ты то – видишь! Ты то из Бога сделан, а не из кишков и хрящиков!
…Вон…впереди… метров тридцать наверное… человек… обычный человек…
Сейчас он прыгнет. Ты точно знаешь.
Лишь бы он не сиганул раньше тебя… не выиграл на сотых… публика дура… но это твоя дура …никто не докажет, что ты сиганул вторым … что лишь повторил… сымитировал...
ты – первый… а иначе - никак. не получается.
Беги, кролик, беги!
быстрее… еще быстрее…
Реальность сворачивается холодной каплей в желудке.
Зачем ты это сейчас?
Как не вовремя…. Ты же уже придумал, что купишь на гонорар. Ты все уже расписал… Ужин, вино, легкий наркотик… и новый пиджак … и билеты в Голландию… там в этом году удивительно теплая осень… там трава, монархия и тюльпаны… там «Стейдлик- музей»… и декабрь тоже может теплый…
Еще чуть-чуть добежать и спрыгнуть вправо.
Ты бежишь. И прыгаешь влево.

***

Бренер был первым, "диким" нарушителем табу. Всед за ним пришли парни покрепче. Державшие планку.

***